Охотники-собиратели недавнего прошлого
8Общины
Солнце стало бледно-красным к тому моменту, когда антрополог из ЮАР Луис Либенберг остановил наш джип рядом с лагерем бушменов !кунг («!» означает щелкающий звук) в районе солончака Гаутча в Калахари, Намибия. Луис спросил молодого человека по имени !Нани о личинках вредных жуков, которых его народ использует для отравленных стрел. !Нани ответил, что знает несколько мест недалеко, куда можно дойти пешком; он нам покажет.
На следующее утро мы вместе с !Нани отправились на машине по равнине, плоское пространство которой нарушалось лишь низкорослыми деревьями с колючками и редкими раздутыми баобабами. Представление бушменов о пешей доступности явно отличается от нашего: показывавший дорогу уже на протяжении, казалось, многих километров !Нани наконец остановил нас около участка с кустарниками с глянцевыми листьями. Там он, используя традиционную палку-копалку бушменов, выкопал мертвенно-бледных личинок и показал нам, как выдавливать их ядовитые соки на наконечник стрелы.
!Нани и его собратья !кунг, так же как и другие бушмены и охотники-собиратели по всему миру, не занимаются земледелием и не выращивают домашний скот. Они зависят исключительно от пищи, которую можно добыть в дикой природе: охотятся с отравленными стрелами и другими простыми орудиями на крупную дичь и собирают растительную пищу в пределах «пешей доступности».
Более ста лет каждый стремящийся понять древних людей обращался к письменным свидетельствам о жизни охотников-собирателей в прошедшие века. Особый интерес вызывал образ жизни охотников-собирателей: перемещение в маленьких группах, называемых локальными группами[229]. Каждая локальная группа передвигалась по местности и разбивала лагеря, из которых они отправлялись на поиски пищи и воды. Я называю такие объединения кочующих охотников-собирателей общинами, которые, как станет ясно из этой и следующей глав, обычно состояли из нескольких локальных групп[230]. Я различаю термины «община» и «племя». Термин «племя» обычно применяют (как делаю я в этой книге) для описания простых оседлых обществ, большинство которых зависело от садоводства, где растения культивировали в садах, а не на вспаханных полях; также этот термин используется для описания более мобильных пастухов, которые заботятся о стадах домашнего скота. (Еще больше все запутывает тот факт, что «племя» остается предпочтительным словом, когда говорят о североамериканских индейцах, многие из которых живут в общинах.) С позиции изучения происхождения человека, садоводы и пастухи – это более позднее явление, им отводится менее важная роль, когда речь идет о понимании основных характеристик человечества. Земледелие – столь недавнее изобретение, что даже современные государства необходимо рассматривать в свете того, как функционировали общества охотников-собирателей.
Археолог Льюис Бинфорд как-то попросил коренного жителя Аляски кратко выразить, что значит его существование в странствующей общине. «Он на минуту задумался и сказал: “Ивовый дым и собачьи хвосты: когда мы стоим лагерем – это все ивовый дым, а когда мы двигаемся, все, что ты видишь перед собой, – это собачьи хвосты. Жизнь эскимоса наполовину состоит из того и из другого”»[231].
Как бы ни были поэтичны слова старика и как бы ни были важны охотники-собиратели для антропологов, всю затею ставит под сомнение вопрос о том, являются ли народы, еще недавно жившие за счет охоты и собирательства, точным отражением нашего прошлого. Веками охотники-собиратели или должны были адаптироваться к присутствию земледельцев и скотоводов, или те вытесняли их в суровые края с неплодородной землей. Мы знаем, что охотники-собиратели могли претерпеть значительные изменения до того, как первые исследователи документально зафиксировали сведения об их образе жизни[232]. Такие изменения могли произойти и незадолго до контакта: когда пилигримы прибыли в Америку, чтобы основать Плимутскую колонию, первый приветствовавший их индеец уже говорил по-английски (вероятно, языку его научили британские рыбаки). Почти два века спустя, во время экспедиции по стране Льюис и Кларк наткнулись на племена, которые уже ездили верхом на лошадях – животных, вымерших в Северной Америке тысячи лет назад, но вновь ввезенных европейцами[233]. Несомненно, индейцы уже неоднократно изменились со времени появления первых фотографий.
Такую же историю можно рассказать о любых охотниках-собирателях. Бушменов, людей невысокого роста, стройных, с чуть отливающим красным желтовато-коричневым оттенком кожи и детскими лицами, относящихся к южноафриканской расе и отличающихся от остальных африканцев, особенно ценят в исследованиях эволюции человека. Они населяли просторы Южной Африки – тот самый район с аналогичными условиями пустыни и саванны, где проходила эволюция человека, – а данные генетики свидетельствуют о том, что они отделились от остальных человеческих популяций в нашем далеком прошлом[234]. Тем не менее на бушменов веками оказывало влияние взаимодействие с пастухами банту, пришедшими с севера задолго до появления европейцев.
