Переход к оседлости
В австралийском штате Виктория, между горой Эклс и морем, на лавовой равнине, образовавшейся после извержения вулкана около 30 000 лет назад, расположены найденные археологами остатки сотен жилищ. Эти строения собраны в группы примерно по 10 жилищ, а некоторые из них настолько крупные, что разделены на отдельные помещения. Тысячи людей селились в этой местности в таких маленьких деревнях. Это были члены оседлых племен, которые соперничали, воевали и формировали долговечные союзы.
Район вокруг деревень был превращен в обширный управляемый ландшафт с ручьями и реками, перегороженными разнообразными плотинами и с отведениями в другое русло, которые образовывали похожую на лабиринт, но при этом объединенную дренажную сеть. Водные пути протяженностью несколько километров – древние, возраст многих из них составляет 8000 лет, а система достигла своего полного расцвета 600–800 лет назад. Каналы использовались для ловли добычи – одного из видов угрей, – и ловушки достигали сотни метров в длину, а в некоторых местах представляли собой каменные стены высотой до 1 м. Люди также создали искусственные запруды, в которых молодые угри благоденствовали до тех пор, пока не вырастали достаточно, чтобы их можно было есть. Обитатели деревень ловили рыбу в таком количестве, что избытки можно было заготавливать и хранить для межсезонья[319].
Как и у всех аборигенов на территории Австралии, у тех, кто жил в Маунт-Эклс, не было домашних животных и введенных в культуру растений. Вся эта сложная инфраструктура была изобретением охотников-собирателей. И все же дома, по-видимому, были постоянными, а в некоторых, возможно, жили весь год. Потомки первых поселенцев утверждают, что так и было. Пример аборигенов Маунт-Эклс показывает, что даже до перехода к земледелию люди имели возможность проживать в обществе, которое я называю обществом оседлых охотников-собирателей.
Социальная жизнь охотников-собирателей, которые объединялись в локальные группы, представляет для нас загадку. Многие аспекты их существования кажутся прямо противоположными современной жизни. Многие из нас охотно следуют за лидером, которого мы уважаем, а некоторые из нас сами стремятся стать лидерами. Бродячие охотники-собиратели относились и к тому, и к другому с презрением. Мы поддерживаем социальную иерархию, не просто поощряя различия в статусе, но и стремясь к власти и престижу, восхищаемся людьми такого сорта, обладающими влиянием, и тратим огромное количество времени на то, чтобы следить за частной жизнью звезд и президентов. Карл Маркс рассматривал историю обществ с точки зрения классовой борьбы, но у охотников-собирателей не было классов, за которые нужно было бороться. Каким же образом накопление богатства приобрело такое значение для цивилизаций, если охотники-собиратели владели малым и были готовы все это раздать? Откуда берут начало наши личные амбиции и как давно они существуют в истории? Наконец, поскольку совершенно ясно, что мы не запрограммированы быть мастерами на все руки наподобие муравьев в маленьких колониях, откуда же берется наше желание отличаться друг от друга, например превзойдя остальных в узкой профессиональной области?
Оседлость заставила людей задействовать иные навыки из своих ментальных ресурсов, отличающиеся от тех, что охотники-собиратели применяли в локальных группах. Хотя условия, принимаемые нами как само собой разумеющееся, – социальное неравенство, специализация труда и молчаливое согласие с лидерством – вовсе не были одинаковыми среди оседлых охотников-собирателей, с каждым следующим поколением, прожившим на одном месте, эти условия со все большей вероятностью выступали на первый план. Из-за такого усложнения антропологи, как правило, описывают оседлых охотников-собирателей как более сложное общество, в отличие от так называемой простой общины охотников-собирателей. Однако слияние-разделение само по себе обеспечивает сложности. К ним относятся утомительное выслеживание добычи, которая может редко встречаться, а также поиск подходящего места для лагеря и борьба за поддержание социального равенства. Поэтому я буду избегать таких обозначений, как простое или сложное общество охотников-собирателей. Я лучше сосредоточусь на постоянстве и компактности мест, где они жили, в качестве первопричины, обусловливающей сложность (или простоту) жизни охотников-собирателей.
Во многих работах при описании доисторического периода предполагается, что одомашнивание животных и растений проложило дорогу для возникновения характерных для цивилизаций различий в том, что касается власти и выполняемых функций. Действительно, появление земледелия имело решающее значение. Тем не менее так же, как хамелеон меняет окраску в зависимости от условий, люди перестраивали свою социальную жизнь в соответствии с ситуацией: переходили от равенства и совместного пользования к почитанию власти и накопительству, от скитаний к основательному устройству на одном месте. Возможно, в это трудно поверить, потому что мы привыкли думать об охотниках-собирателях почти так же, как они бы думали о нас: как об инопланетной форме жизни. И все же когнитивные способности человека позволяли ему приспосабливаться к любым вариантам социальных условий, которые когда-то были доступны охотникам-собирателям.
Собираясь вместе
Люди могут быть вполне довольны, даже находясь буквально на головах друг у друга, отчасти благодаря анонимным обществам, которые позволяют нам не обращать внимания на других. Большинство животных очень чувствительны к тому, на каком расстоянии они находятся от членов своего сообщества. Несмотря на необходимость оставаться со стадом, павианы держатся на безопасном расстоянии от всех, кроме ближайших союзников, а вот муравьи-кочевники постоянно располагаются практически на головах друг у друга. Сосновые сойки ведут себя более гибко: часть года они прекрасно себя чувствуют в плотных стаях, а в период, когда растят птенцов, они расселяются парами в гнездах. Парадоксально, но даже у видов, в которых слияние-разделение наиболее ярко выражено, животные не извлекают преимуществ из полного спектра возможностей для расселения, поскольку у этих видов, за исключением человека, волков и слонов, индивидуумы мирятся с нахождением поблизости лишь нескольких других животных в определенный момент времени. Когда Джейн Гудолл создала на своей исследовательской станции достаточный запас бананов, чтобы постоянно обеспечивать пищей сообщество шимпанзе, обезьяны не то что не остались все на этом месте, а наоборот, это привело к краху, и сообщество полностью распалось (этот вопрос мы обсудим позже). У людей подобное не вызвало бы проблем. Даже люди, которые до недавнего времени жили в локальных группах охотников-собирателей, могут начать получать удовольствие от городской жизни (хотя, как и для всех людей, выросших в совершенно другом обществе, культурные изменения часто могут быть трудными). Между тем турист из толпы на Центральном вокзале может сесть на поезд до Голубых гор, чтобы в тот же день насладиться пешей прогулкой там, где редко увидишь и одного человека.