До контакта с европейцами Австралия была одним из нескольких основных мест на Земле, где местные охотники-собиратели редко встречались с земледельцами. Аборигены занимали континент в течение 50 000 лет после расселения первых людей современного типа из Африки. Этот факт, вероятно, превращает коренных австралийцев в надежный источник информации о прошлом, и все же аборигены, населявшие самый север Австралии, торговали и вступали в брак с представителями племен, которые жили на островах Торресова пролива и выращивали в культуре таро и бананы. Кроме того, начиная с 1720 г. флот индонезийских рыбаков приходил к северному побережью Австралии для промысла голотурий, и индонезийцы брали некоторых аборигенов с собой, чтобы те посетили их родной город Макасар. У индонезийцев аборигены научились делать долбленые каноэ и рыболовные крючки из раковин, они также приобрели склонность к новым песням, церемониям, эспаньолкам, курительным трубкам, деревянной скульптуре и раскрашиванию черепов[235]. И конечно, как и у всех народов, культура аборигенов развивалась; они изобрели бумеранг и создали циклы священных обрядов, связанных с «периодом созидания», – эти предметы и представления не встречаются больше нигде, но широко распространены на всем континенте.
После прибытия европейцев завезенные колонистами заболевания и военные действия быстро истребляли коренное население, и остались лишь примитивные описания их обществ. Как подвел итог один известный антрополог, «традиционные локальные группы большинства племен аборигенов быстро и радикально изменились под влиянием поселений европейцев»[236]. Для специалистов, занимающихся изучением вопроса о том, как общества сохраняют свою идентичность и обособленность друг от друга, это представляет серьезную проблему.
Контакт европейцев с охотниками-собирателями представлял собой культурное потрясение, которое нам трудно вообразить. Он, должно быть, изменил все. До появления европейцев охотники-собиратели, вероятно, имели собственный вариант геоцентрической системы мира, мировоззрения, которого придерживались многие цивилизации до того, как Коперник доказал, что Земля обращается вокруг Солнца. Как рассказывал исследователь XIX в. Эдвард Миклетуэйт Карр, «племена, живущие на побережье, вероятно, представляют мир более обширным, чем те, что живут во внутренней части материка, а те, что населяют большие участки в пустынной местности, имеют более расширенные представления об этом предмете, чем племена в плодородных, плотно населенных районах». Карр писал об обществах охотников-собирателей внутренней части материка: «По их представлениям, мир – плоский и простирается примерно на 200 миль в каждую сторону, а их страна является центром мира»[237]. А теперь представьте, что чувствовали аборигены, когда европейские корабли бросили якорь у их берегов. Должно быть, это было сравнимо с приземлением марсиан на лужайке у Белого дома. Мировоззрение аборигенов, вплоть до представлений об их собственных обществах и друг о друге, было разрушено, и не постепенно, за несколько лет или дней, а в один момент. Любые различия между группами аборигенов, когда-то вызывавшие распри, стали казаться мелкими и незначительными. И хотя общества охотников-собирателей сохранились, стало почти невозможным точно воссоздать в первоначальном виде их чувство социальной идентичности и представления о том, чем они отличаются от своих соседей.
Поэтому я буду говорить об обществах охотников-собирателей, а затем и о племенных обществах в прошедшем времени, имея в виду, что исчезли не сами люди, а преимущественно их первоначальный образ жизни. Некоторые охотники-собиратели, с которыми мне повезло провести некоторое время, как !Нани, уже вынуждены оставаться на одном месте и перестали охотиться на крупную дичь. Правда, есть некоторая уверенность в том, что охотники-собиратели, которых изучали в прошедшие столетия, могут нам дать определенное представление о жизни наших предков, по крайней мере в общих чертах. Столь разные общины, как инуиты в Арктике и хадза в Африке, похожи так, что возникает мысль о том, что кочевое существование человека имело некую программу: поиски пищи на обширном пространстве были частью комплекса, который включал и другие строительные кирпичики для построения обществ. Это мы обсудим на следующих страницах. Мы также изучим, что значили общества для этих охотников-собирателей и почему так много антропологов или принижали роль их обществ, или не обращали на них внимания. Тот факт, что охотники-собиратели жили в анонимных обществах точно так же, как и мы сегодня, должен стать очевидным.
Слияние-разделение и условия человеческого существования
Характерной особенностью, отличающей общины от иного образа жизни, не были охота и собирательство, от которых люди и сейчас получают удовольствие (только в том случае, если они подстрелят оленя или выкопают трюфели). Охотники-собиратели не отличались также исключительно тем, что вели кочевой образ жизни. Племена скотоводов, таких как гунны, часть года могли жить в лагерях, чтобы охранять пастбища для своего домашнего скота[238]. Больше всего общины охотников-собирателей отличал характер передвижений их членов: бродячие охотники-собиратели рассредоточивались на местности путем слияния-разделения, и люди странствовали, располагая значительной свободой действий.
Тем не менее у бродячих охотников-собирателей недавнего прошлого, так же как, вероятно, и у тех, кто жил до появления земледелия, слияние-разделение, как правило, приобретало организованную форму. Люди преимущественно собирались там и тут в локальные группы. Каждая локальная группа состояла в среднем из 25–35 человек и включала, часто охватывая три поколения, несколько обычно не связанных родством нуклеарных семей[239]. Человек мог посещать другие локальные группы, но стремился поддерживать длительную связь с одной. Перемещения между локальными группами обычно происходили без усилий, но не часто и очень отличались от плавных перемещений шимпанзе и других видов со слиянием-разделением, для которых характерно образование постоянно меняющихся подгрупп.
Уникальным было также то, что члены локальной группы каждый день разделялись на рабочие группы, которые носят сбивающее с толку название «отряд», для поиска пищи[240]. Каждый вечер все возвращались к месту, которое локальная группа выбрала для разбивки лагеря, обычно на несколько дней или недель. Такая продолжительная приверженность локальной группе, когда каждая группа имеет домашнюю базу, которая часто меняется, уникальна для нашего вида. Ближайший аналог у других животных со слиянием-разделением встречается у волков и пятнистых гиен в то время, когда стая или клан приносит мясо щенкам в логово. У всех трех видов базу иногда перемещали как для того, чтобы враги не смогли почуять запах[241], так и для того, чтобы новые места охоты оказались для представителей вида в пределах досягаемости.
Эколог Эдвард Уилсон считает, что обладание хорошо защищенной домашней базой находится в основе нашей человеческой природы[242]. С этой точки зрения древние люди были подобны муравьям, отправляющимся на поиски корма из центрального гнезда. Я предлагаю внести в эти представления поправку. Несомненно, локальная группа организовывала свой лагерь гораздо более тщательно, чем волки свое логово, и оставалась там какое-то время, чтобы дать отдохнуть старикам, больным и детям. И все же лагеря обычно были недолговечными и не особенно безопасными. Локальные группы странствовали, отчасти чтобы защититься. Некоторые охотники-собиратели, аче (гуаяки) в Парагвае и обитатели Андаманских островов Бенгальского залива, жили в условиях постоянной угрозы, в этом случае – со стороны чужаков, и часто меняли местоположение, иногда ежедневно. Члены локальной группы могли совместно отогнать леопарда, хотя стадо павианов, толпой напавшее на ту же кошку, действовало бы почти с таким же успехом. Можно было бы сказать, что множество костров многих семей вокруг места стоянки удерживали хищников на расстоянии лучше, чем костер одной-единственной семьи. Но защита на уровне локальной группы была ограниченной: заметные, защищающие каждого укрепления появились, только когда люди стали селиться в деревнях.
Наша история жизни в бродячих локальных группах, которые были частью общества со слиянием-разделением, включающим сеть передвижений и взаимоотношений, указывает, что рассредоточение имело (и имеет) такое же значение для успеха человека, как и стоянка на одном месте. Время, проведенное в лагерях, позволяло людям совершенствовать общественную и культурную жизнь, основанную на личном взаимодействии в широких масштабах, таким способом, который недоступен ни одному другому виду со слиянием-разделением; в то же время мобильность давала возможность для такого расширения пространства, занимаемого обществом, которое не сравнимо ни с чем, достигнутым ранее другими сообществами сухопутных позвоночных животных. Требовался недюжинный интеллект, чтобы ежедневно контролировать взаимоотношения с людьми в той же локальной группе и, кроме того, быть осведомленным о делах других людей, находящихся далеко.
Слияние-разделение у других животных выглядит удивительно неорганизованным по сравнению с таковым в общинах, но подгруппа шимпанзе (или бонобо) и человеческая локальная группа не являются абсолютно разными. В действительности определенные шимпанзе подошли близко к тому, чтобы селиться на временных домашних базах. Хотя большинство шимпанзе – лесные жители, некоторые живут в саванне, в тех условиях среды, где происходила эволюция человека. Шимпанзе, обитающим в саванне, уделяется мало внимания, хотя их социальные структуры больше приближены к тем, что характерны для локальных групп охотников-собирателей. Прежде всего – им приходится ходить пешком почти столько же, сколько бродячим охотникам-собирателям. По оценке приматолога Фионы Стюарт, сообщество шимпанзе в Танзании, состоящее из 67 особей, бродит на участке площадью от 270 до 480 км2: животные чрезмерно рассредоточены, почти так же, как были рассредоточены охотники-собиратели в такой среде.