Разносторонность проявлений слияния-разделения у человека наблюдалась, когда локальные группы охотников-собирателей формировали объединения из нескольких сотен человек. Подобные редкие общественные встречи происходили в сезон, когда ресурсов было достаточно, чтобы прокормить каждого в течение нескольких недель. В это время люди собирались подобно обезьянам в стаде, за исключением размещения на одном месте. Для размещения могли выбрать участок около водоема или какое-нибудь другое выгодное местоположение. Каждый год некоторые общества андаманцев, в остальное время ведущие кочевой образ жизни, перестраивали жилища, которые они сохраняли около океана, и локальные группы отправлялись на несколько месяцев на рыбалку. Сооружения из столбов, крытых пальмовыми листьями, достигали больше 10 м в диаметре и нескольких метров в высоту и были значительно больше моей квартиры в Бруклине. Внутри у каждой семьи был настил для сна и очаг. Общие жилища сохраняли на протяжении жизни стольких поколений, что каждое из них было связано с грудами мусора (с длиной окружности более 150 м и высотой 10 м), возраст которых в некоторых местах составляет несколько тысяч лет[320]. Другим примером служат народы Северной Америки: каждую осень локальные группы определенных племен собирались, чтобы, запугивая, загонять стада бизонов к обрывам[321]. Ни в одном сообществе шимпанзе не проводят время вместе подобным образом, находясь в одном большом скоплении; человекообразные обезьяны, за исключением человека, делят свои социальные обязательства на меньшие части.
В основном во время собрания локальных групп жизнь мало отличалась от обычной, и каждая локальная группа часто сохраняла свой статус в качестве «соседства», став лагерем чуть подальше. Тем не менее встречи были событием дня, собирая толпы: люди обменивались сплетнями и подарками, вместе пели песни и танцевали, и, подобно тому что происходит, когда собираются слоны, мужчины стремились завоевать расположение противоположного пола[322]. Несмотря на то что наиболее распространенным способом общения между локальными группами были визиты одиноких путников или семей к тем, кого они знали лично, такие собрания поддерживались общей идентичностью людей. Конечно, это должно было придавать значение таким собраниям в укреплении обычаев группы и поведения, но только в зависимости от обстановки. Я не видел каких-либо доказательств того, что принимались решения, которые бы влияли на коллектив. И все-таки совместные занятия были проникнуты пониманием общей цели[323].
Собрания были шагом по направлению к постоянным поселениям. Но, хотя они, возможно, вновь подтверждали принадлежность людей, такой тип объединения, в котором странствующие охотники-собиратели просто прекращали перемещаться, был обречен по нескольким причинам. Расположенные поблизости источники пищи истощались, мусор и отходы накапливались (с этой проблемой кочевники справлялись плохо), а кусающиеся насекомые упивались успехом. Хуже всего было то, что при таком количестве людей буквально на головах друг у друга на первый план выступали зависть и обида. Кроме того, какой сбор обходится без новой встречи нескольких заклятых врагов?
Действительно, самая главная причина, по которой эгалитарная жизнь общин никогда не становилась стилем жизни в больших масштабах, заключается в том, что мы, как и большинство млекопитающих, много ссоримся. Точно так же, как рок-концерт может превратиться в социальный хаос, крупные собрания могли заканчиваться драками. В то время количество убийств достигало максимума[324]. Локальные группы возвращались к родным местам с некоторыми перетасовками, поскольку люди вступали в брак или присоединялись к своим друзьям, которые жили повсюду. Писатель Салман Рушди сказал: «Свободное общество – это общество в движении, а всякое движение сопровождается трением»[325]. Для скитающихся охотников-собирателей так на самом деле и было[326].
Менталитет «черного дня»
В некоторых случаях локальные группы разрабатывали методы, которые обеспечивали объемы продовольствия, добытого в дикой природе, сравнимые с урожаями, собираемыми земледельцами. Даже без посева семян и приручения животных определенные методы добывания пищи в окружающей среде делали более легким период пребывания на одном месте[327]. В 1835 г. главный топограф Австралии Томас Митчелл писал о видах «простирающихся на мили», очищенных огнем равнин вдоль реки Дарлинг, которые имели «приятное сходство со скошенным лугом». Народ вирадьюри косил просо с помощью каменных ножей и складывал в кучу для высыхания, что явно требовало времени. Вопреки нынешним утверждениям о том, из чего состояла палеодиета, зерно перемалывали и выпекали хлеб[328].
В некоторых случаях охотники-собиратели воздействовали на дикую природу, чтобы повысить ее продуктивность. В Южной Америке аче основывали плантации из личинок (guchu) жуков[329]. Личинки увеличиваются в размерах до 10 см в умирающих пальмах рода бутия, поэтому аче рубили и разделяли деревья на фрагменты, чтобы жуки могли их найти и отложить яйца. Перемещения локальных групп должны были быть скоординированными так, чтобы каждый вернулся вовремя и собрал «урожай» из толстых личинок. Это был настолько вкусный деликатес, что, если аче нашли способ безопасно выращивать достаточно личинок в одном месте, я полагаю, они, вероятно, селились там же, как фермеры, выращивающие жуков[330].
Для отказа от кочевого образа жизни требовалось, чтобы еды всегда было в достатке, включая избытки, которые можно было бы хранить, и таким образом прокормить людей во времена голода. Среди сообществ насекомых, действующих таким образом, есть муравьи-жнецы, которые все вместе строят хорошо защищенные подземные кладовые, в которых они месяцами хранят свежие семена. Однако большинству сообществ позвоночных не удается наслаждаться плодами групповых усилий по истечении времени. Например, каждая сосновая сойка создает собственный запас семян и нападает на любого члена своей стаи, который крадет оттуда еду.
Описывая практику собирательства у бушменов, антрополог Ричард Ли пояснял, что «!кунг не накапливают излишки, потому что они считают своим хранилищем саму природу»[331]. Вместе с тем культурные традиции производства долгохранящихся продуктов могли обеспечить поддержку долговременным домашним базам. И бушмены, и хадза сделали маленький шаг в этом направлении, засушивая мясо (хотя его было недостаточно, чтобы они могли долго оставаться на месте)[332]. У инуитов это получалось еще лучше, поскольку они клали туши тюленей на лед – для них окружающая среда представляла собой один гигантский холодильник. Когда западные шошоны каждую осень разделялись на семьи, чтобы полакомиться орехами, они складывали излишки в корзины. В период зимнего уныния шошоны собирались вместе и съедали эти запасы, превращая сезонный упадок в социальный и кулинарный бум[333].
Лишь в немногих природных условиях из года в год имеется возможность накапливать массы продовольствия, добытого в дикой природе. Даже при наличии ресурсов очень рискованно закрепляться на одном месте, поскольку возможность отправиться еще куда-нибудь, если дела пойдут плохо, может исчезнуть, когда соседи тоже решат осесть. Примерами служат племена аборигенов в Маунт-Эклс и носители культуры дзёмон в Японии, которые большую часть года жили в поселениях. Некоторые из подобных деревень были маленькими и простыми, как, например, деревни немногих охотников-собирателей Новой Гвинеи, которые ловили рыбу и питались сердцевиной диких саговых пальм, поскольку земля была слишком заболочена, чтобы выращивать свиней и ямс, столь любимый их соседями-садоводами[334]. Более сложные поселения были у оседлых охотников-собирателей Северной Америки: калуса на юго-западе Флориды; чумаш, живших на побережье Южной Калифорнии и островах Санта-Барбары; и наиболее изученных к настоящему времени племен Тихоокеанского Северо-Запада, живших на территории, простирающейся от высоких лесов на севере Орегона до чахлых ландшафтов побережья Аляски[335]. Все эти племена массово запасали и хранили морепродукты для обеспечения продовольствием при любых обстоятельствах[336].
Когда европейцы прибыли в Северную Америку, Тихоокеанский Северо-Запад был плотно населен охотниками-собирателями. Почти так же, как бушмены и аборигены никогда не рассматривали себя как одну группу, народы этого региона не имели в своих языках термина, который включал бы всех, кто ведет оседлый образ жизни, и отделял бы их от скитающихся локальных групп, живущих в глубине материка. Причина такого семантического пробела, вероятно, заключалась в том, что население поселений состояло из инуитов и индейцев разного происхождения, включающих множество племен, владеющих землей, которые перешли к такому образу жизни. Большинство жили у океана, но некоторые, зависимые от лосося, нашли участки для постоянного сосредоточения вдоль рек.
Некоторые места на Тихоокеанском Северо-Западе веками населяли от пары сотен до почти 2000 человек. Наиболее развитые поселения были действительно впечатляющими. Длинные дома и другие жилища индейцев могли быть огромных размеров: самое крупное из документально зафиксированных достигало 200 м в длину и 15 м в ширину. Это строение было таким же просторным, как дома многих современных известных людей, но только в нем жили несколько семей; маленькое поселение могло занимать один длинный дом, тогда как крупная деревня включала несколько строений.
Общества были четко разделены маркерами идентичности, которые были избыточными по сравнению с маркерами у людей, живущих в маленьких локальных группах. Поразительные различия хорошо зафиксированы на Тихоокеанском Северо-Западе. Самыми ошеломляющими были губные серьги – покрытые орнаментом пластины разной формы и из разного материала, от дисков из мамонтовой кости до многоцветных изделий из бусин или бисера, которые носили в отверстии в щеке или нижней губе. Губные серьги появились от 4000 до 3000 лет назад и многое сообщали о социальном и экономическом положении человека, их носившего, хотя первоначально их основное назначение заключалось в том, чтобы определять принадлежность людей к племени[337]. Далеко на севере, например, племена алеутов тоже отличались друг от друга, и специфическими признаками были татуировки, носовые украшения, ожерелья и мех животных, из которого шили парки. Везде, где существовала возможность повстречаться с чужаками, будь то дружеская встреча или битва, для алеутов не было более важного маркера в одежде, чем характерный для племени головной убор, напоминавший клюв птицы с ярко раскрашенными декоративными мотивами[338].
Лидерство
Сложность оседлой жизни в основном связана с необходимостью справляться с личными разногласиями и логистическими проблемами, из-за которых обычно распадались группы кочевых охотников-собирателей. Тот факт, что это действительно было проблемой для кочевников, подтверждается наблюдениями за отдельными локальными группами охотников-собирателей по всему миру, живущими в таких разных условиях, связанных с обеспечением ресурсами, как тундра и тропические леса: численность групп поддерживалась на уровне нескольких десятков человек. Неудачи в социальных отношениях, а вовсе не неразрешимые проблемы, связанные с охотой и собирательством, могли бы объяснить такую закономерность[339]. Локальные группы некоторых обществ бушменов, например, через каждые два или три поколения становились громоздкими и функционировали с трудом[340].