Подгруппы саванных шимпанзе также имеют более постоянный состав и местоположение по сравнению с лесными сообществами. Здесь играют роль несколько факторов. Животные не могут, просто блуждая, перейти в следующую подгруппу, которая может находиться довольно далеко. Заросли деревьев, которые предпочитают шимпанзе, встречаются редко и находятся далеко друг от друга, и из-за большого расстояния шимпанзе часто остаются поблизости от одного участка несколько дней, прежде чем попробовать перейти на другое место. Охотники-собиратели недавнего прошлого тоже предпочитали небольшие рощи для своих лагерей в саванне – не только из-за тени, но и потому, что там встречалась вода и другие необходимые ресурсы. К тому же деревья в саванне редко бывают достаточно крепкими для того, чтобы человекообразные обезьяны могли устроить себе ложе в кронах деревьев из покрытых листьями веток так, как они это делают в лесу. Поэтому шимпанзе часто устраиваются спать на земле, собрав пучки травы или складывая молодые деревца в структуру, которая неясно напоминает временные убежища, возводимые бушменами из травы и палок. Шимпанзе также проводят время в пещерах, укрываясь от полуденного солнца[243]. Отправляясь на поиски пищи из таких мест отдыха, саванные шимпанзе убивают мелких приматов копьями, сделанными из веток, и палками выкапывают съедобные клубни, в некотором роде подобно охотникам-собирателям[244].
Несложно представить, что наш общий с шимпанзе предок был способен на подобные действия, не говоря уже о последовавшей длинной череде гоминид. Эволюция социальных навыков, необходимых индивидам, чтобы оставаться с членами одного и того же сообщества каждый вечер; приручение огня нашим предшественником Homo erectus 400 000 лет назад и совместная трапеза перед устройством на ночлег, вероятно, дали людям пристанище, которое стоило того, чтобы возвращаться к нему постоянно[245]. Так появились настоящие лагеря.
Реальность обществ охотников-собирателей
Множество книжных полок занято статьями и книгами антропологов, писавших об охотниках-собирателях, основываясь исключительно на том, что происходило в локальных группах, и игнорировавших то, как локальные группы охотников-собирателей идентифицировали себя с более широким обществом. Иногда, если антропологи вообще признают связи между локальными группами, они заявляют, что кочевники не имели обществ, о которых стоило бы говорить[246]. Такая точка зрения часто подразумевает, что культура охотников-собирателей отличалась от одной локальной группы к другой, принадлежность людей к более широкой общности отсутствовала и никакой четкой видимой границы не существовало.
Я считаю это сомнительным. Во-первых, все остальные человеческие популяции живут в группах, которые мы называем обществами. Кроме того, локальные группы охотников-собирателей, документально зафиксированные в последние несколько столетий, были связаны с конкретными обществами. Существует множество свидетельств, что принадлежность к конкретному обществу была важнейшей составляющей существования охотников-собирателей, необходимой для понимания того, как появились современные общества. Используемый мной термин «община» может предполагать, что общество состояло из одной локальной группы, так иногда и было, но общества, как правило, включали ряд локальных групп. Меня не удивляет, что такие общества не замечали или неверно трактовали. До того как приматологи, такие как Джейн Гудолл, исходя из распределения животных в пространстве и конфронтаций с чужаками, пришли к выводу, что у шимпанзе имеются сообщества, существовало общее мнение о том, что животные со слиянием-разделением представляют собой «виды с открытыми группами», без социальных границ[247]. Поэтому понятно, почему считалось, что у человеческих локальных групп, у которых также отмечались перемещения путем слияния-разделения, таких границ тоже нет.
Поскольку члены человеческих общин, как и члены сообществ шимпанзе, редко собираются вместе, выяснить, где заканчивается одно общество и начинается другое, бывает трудно, но строгое разделение составов обществ существует точно так же[248]. Во многих описаниях рассказывается о том, что охотники-собиратели недавнего прошлого чувствовали себя в безопасности в присутствии «своих»[249]. Если бы вы спросили у охотника-собирателя, кто он такой, он бы назвал вам сообщество, включающее несколько, часто десяток или более, локальных групп, распределенных в широком географическом районе. Численность населения в этих общинах варьировалась от нескольких десятков до, возможно, пары тысяч человек[250].
В поддержку идеи о том, что охотники-собиратели не распределялись по обособленным обществам, некоторые антропологи приводят пример народов Западной пустыни Австралии[251], пустынного региона с малым количеством ресурсов и редким населением. Сообщалось, что аборигены в этом регионе не имеют каких-либо выраженных границ со своими соседями[252]. Эта идея сомнительна. Антрополог Мервин Меггитт вспоминал о разговоре с одной из групп аборигенов, принадлежащих к локальным группам Центральной и Западной пустыни, который вполне определенно раскрывает представления этих людей о «мы» и «они»:
– Есть два рода чернокожих, – говорили они, – мы, вальбири[253], и те несчастные, которые не принадлежат к вальбири. Наши законы – это истинные законы; у других чернокожих скверные законы, которые они постоянно нарушают. Следовательно, от этих чужаков можно ожидать чего угодно[254].