Для того чтобы обойти такое нарушение функционирования, люди в поселениях стали терпимо относиться к тем, кто обладал способностью принимать решения, которые они могли бы исполнять. Есть животные, которые демонстрируют лишь небольшие различия между членами сообщества в том, что касается власти и влияния, и при этом они прекрасно себя чувствуют: муравьи действуют благодаря своего рода коллективному разуму. Люди – не муравьи, для которых маркеров достаточно, чтобы оставаться единым сообществом (даже в трансконтинентальном масштабе, как в случае с аргентинскими муравьями). Существование социальных конфликтов было характерно для всех людей, включая общины. Но откуда взялась человеческая склонность к лидерству и к следованию за лидерами? Несомненно, она отражает процесс нашего воспитания, в ходе которого мы подчиняемся родителям, знающим больше нас и ожидающих от нас поведения (на самом деле часто заставляющих нас вести себя таким образом), которое соответствует нашему обществу и социальному статусу, но тем не менее эта характерная особенность связана со всей нашей жизнью. Сегодня мы окружены авторитетными людьми, от учителя и начальника до шерифа, президента и конгресса. Для функционирования современных обществ люди должны знать свое место при разных обстоятельствах и вести себя соответственно, касается ли это лидерства или следования за лидером[341].
У многих позвоночных животных доминантная особь может напоминать нам лидера. Доминантность определяет, кто с кем взаимодействует и как. И все же, хотя демонстрация власти и контроль над ресурсами могут быть важными составляющими высокого статуса, это не обязательно означает, что обладающее ими животное отвечает за все. У большинства видов «босс», как правило, грубо обращается с другими, не добиваясь чего-то важного для группы. Некоторые доминантные особи обладают определенным влиянием: царицы голых землекопов подталкивают и кусают рабочих, по-видимому, чтобы побудить их работать. Следование за наиболее могущественным животным высокого ранга может обеспечить другим надежное прикрытие, если что-то пойдет не так. Например, у кошачьих лемуров, как правило, альфа-особь определяет, по какому пути пойдет ее стая сегодня. А вот в табунах лошадей все иначе: кобылы, а не возглавляющий табун жеребец, выбирают маршрут[342].
Люди, как правило, представляют в качестве лидера того, кто играет важную роль в руководстве делами общества. У волков альфа-самец и альфа-самка делают именно это: они не только определяют направление движения стаи, но и заставляют всех двигаться, а также становятся инициаторами охоты на добычу и атак на чужих волков[343]. В основной группе слонов самая старшая самка ни с кем не обращается грубо, чтобы заслужить свой статус матриарха. Другие слоны подчиняются ей, явно признавая ее накопленный опыт и мудрость в вопросе о том, кто из чужаков является другом[344]. Матриарх также вмешивается, когда возникает напряженность между ее «подчиненными», а потом утешает пострадавшие стороны. Нечто подобное делают и доминантные шимпанзе, обладающие политической смекалкой и опытом[345]. И все-таки у этих видов ловкие посредники оказывают ограниченное влияние. Они не могут планировать долгосрочный курс действий всего сообщества подобно тому, как это делают монархи и президенты (хотя, надо признать, такие лидеры сегодня редко принимают подобные программы без одобрения других).
Лидерство в таком строгом смысле – редкое явление в природе. Тем не менее мы видели, что даже люди не нуждаются в лидерах. В локальных группах охотников-собирателей все, от повседневных действий до долгосрочных планов, было предметом обсуждения. Когда же рядом друг с другом проживает больше нескольких десятков людей, такой эгалитарный подход становится непригодным. В первых деревнях исчезла возможность с легкостью уйти в другое место от напористых и бесцеремонных людей или, действуя вместе, сбить с них спесь: в лучшем случае человек мог уйти на другой конец поселения.
В таких условиях в том, кто станет лидером, играли роль многие факторы. Притягательные личности зарабатывали поддержку, но редко преуспевали в общине или маленьком поселении. В многомиллионных нациях тоже не видно множества Джонов Кеннеди. Но когда ожесточенность велика, может оказаться полезным иметь человека даже со скромными талантами, который возьмет на себя ответственность. В такие времена попытка стать авторитетным лицом приносит плоды, так же как и готовность подчиниться такому человеку. Эти два фактора должны идти рука об руку для того, чтобы добиться лидерства и чтобы люди отложили в сторону разногласия ради поддержки человека, который окажется на высоте[346]. Тогда, как и сейчас, людей притягивали те, кто делал их центром внимания и быстро реагировал на проблемы. Частью этой способности было ораторское искусство, которое сначала оттачивалось в общинах, – крайне важный навык для зарождающегося лидерства. Болтливые люди всегда обладали определенной властью (это называется «влияние болтовни»), хотя молодые бушмены в своих эгалитарных локальных группах, как говорят, подавляли стремление следовать за болтунами[347].
Так что, хотя в поселениях охотников-собирателей не было чего-то подобного правительству, у них действительно были влиятельные люди, если не явные лидеры. Например, к вождям рыбаков вокруг Маунт-Эклс относились как к знати, способной объявить войну и заявлять права на лучшую добычу[348]. В Новом Свете правителем, наиболее близким к положению короля, был вождь индейцев калуса, который поддерживал мир, восседая на табурете (скромный трон по современным стандартам) в здании, которое, по свидетельству одного историка, «говорят, свободно вмещало 2000 человек»[349].
Вожди индейцев чумаш и Тихоокеанского Северо-Запада, хотя и выставляли себя напоказ, были менее агрессивны в открытом проявлении своей власти[350]. Им приходилось действовать осмотрительно по сравнению с главами крупных земледельческих обществ, за спиной которых была армия, и полагаться не столько на принуждение, сколько на убеждение и вознаграждение, например праздники, чтобы поощрять людей выполнять обязательства. Лидеры всегда были виртуозами в том, что касается политических маневров и охраны собственных интересов[351]. Тем не менее вожди часто представляли себя как образцовых членов общества, демонстрируя некоторое смирение, честность и стойкость, которых ожидали от людей в локальной группе. Эти качества лидеров и сейчас вызывают восхищение, возможно, это наследие времен эгалитарных групп. В самом деле, убеждая людей работать вместе, вожди гарантировали, что эгалитарный образ мышления сохранится нетронутым. Но даже тогда их власть была ограниченной. В бесконечных трениях между лидером и его последователями маленькие поселения поддерживали вождей, которых народ мог в некоторой степени контролировать[352]. Вожди Тихоокеанского Северо-Запада искали поддержки у неформальных советов, которые пользовались авторитетом в вопросах, касающихся повседневной жизни деревни. Это было лидерство по согласованию, и совет принимал на себя роль, выполнявшуюся всей локальной группой в кочевом обществе.
Постоянная смена образа жизни
Проблемы, которые требовали появления лидеров, не обязательно были внутренними: не всякая угроза связана с напряженностью между членами общества, она может исходить от чужаков. Самые легендарные лидеры в истории – в Америке, например, это Джордж Вашингтон, Авраам Линкольн и Франклин Рузвельт – появлялись, когда гражданам был нужен кто-то, кому они могли доверять во времена, изобилующие конфликтами[353]. Это также могло быть еще одной причиной появления лидеров среди охотников-собирателей. В первых сообщениях европейских поселенцев рассказывается о сотнях аборигенов, участвующих в битвах, которые, по-видимому, требовали организации, и, согласно некоторым описаниям, у этих аборигенов были сильные вожди. Бушмены тоже выбирали лидеров, когда выступали единым фронтом против врагов[354]. Так было у бушменов ≠ау//еи[355], живших на территории современной Ботсваны («≠» и «//» обозначают щелкающие звуки). В записях начала XIX в., касающихся этой группы бушменов, рассказывается, что ≠ау//еи сезонно занимали деревни, окруженные защитными частоколами. Для того чтобы обеспечить достаточное количество продовольствия, находясь в таком укрепленном поселении, народ изобрел метод отбраковки дичи, загоняя стада в западни, представлявшие собой лабиринт из зияющих пропастей[356]. ≠ау//еи в то время были воинами, склонными к кровавой мести, которые сжигали фургоны и воровали скот у своих соседей из племен скотоводов, а также собирали дань с других бушменов.
Тот факт, что общество адаптировалось к деревенской жизни и лидерам, не означал, что это изменение было постоянным. В последние десятилетия XIX в. ≠ау//еи опять вернулись к жизни в скитающихся локальных группах, лишенных лидеров. К 1921 г. вновь появились вожди, роль которых сводилась лишь к организации во время вооруженных столкновений, но на этот раз народ не переходил к оседлости. Лидеры приобретали влияние в периоды вторжений вооруженных племен, таких как занимавшееся скотоводством племя орлам, подгруппа народа нама[357]. Когда причины для борьбы исчезали, лидеры утрачивали свое положение, и народ опять возвращался к эгалитарной жизни локальных групп. Можно было бы предположить, что таким был их первоначальный образ жизни, однако нельзя сказать, как давно появилась необходимость в самозащите. Динамическая культура ≠ау//еи свидетельствует о том, что изменения в социальной организации происходили неоднократно, почти не оставив следа.
Известно, что у кочевых американских индейцев тоже были лидеры: обладавшие высоким положением личности, чья роль сохраняется до наших дней. Невозможно сказать, как часто до прибытия европейцев, которые привезли с собой лошадей и огнестрельное оружие, эти племена охотников-собирателей, с их переносными типи и вигвамами, возглавляли вожди. Ясно одно: когда опасность была постоянной, социальное устройство кочевых обществ становилось более сложным. У индейцев Великих Равнин избранные мужчины проходили строгое обучение в объединениях воинов – Вест-Пойнте того времени, – чтобы подготовиться к битвам. На одном конце шкалы находятся ≠ау//еи, которые большую часть времени вели кочевую жизнь, на другом – охотники-собиратели, которых принято считать полностью оседлыми, но они были столь же пластичны. Даже индейцы Тихоокеанского Северо-Запада, золотой стандарт оседлых народов, занимавшихся собирательством в дикой природе, не всегда оставались на одном месте. Деревни переносили и расформировывали так, как им было нужно. Некоторые длинные дома были сезонным местом жительства, а семьи перемещались на груженых каноэ к домам, находящимся где-то в другом месте. Имеются также свидетельства существования временных лагерей, означающие, что люди отправлялись на охоту на крупную дичь, вероятно, подобно тому как сегодня спортсмены селятся в палатках[358]. Скорее всего, лишь немногие охотники-собиратели вели жизнь, представлявшую крайние варианты: были вечными домоседами или постоянно скитались[359].
Жизнь с появлением различий
Когда люди стали обосновываться на одном месте достаточно надолго и собственность больше не ограничивалась предметами, которые каждая семья могла переносить с собой, открылись возможности для развития технологий. Последовавшие за этим коренные изменения в устройстве общества влияли на саму структуру повседневной жизни.
Многие технологии, разработанные поселениями, улучшили производство продовольствия. Например, индейцы Тихоокеанского Северо-Запада делали крупные, пригодные для выхода в море каноэ, оборудование для массовой обработки рыбы и водонепроницаемые емкости для длительного хранения вяленых морепродуктов. Использовались различные средства, пока рыбу не стали ловить разного вида сетями, забивать дубинками, пронзать копьями, гарпунить, ловить на приманку или загонять в ловушку в запруды. Широкий ассортимент сложных снастей позволил нескольким людям собирать много продовольствия для всех. Это было важно, учитывая, что концентрация людей в одном месте часто делала нецелесообразным поиск еды каждым человеком по отдельности. Успешное добывание хлеба насущного, точнее лосося, стало одной из многих общественных обязанностей, где пользу приносили особые знания и умения.
Поэтому интересы и таланты человека, скажем в изготовлении стрел или ткачестве, воспринимали лучше и более непредвзято, чем в локальных группах. На Тихоокеанском Северо-Западе некоторые виды деятельности стали традиционными в семьях, и родители передавали детям свои особые умения и навыки. Растущая потребность в мастерстве означала, что механизмы каждого аспекта функционирования общества больше не были доступны пониманию каждого, а это также значило, что сумма знаний в обществе росла. Точно так же, как закрепление на одном месте гарантировало, что социальная сложность больше не ограничена рамками, связанными с размером физического багажа, который члены общества могли унести, оседлость означала, что социальная сложность освободилась от рамок культурного багажа, который все должны были нести в своей голове.