Несомненно, народы Западной пустыни вступали в браки между собой, но это наблюдается во всех обществах. Также верно, что для того, чтобы выжить, они должны были быть открыты для пересечения границ. Антрополог Роберт Тонкинсон писал: «В таких суровых районах, как Западная пустыня, необходимость отстаивать свою идентичность нужно соразмерять с необходимостью оставаться в хороших отношениях с соседями»[255]. Я полностью поддерживаю эту точку зрения. Тем не менее народы Западной пустыни распределялись на группы такие же обособленные, как группы аборигенов повсюду[256]. Даже если по необходимости аборигены сотрудничали с чужаками, общества не исчезали, когда группы относились друг к другу дружелюбно. Положение на границе между Францией и Италией не такое напряженное, как на рубеже между Северной и Южной Кореей, однако граница все-таки существует.
Мы представляем нации, которые ученые называют государствами, как образования с правительствами и законами, а общины с формальной точки зрения не имели ни того ни другого. Но при этом охотники-собиратели чувствовали себя так же комфортно в окружении людей из своего общества, и доверяли им так же, как и мы в настоящее время, и во многом их общества были аналогичны нашим государствам. Историк XIX в. Эрнест Ренан считал нации новым явлением в истории. Тем не менее его определение нации как тесно связанных людей, обладающих «богатым наследием воспоминаний» и «желанием жить вместе, продолжать сообща пользоваться доставшимся неразделенным наследством»[257], является подходящим описанием и для общин тоже[258]. Поэтому с некоторым обоснованием слово «нация» заменило термин «племя» в качестве предпочитаемого названия для многих коренных американцев. Для них узы играют огромную роль.
Несмотря на то что институты современных наций эффективно поддерживают энтузиазм по отношению к нашему обществу в грандиозных масштабах, привязанность, которую мы определяем как национальное самосознание, имеет давнюю историю[259]. Как сообщает нам лингвист Роберт Диксон, говоря об аборигенах:
[Община], видимо, по сути является политической единицей, довольно похожей на «нацию» в Европе или где-либо еще, чьи члены хорошо осознают свое «национальное единство», считают, что они обладают «национальным языком», и снисходительно и критически относятся к обычаям, верованиям и языкам, отличающимся от их собственных[260].
Подобно нациям, и в действительности всем остальным человеческим обществам, общины отождествляли с участком земли, который занимали только они. Общинам была свойственна территориальность: они очень настороженно и зачастую враждебно относились к чужакам, вторгнувшимся на этот участок. Хотя представители локальных групп и вели кочевой образ жизни, но в целом их перемещения могли быть столь же ограниченными, как и тех людей, что стали зависеть от земледелия[261]. Но были и исключения. Территориальность исчезала, когда она не могла ничего дать. На американском Западе племена Большого бассейна странствовали относительно безнаказанно там, где кедровых орехов было так много, что защищать запасы не имело смысла[262]. Но, как правило, каждое общество вступало во владение участком площадью от нескольких сотен до нескольких тысяч квадратных километров, границы которого были неявно определены еще с незапамятных времен[263].
В отличие от шимпанзе и бонобо, которые могут перемещаться где угодно в пределах территории, на которую заявляет права их сообщество (бывают некоторые пристрастия: у отдельных шимпанзе есть любимые места), каждая группа людей – каждая локальная группа – обычно использовала преимущественно только часть территории общества, участок, который его жители знали как свои пять пальцев и иногда наследовали. Любовь к дому появилась не тогда, когда люди переместились в материальные сооружения, а с появлением их связи с землей. Австралийский антрополог Уильям Станнер выдвинул эту идею:
В английском языке нет ни одного слова, которое в достаточной мере дало бы почувствовать связи между группой аборигенов и их родиной. Наше слово «дом», каким бы оно ни было теплым и внушительным, не соответствует слову в языке аборигенов, которое может означать «лагерь», «очаг», «страна», «вечный дом», «место-тотем», «источник жизни», «духовный центр» и многое другое одновременно[264].
Некоторые антропологи называют местность, где скиталась каждая локальная группа, «территорией», но использование земельного участка было более гибким, чем предполагает этот термин[265]. Подобно соседу, который может непринужденно постучать в дверь, чтобы попросить стакан сахара, любой человек, который вел себя приемлемо в социальном плане, обычно мог зайти на территорию другой локальной группы. Если у локальной группы просили разрешения, то, когда везде не хватало продовольствия, она могла поделиться водой, или предоставить место для охоты, или позволить визитеру остаться, чтобы поболтать с друзьями и родственниками. Точно так же, как члены одной локальной группы свободно делились ресурсами или заимствовали их друг у друга, взаимный обмен между членами общества был обычным делом.
Между локальными группами, как правило, существовали более доброжелательные отношения, чем между включающими их обществами, чьи притязания строго отстаивали при необходимости. У бушменов локальные группы одного общества занимали смежные территории, тогда как никому не принадлежащая земля разделяла разные общества[266]. Похожие незанятые пространства разделяют и сообщества других видов животных: сообщества шимпанзе, стаи волков и колонии огненных муравьев[267].