Со времен новаторской работы Эмиля Дюркгейма социологи рассматривали специализацию как движущую силу для усиления сплоченности, или солидарности, обществ[360]. Это, несомненно, так, хотя представление о сплоченности, которую имел в виду Дюркгейм, не ограничивалось строго людьми в поселениях. Мастера на все руки в общинах точно так же полагались на обмен товарами, который вносил вклад в сплоченность людей. Хотя торговля между локальными группами могла вестись между людьми, обладающими разными талантами, четкое разграничение рода занятий во многих оседлых обществах усиливало эффект так, что люди все больше зависели друг от друга, и эта тенденция сохраняется вплоть до наших дней[361].
Дифференциация вида занятий также упростила взаимодействие с малознакомыми и совершенно незнакомыми людьми, по мере того как подобное становилось все более привычным в более крупных поселениях. Мы можем понять, как вести себя по отношению к кому-то, просто определив его роль, – например по полицейской форме, в которую человек одет, – ничего больше не зная о нем. Почти так же муравей-рабочий соответствующим образом взаимодействует с солдатом своей колонии, не важно, контактировали они раньше или нет.
За исключением человека, млекопитающие редко выполняют специализированную работу, кроме ухода за детенышами и определенных временных задач, таких как несение караульной службы. Можно было бы утверждать, что качество жизни шимпанзе и бонобо улучшилось бы, если бы одна обезьяна, специалист по поиску орехов, передавала свой запас другой, которая ловко их открывает. Но ничего сложного в этом нет: у многих муравьев-жнецов один тип рабочих собирает семена, а более крупные рабочие крошат их на кусочки, которые могут есть все. Среди позвоночных наиболее близко к такому разделению труда подошли голые землекопы, у которых относительно крупные сообщества поддерживаются за счет подразделения на цариц, царей, рабочих и солдат, подобно тому, что наблюдается у муравьев.
У нашего вида специализация оказывает влияние не только на то, как мы взаимодействуем с незнакомцами и другими людьми, исходя из их социального положения, но и на то, как мы отождествляем себя с другими людьми в целом, включая их связи с разного рода особыми группами. Для бродячих охотников-собирателей подобная социальная дифференциация внутри общества была менее важной, за исключением половых и возрастных различий. Тем не менее во многих австралийских обществах люди принадлежали к группам, известным как подсекции (skins) и половины (moieties). Детей относили к подсекции с номером, следующим за номером подсекции их родителей, и к половине на основе их родовой принадлежности и связей с определенным видом растения или животного. Эти виды родства определяли, как будет проходить социализация аборигенов и с кем они смогут вступать в брак.
У оседлых охотников-собирателей группы специалистов часто разрастались со временем: появлялись тайные общества, которые предлагали древние ритуалы и скрытые истины, общества шаманов и другие. Вероятный сценарий их появления следующий: такая разнообразная идентификация возникала из первичной принадлежности к самому обществу, создавая множество менее необходимых, менее важных и недолговечных коллективов. Любопытно, что подобное крайне редко встречается в сообществах других животных, за исключением социальных сетей у млекопитающих (от дельфинов и гиен до некоторых приматов), которые состоят из самок и служат исключительно для воспитания и защиты детенышей. И ни один представитель этих животных не считает себя связанным с компаньонами-единомышленниками, которые, скажем, действительно любят фрукты. Трудно сказать, чувствуют ли шимпанзе, подобно людям, единение с другими во время совместной охоты или битвы.
Объединение в группы в человеческих поселениях, вероятно, уменьшало внутреннее соперничество, и социальное стимулирование осуществлялось поэтапно, каждый этап был управляемым и доставлял удовольствие. Представление об оптимальной отличительности, существующее в психологии, помогает это объяснить. Люди обладают выраженным чувством собственного достоинства, когда достигают баланса между чувствами принадлежности к группе и собственной уникальности. То есть они хотят быть достаточно похожими на других, чтобы чувствовать себя частью их групп, но при этом достаточно отличаться, чтобы быть особенными[362]. Хотя членством в большой группе, возможно, дорожат, оно не удовлетворяет желание быть особенным; это может побуждать людей отделяться от толпы, присоединяясь к более эксклюзивным группам. У кочевых охотников-собирателей были достаточно маленькие общества, поэтому подобная проблема возникала редко. За исключением принадлежности к некоторым группам, таким как половины и подсекции, индивидуальных особенностей и личных связей каждого было достаточно, чтобы чувствовать себя уникальным в обществе, состоящем из нескольких сотен человек. Не было необходимости демонстрировать различия, отождествляя себя с профессией или клубом. Фактически это, скорее всего, мешало. Однако по мере роста оседлых обществ люди чувствовали все большее стремление отличаться. Впервые человек захотел знать о другом человеке, чем именно он занимается[363].
Чувство превосходства
Помимо подчинения лидеру, вторым, вероятно, более драматичным изменением было появление различий в статусе членов общества. Люди в локальных группах и в некоторых простейших деревнях считали, что необходимость поиска пищи и убежища в краткосрочной перспективе является убедительной целью, и находили жизнь трудной, только когда этот минимум не удовлетворялся. По сравнению с самыми необходимыми и взаимозаменяемыми предметами, составлявшими скудный багаж кочевников и которыми активно обменивались и брали взаймы, у оседлых охотников-собирателей было гораздо большее количество и разнообразие вещей. В то время как понятие о собственности в общинах было нечетким, в поселениях со временем концентрировались ресурсы таким образом, что отдельные люди могли их контролировать. Часто меркантильность становилась чрезвычайной. Люди не только владели, но и наследовали собственность, часть которой была недоступна для других[364]. Индейцы Тихоокеанского Северо-Запада могли наследовать все, что угодно, даже право петь песню или рассказывать историю.