Древние расы
Тот факт, что аборигены могли говорить о «других чернокожих», свидетельствует о том, что коренные австралийцы совершенно ясно осознавали, кто есть кто, и в то же время вызывает в памяти вопрос о расе. Физические проявления генетически детерминированных признаков, которые очень разнятся среди популяций, стали цениться людьми настолько, что ничего подобного не встречается у других животных. Мы ассоциируем многие нации и, конечно, группы внутри их с расой. В то же время нас так отвлекал внешний вид охотников-собирателей из разных частей света, таких как аборигены или пигмеи, что мы зачастую игнорировали их общества. Следовательно, нам надо немного поразмыслить о расовой идентичности охотников-собирателей и насколько она важна для них.
Многие социологи и другие ученые заявляют, что расы являются социальным конструктом – произвольными продуктами воображения[268]. Такое представление разумно, учитывая, что мы часто описываем эволюцию рас как постепенные изменения физических признаков на пространстве континентов – со всеми возможными промежуточными состояниями. Тем не менее в контексте обществ, состоящих из людей определенного происхождения, которые вступили в контакт, обычно в результате перемещений целых популяций с разной внешностью, раса может иметь большое значение. Сообщества других видов не мигрируют так, чтобы появилось нечто подобное расовым различиям, которые неожиданно возникли бы между соседями.
Все аборигены Австралии произошли от людей из одной и той же волны миграции, так что члены соседних обществ на этом континенте были похожи внешне, включая пигментацию кожи[269]. За исключением взаимодействия с индонезийцами вдоль побережья, для аборигенов времен до контакта с европейцами вопрос о классификации людей по вполне определенным, генетически обусловленным (наследуемым) признакам не существовал: они были преимущественно настроены на социальные различия между обществами. Коренные австралийцы превратились в аборигенов («чернокожих»), и их чувство инаковости и самосознания как расы сформировалось только после того, как Австралию населили европейцы.
В Африке, колыбели эволюции человеческого разума и тела, ситуация была иной. Хотя отличия между народами Африки не являются буквально разницей между черным и белым (подобно тем различиям, которые сегодня мы воспринимаем как само собой разумеющиеся), некоторые живущие по соседству африканские охотники-собиратели, согласно формулировке двух специалистов, отличались «генетически друг от друга так же, как отличаются основные предковые группы мира»[270]. Подобное соседство непохожих групп может свидетельствовать об огромном промежутке времени, в течение которого человеческие сообщества разошлись и скитались по континенту, а затем сформировали общества, которые в конце концов стали жить рядом с группами, совершенно отличающимися от них самих. Именно это происходило и в последние несколько тысячелетий, когда пигмеи формировали объединения с земледельцами, принадлежащими к другой расе, а бушмены живут среди скотоводов кой-коин в течение, вероятно, уже 2000 лет, а также среди банту (обладателей более темной кожи), которые пришли на их земли за последние 1500 лет.
Вместе с тем, несмотря на длительный контакт с очень непохожими народами и явно замечая внешнее сходство между разными группами бушменов, бушмены никогда не чувствовали себя единым народом, заслуживающим отдельного названия и признания сходства, так же как и коренные обитатели Америки не считали себя индейцами до того, как европейцы ввели в обращение этот термин. «Бушмены» были категорией, которую бушмены, рассматривавшие себя с точки зрения своих обществ, таких как !ксŏ и !кунг, не признавали[271]. Даже сейчас они считают себя бушменами, или сан – уничижительное имя, данное им их соседями кой-коин, означающее «мошенник, плут», – только когда покидают буш в поисках работы где-то еще[272]. Как и в случае других различий между людьми, признак становится маркером идентичности, только если люди сами решают рассматривать его таким образом – это касается и расы.
Явные физические различия между обширными группами, живущими в непосредственной близости, были характерны не только для охотников-собирателей Африки. Например, у аче на востоке Парагвая была (и есть) более светлая кожа по сравнению с другими коренными народами региона. Несомненно, небольшие различия существовали и внутри этих рас. Люди иногда соотносили определенную внешность с единственной группой, такой как ипети, группой аче, для которой характерна более темная кожа и более густые бородки по сравнению с другими аче. Но в целом обширные группы, которые мы сегодня считаем расами, видимо, не были главными, по мнению охотников-собирателей. Только совсем чужаки, обычно европейцы (для которых все охотники-собиратели в регионе выглядели одинаковыми), смешивали их в одну группу, игнорируя тот факт, что охотники-собиратели в действительности принадлежали ко многим обществам.
В остальном социологи правы, когда идентифицируют расы как недавнее изобретение. В этом смысле расу можно рассматривать как грубую оценку внешнего вида (в целом) большого числа людей, не имеющих явного общего происхождения. Современная одержимость расами – это артефакт, появившийся в результате смешения людей с разным происхождением в широкие классы, которые не существовали ранее. Охотники-собиратели региона часто имели гораздо больше общего благодаря своей родословной, но ирония заключается в том, что этих людей меньше всего заботила их расовая общность. Некоторые из таких рас, определяемых генеалогией («генеалогические расы»), были настолько редкими или распространены столь ограниченно, что были представлены всего лишь несколькими обществами: хадза все принадлежат к одной группе; у тех, кого мы называем аче, было четыре общества; у народа ямана (ягана), жителей архипелага Огненная Земля, чья культура исчезла, было пять обществ; а обитатели Андаманских островов первоначально были разделены на тринадцать обществ. В то же время у народов, населявших весь Австралийский континент, которым дали общее название «аборигены», насчитывалось пять или шесть сотен обществ.