Собственность стала признаком статуса в развивающейся иерархии богатства и влияния. Вожди особенно возвеличивали сами себя: их поведение зазвучало похоронным звоном по этике повседневного распределения, насаждавшейся общинами. Большую часть времени вожди укрепляли свое положение, пользуясь преимуществами высокой производительности сообщества, чтобы накапливать часть излишков для себя. Круг неравенства сохранялся после передачи вождем своего статуса и богатства детям или кому-то другому по его выбору (вождями в основном были мужчины). У кочевых локальных групп вызвали бы замешательство как поведение, так и объекты, которые не имели ничего общего с трудом вождя, за исключением управления выплаченными ему долгами. Вожди индейцев Тихоокеанского Северо-Запада демонстрировали свое экономическое влияние на церемониальном празднестве, которое называется «по́тлач». Это были продуманные инвестиции для достижения политической выгоды. На таких празднествах вожди поражали великолепием, отдавая или даже уничтожая хорошую еду и материальные ценности, которые накапливали годами, и таким образом становились людьми «богатыми тем, что они раздают, а не тем, что накопили»[365]. Так написал американский антрополог Мортон Фрид.
В поселениях люди начали ставить перед собой другие цели: вместо стремления получить как можно больше свободного времени, они сосредоточились на приобретении власти и уважения. На Тихоокеанском Северо-Западе уважаемые мастера, которые изготавливали вызывавшие восхищение маски, украшения для дома и тотемные столбы, принадлежали к тем немногим, кто занимался своим ремеслом все время и зарабатывал достаточно, чтобы занять место чуть ниже знати.
На Тихоокеанском Северо-Западе у знати, не обладавшей властью навязывать свою волю обычным жителям поселений, имелся запасной вариант для того, чтобы работа выполнялась: рабство. Рабами становились пленники (или их потомки), которые были частью трофеев, добытых в результате нападений из засады на другие племена. По мере роста сложности устройства племен они адаптировали свои маркеры соответствующим образом, преобразуя их так, чтобы маркеры дополнительно демонстрировали положение людей в иерархии богатства и влияния помимо их принадлежности к племени. Только рабы, которые не имели прав и которых не считали членами племени, не носили губные серьги.
Меня поражает, с какой готовностью люди, жившие как равные в локальных группах, адаптировались к неравенству. Люди приспособились к рабам, знать боролась за положение во власти, а властных вождей низвергали, но тем не менее не существует записей о бунтах среди основного населения этих обществ. Вероятно, так было потому, что даже в условиях, когда элита получала непропорциональный контроль над ресурсами, каждый был защищен и сыт. В любом случае мятежи, которые могли возникать в локальных группах охотников-собирателей с целью подавить тех, кто стремился получить власть, становилось все труднее организовать. Дело не просто в том, что было вовлечено больше людей, имевших большее право выбора: было гораздо труднее сплотить тех, кто оказывал поддержку. Умные вожди могли пользоваться благословением прихлебателей и подхалимов и иных элит: например, вождя индейцев калуса поддерживали воины и священник. Вне всяких сомнений, действовал и дополнительный фактор: как только жизнь начинает зависеть от различий в статусе, проявляется особенность человеческой психологии, заключающаяся в том, что малоимущие считают тех, кто находится на вершине, заслуживающими своего положения[366]. Эта склонность, вероятно, возникла в результате эволюции и берет начало в иерархии власти, подобной той, что существует у шимпанзе, поэтому наша приспособляемость к различиям в достигнутом положении – одно из древних средств в ментальном инструментарии нашего вида.
Поселения и властные различия в доисторический период
До определенного момента в нашем прошлом слияние-разделение, вероятно, было единственным жизненным выбором для наших предков. Я говорю так, потому что слияние-разделение на маленькие группы является общей чертой шимпанзе, бонобо и людей. Самое простое объяснение этого общего признака заключается в том, что такой образ жизни был характерен и для общего предка, от которого произошли все три вида. Поскольку рассеяние было оптимальным вариантом, ночные временные стоянки ранних предков человека, вероятно, служили инкубатором для формирования социального умения, которое нам понадобится для перехода к проживанию на одном месте. Но расхождение человека и двух других видов произошло примерно 6 миллионов лет назад, задолго до того, как наши предки стали похожи на тех, кого можно было бы назвать людьми. Насколько давно в эволюционном прошлом человека появились поселения?
Обустройство на одном месте, наряду с сопутствующим развитием характерных черт общества, часто связанных с поселениями, таких как лидерство и неравенство, изображают как переломный момент для человечества. Действительно, весь потенциал оседлой жизни был раскрыт с появлением земледелия. Тем не менее я не вижу причин, почему такие традиции со всеми возможными вариантами (как демонстрирует универсальность ≠ау//еи) не могли появиться, поскольку того требовала ситуация, на заре человечества[367]. Постоянные усилия, затрачиваемые людьми в локальных группах, чтобы оставаться на равных, заставляют предположить, что эгалитарность не была первоначальным состоянием человечества, а вариантом, усовершенствованным недавно. Кроме того, даже приветливым бонобо эгалитарность свойственна лишь до некоторой степени: хотя бонобо, возможно, не выносят забияк, не говоря уже о лидерах, они способны соперничать и часто в лучшем случае терпят многих других в своем сообществе. Конфликты из-за власти и ресурсов – это часть человеческого наследия, которая всегда была ярко выраженной. Если люди с очень давних пор с готовностью усваивали привычки, связанные со специализацией и статусом, то почему столь многие охотники-собиратели в недавнем прошлом жили в эгалитарных локальных группах, а не в поселениях? Я полагаю, что охотники-собиратели меньше скитались и чаще обустраивались на одном месте до того, как земледельцы стали претендовать на отборные и наиболее плодородные земельные участки.