Кочевники-анонимы
Несмотря на общие черты с сообществами шимпанзе и других млекопитающих со слиянием-разделением, общества локальных групп охотников-собирателей были анонимными: они зависели от маркеров идентичности, а не от персонального знакомства членов общества друг с другом. Люди постоянно рассредоточивались на местности в такой степени, что не все незнакомцы, с которыми они встречались, принадлежали к другим обществам. Как выразился один антрополог, живший среди бушменов почти столетие назад, «более широко разделенные группы племени не знают друг друга лично и не имеют прямого контакта друг с другом»[273]. Даже сегодня хадза, общая численность которых составляет около тысячи человек, считают себя одним народом, несмотря на их принадлежность к маленьким локальным группам[274]. Многие индивиды никогда не вступают в контакт и не знают хадза, находящихся на дальнем конце территории, занимаемой их обществом[275].
Этот факт указывает на то, что охотники-собиратели воспринимали свои общества как объединенные общей идентичностью – языком, культурой и другими маркерами. Антрополог Джордж Зильбербауэр писал в 1965 г., что бушмены г/ви заслуживают называться «племенем», то есть обществом, «потому что существуют также и другие особенности их культуры, помимо языка, которые являются общими». К сожалению, Зильбербауэр не пояснил, какие это особенности[276]. Когда мне постоянно пришлось сталкиваться с нехваткой информации об идентичности охотников-собирателей, летом 2014 г. я зашел в гости домой к профессору Гарвардского университета на пенсии Ирвину Девору, крупнейшему специалисту по бушменам. В свои 80 лет Ирвин, щеголяющий тонкой белой бородой и окруженный племенными тотемами, стал выглядеть как волшебник. Он подчеркнул, что многие важные детали о взаимосвязи между локальными группами – общих маркерах, – возможно, упущены, потому что о них не спросили или их не зафиксировали, даже если они еще не исчезли или не изменились с начала взаимодействия народа с европейцами.
Одна из причин такого недосмотра, возможно, заключается в том, что многие особенности обществ охотников-собирателей, с точки зрения современных наблюдателей, кажутся недостаточно ярко выраженными. Хотя мы по-прежнему тонко «настроены» на очень небольшие отличия между людьми и зачастую преувеличиваем их значение, сейчас наш мир вращается вокруг выходящих за пределы нормы стимулов, воздействующих на наши чувства с интенсивностью, не испытываемой в прошлом. Многие наши социальные маркеры, от Биг-Бена до Таймс-сквер, «раздуты» для достижения максимального эффекта. Для охотников-собирателей знаки, которыми наполнено повседневное существование, были едва уловимыми. Их органы чувств фиксировали каждый оттенок и тонкое изменение в природе и людях. Различия между их соседями, которые нам показались бы незначительными, вероятно, были видны им так же отчетливо, как след прошедшей антилопы в виде немного примятой травы.
Диалекты бушменов были наиболее заметны и хорошо изучены. Современные бушмены говорят на одном из двух десятков (или около того) основных языков или их диалектах. К сожалению, множество других языков и групп бушменов, которые на них говорили, вымерли[277]. При этом существует множество других маркеров, помимо языка, которые отличают общества бушменов. Антрополог Полли Висснер описала определенные изделия – такие как диски-оракулы для предсказания будущего, деревянные вилки для пубертатных церемоний и передники, которые носили женщины, – как идентифицирующие бушменов в качестве части объединения локальных групп, независимо от того, насколько мало люди из этих групп взаимодействовали[278]. В зависимости от своего «кластера локальных групп» – общества, – бушмены !ксŏ говорят на разных диалектах и изготавливают отличающиеся по форме стрелы. По данным Висснер, люди из одного кластера локальных групп !ксŏ опознавали стрелы другого кластера, как изготовленные !ксŏ, «которые не являются нашим народом». Полли Висснер также выяснила, что другая группа бушменов, !кунг, численностью от 1500 до 2000 человек, изготавливала стрелы, отличающиеся по форме[279].
Ирвин Девор обратил мое внимание на то, что некоторые различия между бушменами могли исчезнуть, когда они перестали создавать наскальные рисунки и гравировки, поэтому этот вид искусства давно забыт. Бушмены также перестали делать керамические горшки с тех пор, как много столетий назад начали торговать со своими соседями банту. Археолог Гарт Сэмпсон собирал глиняные черепки на тысячах древних стоянок бушменов в Южной Африке. В некоторых районах он нашел уникальные элементы орнамента на керамике и пришел к выводу, что каждый район использовался отдельной группой бушменов, все они в настоящее время вымерли. Например, на одном участке земли были сконцентрированы глиняные горшки с оттисками гребенчатого штампа, эту технику, когда край ракушки двустворчатого моллюска вдавливают в еще мягкую глину, должно быть, использовало местное общество[280].
У других охотников-собирателей существовало больше различий между обществами. Классическая сцена из вестерна, когда ковбой видит индейцев в боевой раскраске и с регалиями племени и провозглашает: «Апачи!» – приблизительно соответствует реальности. «Хорошо осведомленный человек может посмотреть с расстояния в сотню футов на пару мокасин индейцев Великих Равнин и сказать, что это оджибве; а эти – кроу; а эти – шайены, – рассказывал мне археолог Майкл О’Брайен. – Это характерное изделие из кожи, но выдает их именно вышивка бисером». Неоспоримыми маркерами также служат декор керамики и конструкция типи. То же самое касается и головных уборов воинов: перья могли быть распределены ровно и отклонялись назад или были собраны в виде вертикального цилиндра. Некоторые племена заменяли перья рогами буйвола или антилопы. Команчи вообще вместо головного убора с перьями носили целую шкуру буйвола с прикрепленными рогами[281].
Что же касается аборигенов, то, как сказали бы вальбири, «наши законы – это истинные законы». Это утверждение ясно показывает, насколько были важны обычаи и верования в отделении одной группы от другой. Что до более тонких материй, то историк Ричард Брум писал об аборигенах, что «даже жесты могут быть неверно поняты, поскольку подмигивания и пожатие рук в одной группе могут быть простыми подергиваниями или прикосновениями для другой»[282]. Тем не менее исходя из данных, которые мне удалось собрать, между обществами аборигенов (или этнолингвистическими группами, как их нескладно называют антропологи) резких различий было немного, за исключением языка. Могли отличаться прически: например, урабунна укладывали волосы в «сетеобразную структуру», а их соседи украшали прическу перьями эму[283]. Но, как полагают, формы художественного самовыражения, такие как шрамы на теле (их вариант татуировок), менялись только в более крупном масштабе, на региональном уровне.
Существуют интригующие данные о групповой идентичности охотников-собирателей со всего мира. Среди коренного населения Андаманских островов, которое большей частью отчаянно сторонилось чужаков в начале прошлого века, были онге, которые раскрашивали свои тела, а джарава делали себе татуировки, прокалывая кожу отщепами из кварца[284]. Разные группы пигмеев в Африке отличали качество и ритм их музыки, танцы, сопровождающие их представления, а также инструменты, на которых они играли (и преимущественно играют и сейчас)[285]. У четырех обществ аче были разные мифы и традиции, а также собственные музыкальные инструменты и стиль пения. Одна из этих групп, аче ипети, или аче гату, была очень необычной (и ее боялись три других общества аче), но отличалась не столько тем, что ее члены ели человеческую плоть, а тем, что народ, состоящий всего из 40 человек, сохранял сложную церемонию и традицию поедания усопших. Как описывал это один исследователь 60 лет назад, «аче [гату] поедают своих умерших для того, чтобы не дать их душам вселиться в тела живых… после трапезы душу уносит дым, поднимающийся от пепла, оставшегося от черепа… Душа поднимается к небу, чтобы затеряться в верхнем мире, Невидимом Лесу, Великой Саванне, земле мертвых»[286].
За исключением каннибализма, большинство различий, которые я выделил среди обществ охотников-собирателей, могут показаться пустяковыми, но для них эти отличия действительно имели большое значение. Для охотника-собирателя самыми странными существами, с которыми он или она могли встретиться, были соседи, которые на самом деле были довольно похожи и владели очень похожими вещами. Однако их отличия, по-видимому, вызывали гораздо более сильную примитивную реакцию тревоги или страха по сравнению с тем, что чувствуете вы или я, встречаясь с большинством иностранцев в наше время. К тому же, учитывая низкую плотность населения у большинства охотников-собирателей древности, люди, вероятно, встречались с ничтожно малым числом чужаков, несравнимым с тем количеством, которое знакомо большинству из нас сегодня.
Низкая плотность населения влияла на взаимоотношения не только между обществами кочевых охотников-собирателей, но и внутри их. Несмотря на то что эти общества были гораздо более крупным шагом по сравнению с сообществами других позвоночных, повседневная жизнь людей проходила среди небольшого числа других членов их локальной группы. Это превращало каждую локальную группу в аналог тесного соседства, пусть и передвижного. Следовательно, чем была кочевая жизнь с точки зрения социальных отношений, мы бы могли себе представить, а вот с точки зрения экономики и политики – не очень. Все эти составляющие, от удовольствия находиться в компании друг друга до вопросов, связанных с трудовым процессом и групповым принятием решений, были тонко отлажены, чтобы в комплексе обеспечивать этим народам успешное существование в суровых условиях окружающей среды.