Тот факт, что аборигены могли изготавливать хлеб из диких злаков, которые, на взгляд постороннего, выглядели как культивируемые зерновые, демонстрирует, что проведение разграничений между оседлыми охотниками-собирателями и земледельцами – это, по существу, мелкая придирчивость. Хотя антропологи традиционно рассматривают племена, подобные племенам индейцев Тихоокеанского Северо-Запада, вместе с общинами в категории охотников-собирателей, наибольшее значение имела надежность местных урожаев, а не тот факт, были ли одомашнены источники продовольствия[368]. Переход от кочевничества к оседлости и от охоты и собирательства к земледелию был постепенным. Охотники-собиратели Плодородного полумесяца оставались в деревнях веками еще до того, как постепенно одомашнили овец и ввели в культуру пшеницу, которых употребляли в пищу. Тем не менее с появлением земледелия люди могли значительно увеличить производство продовольствия по сравнению с тем, что добывалось в дикой природе. Многие оседлые охотники-собиратели представляли собой цивилизационный тупик с точки зрения роста населения и культурных излишеств, ему сопутствующих. Введение в культуру видов водной флоры и фауны, которыми в основном питалось большинство подобных обществ, было нецелесообразным, поскольку было невозможно контролировать их рост, чтобы накормить растущие общества или чтобы позволить таким обществам расселяться далеко от их источников пищи в дикой природе. Многие введенные в культуру растения и одомашненный крупный рогатый скот, наоборот, можно было изъять из их естественной среды обитания и поместить в определенном месте или создать для них благоприятные условия. Пастухи находили пастбища для своих овец, а земледельцы разбивали террасы и занимались орошением почвы еще до того, как их сообщества стали жить повсюду. Я не хочу сказать, что земледельцы всегда стремились увеличить масштабы своего производства. Северную Америку частично населяли земледельцы, выращивавшие кукурузу, но даже спустя века эти племена едва ли были более сложными, чем племена охотников-собирателей Тихоокеанского Северо-Запада[369].
Мы склонны считать, что наши предки, полагавшиеся, как и мы, на одомашненных животных и культурные растения и тяготевшие к образу жизни, благодаря которому анонимные общества достигли огромных масштабов, развивались от простого к сложному, став подобными нам. Тем не менее переход от охоты и собирательства к земледелию не был данностью. Будь то в деревнях или в локальных группах, немногие охотники-собиратели считали выращивание продовольствия шагом вперед. «Вы прикладываете столько сил, обрабатывая и сея семена, но нам не нужно этого делать. Все это уже есть для нас, – как сообщалось, сказала женщина из аборигенов белому поселенцу. – Нам просто надо пойти и собрать еду, когда она созреет»[370]. Путешественник, посетивший Андаманские острова в середине XX в., писал, что местные жители так же отреагировали на перспективу выращивания кокосов, спросив, зачем кому-то «ухаживать за деревом десять лет, чтобы получить его орехи, когда на острове и в морях вокруг полно еды, которую можно взять?»[371]. Действительно, охотники-собиратели чумаш обменивали рыбу на кукурузу, выращиваемую их соседями-земледельцами, но ни разу сами не взялись за лопаты и мотыги. Даже в Африке пигмеи, которые веками трудились в качестве сезонных работников у земледельцев и поэтому досконально разбирались в методах земледелия, никогда не были заняты посевом семян постоянно. Оказывается, отказ от охоты и собирательства не был шагом к повышению качества жизни. С внедрением земледелия люди стали меньше, физически слабее и более подвержены болезням, так как они напряженно трудились, чтобы выращивать культурные растения и собирать урожай, – эти условия изменятся лишь с изобретением плуга и появлением запряженных волов[372].
Пристрастие к культивированию растений, за исключением простого садоводства в самых незначительных масштабах, имело еще один недостаток, который не мог предусмотреть никто из первых земледельцев: оно заманивало общество в ловушку[373]. Ловушку, потому что, как только растущее общество начинало заниматься земледелием, исчезала возможность вернуться к охоте и собирательству на постоянной основе. Безусловно, охотники-собиратели, такие как лакота и кроу и некоторые маленькие южноамериканские племена, когда-то занимались земледелием, но отказались от этой практики[374]. Тем не менее, как только численность населения в обществе вырастала до огромных размеров или общество оказывалось тесно связано с другими земледельческими обществами, число людей становилось слишком большим, чтобы обеспечить их продовольствием, добытым в дикой природе, и голод был гарантирован.
Доземледельческие поселения возле сосредоточенных в одном месте и надежных источников продовольствия были подлинной испытательной площадкой для цивилизаций, и жившие в них люди делали первые маленькие шаги к государственности в современном политическом и организационном смысле. Существуют великолепные площадки, но не следует упускать из виду все разнообразие вариантов образа жизни, которое существовало среди охотников-собирателей, включая бродячие локальные группы. Все охотники-собиратели недавнего прошлого были похожи на нас: полностью сформированные люди, демонстрировавшие широкий диапазон социальных возможностей, от которых мы в основном отказались, но которые и на сегодняшний день остаются вполне реальными. Именно поэтому и бродячие, и оседлые охотники-собиратели важны для понимания современных людей. Поэтому я также буду часто к ним возвращаться при рассмотрении разных тем, от психологии до международных отношений и путей построения общества[375].
Несмотря на продолжающуюся биологическую эволюцию вида Homo sapiens, я также не вижу причин полагать, что на протяжении длительных периодов в далеком прошлом происходили какие-то радикальные изменения наших социальных возможностей. У первых народов, вероятно, уже сформировалась универсальность: они расселялись в маленьких локальных группах или обосновывались на длительный период в анклавах, даже если те были очень скромными по современным меркам. В обоих вариантах образа жизни объединяющими были маркеры идентичности, которые поддерживали анонимные общества, более простые, но в том, что касается их основ, мало отличающиеся от тех, что мы имеем сейчас. Для ответа на вопрос о том, как появились наши анонимные общества, будь то оседлые или кочевые, мы должны проследить, что, скорее всего, происходило гораздо раньше, в доисторический период, до появления охотников-собирателей, подобных бушменам или аборигенам, в те времена, когда люди были новичками на Земле.