Древняя история человеческих анонимных обществ
11Уханье и пароли
Закрытый поселок Пиннакл-Пойнт расположен на краю курортного города Мосселбай вдоль маршрута, пролегающего по цветущему прибрежному уголку Южной Африки; его ухоженная площадка для игры в гольф простирается до обрыва над Индийским океаном. С боковой стороны этой отвесной скалы вниз спускается деревянная лестница, специально изготовленная по заказу археолога Кертиса Мэреана из Аризонского университета местным фермером, который разводит страусов. Часть пути вниз, скрытая за брезентом, представляет собой сюрреалистический мир. За брезентом справа находится неглубокая пещера, где за расшатанными столами сидят исследователи, погрузившись в свои ноутбуки. Слева, загораживая вид на залитый солнцем океан, лежит куча осадочных пород, освещенная прожекторами и утыканная маленькими оранжевыми флажками. Другие ученые медленно вырезают ступеньки в этой насыпи. Три геодезиста, вооруженные высокотехнологичными инструментами, стоят между специалистами по компьютерным данным и землекопами и каждые несколько секунд выкрикивают: «Снимаем… готово!» – что вызывает гипнотический эффект, так как они наносят на карту координаты каждого найденного предмета. Все вместе археологи работают над раскрытием каждого следа, оставленного людьми, которые иногда приходили сюда в период между 164 000 и 50 000 лет назад. Большинство остатков – это простые артефакты, сделанные из минералов, камня или ракушек, которые представляют собой один из лучших фрагментов имеющейся у нас информации о том, как жили наши далекие предки[376]. Я приехал в Пиннакл-Пойнт, заинтригованный находками. Имеются ли там доказательства, что люди тех далеких времен были сделаны из того же теста, что и представители современности?
Поскольку мы и наши ближайшие существующие в настоящее время родственники, шимпанзе и бонобо, живем в сообществах, можно обоснованно полагать, что и люди в Пиннакл-Пойнте жили так же. Какими бы ни были рассеянными и неполными свидетельства с этой и других стоянок, они позволяют сделать вывод, что эти люди, вероятно, совершили переход к анонимным обществам еще в далеком прошлом нашего вида, и предоставляют убедительные данные о том, как это могло происходить. Но в конечном счете ответ, возможно, кроется не в археологической летописи, а в том, что́ люди говорили друг другу даже еще до того, как научились говорить.
В период от 7 до 5 миллионов лет назад линия предшественников человека отделилась от линии человекообразных обезьян, другими потомками которых в результате эволюции станут бонобо и шимпанзе. У этих предшественников было много разных добившихся успеха потомков. Человеческий разум автоматически упрощает любое подобное изобилие, представляя его в виде прямой от примитивного к сложному. Такое линейное мышление искажает факты. За прошедшие 7 миллионов лет во многих местах в одно и то же время процветало множество человекоподобных видов, формируя ветвистое генеалогическое древо. Все эти ветви, за исключением одной, оказались тупиковыми, и человек разумный остался единственным выжившим[377].
Самые древние виды, относящиеся к австралопитековым и их прародителям, напоминали, на взгляд новичка, других человекообразных обезьян. Наш род, Homo, появился около 2,8 миллиона лет назад. Некоторые из этих первых людей, такие как Homo erectus, покинули Африку, и эволюция более поздних видов, таких как неандертальцы (в Европе и Юго-Восточной Азии) и «хоббиты», Homo floresiensis (в Индонезии), проходила где-то в другом месте. Но подобно нашему самому древнему предку Homo sapiens родом из Африки. Для всего остального мира человек разумный – это инвазивный вид, такой же, каким являются аргентинские муравьи для Калифорнии и Европы.
Разгадывая прошлое
Как жили первые Homo sapiens и как они идентифицировали себя и других (что еще труднее расшифровать по имеющимся данным) – почти неразрешимая загадка. Еще больше мешает обзору тот факт, что в течение большого отрезка времени с момента появления нашего вида на планете, в том числе и большую часть того периода, когда люди вставали лагерем в Пиннакл-Пойнте, Homo sapiens испытывал большие трудности. Суровый аридный климат в течение многих столетий подавлял рост численности вида. Результаты ДНК-анализа показывают, что в какой-то момент осталось всего несколько сотен человек – меньше, чем число представителей многих видов, сегодня находящихся под угрозой исчезновения[378]. Унизительно думать, как близки мы были к краху.
Археологические свидетельства тем более редки, потому что у охотников-собирателей не было причин в избытке создавать объекты, которые бы выдержали разрушительное воздействие времени, так, как делаем мы сегодня (изготавливая бутылки для газированной воды, которые просуществуют вечность, тогда как саму воду выпьют за несколько минут). Сохранившиеся в глубоких пещерах образцы их искусства указывают, что для людей эти места имели, возможно, сакральное значение. Тем не менее у нас есть только эти работы, некоторые возрастом до 40 000 лет, потому что в пещерах оказались идеальные условия для консервации. Удача может улыбнуться археологу: даже шимпанзе создают археологическую летопись. Молоты, которые шимпанзе использовали для раскалывания и открывания орехов и которые можно идентифицировать в качестве орудий по их накоплению под деревьями и по изношенным поверхностям из-за частых ударов, прослеживаются в глубину веков на 4300 лет[379].
Археологи должны серьезно полагаться на каменные орудия, чтобы понять и первых людей тоже, но, судя по охотникам-собирателям недавнего прошлого, эти орудия, вероятно, составляли лишь малую часть их набора путешественника. Большинство оставленных ими артефактов исчезли. Например, рисунки австралийских аборигенов, созданные с использованием цветного песка на земле в пустыне, уносил следующий ветер. Точно так же веточки, зубы, кости, колючки и листья, применявшиеся в церемониях, или сгнивали, или становились неотличимыми от других обломков. Поэтому, хотя мы и можем предположить, где находились предпочтительные места для сна людей в Пиннакл-Пойнте, мы не ожидаем найти следы их ложа, и можем только догадываться, делали ли они корзины или изготавливали ткань. От многих важных характерных признаков обществ, особенно касающихся того, как люди управляли своими социальными взаимоотношениями, остается мало следов, если они вообще остаются.
Даже поселения доисторического периода трудно выявить, если древние жилища были элементарными или создавались из недолговечных материалов. Каменные стены каналов и дома рядом с горой Эклс в основном превратились в булыжники, несмотря на то что всего два столетия назад в некоторых из этих домов еще жили люди. Тем не менее в Европе при раскопках были найдены остатки хижин возрастом несколько десятков тысяч лет, которые выглядят подходящими для долговременных остановок. По сообщениям, на стоянке Терра-Амата во Франции найдены строения, возраст которых, возможно, составляет сотни тысяч лет, то есть они были созданы задолго до того, как появился человек современного типа. Некоторые утверждают, что это остатки строений, сделанных из ветвей деревьев, скрепленных камнями. Если это так, то подобные жилища, вероятно, были достаточно большими, чтобы вмещать много людей[380].
Революционным событием в жизни охотников-собирателей, произошедшим совсем недавно, был не переход к оседлости, а создание артефактов, сохраняющихся достаточно долго для того, чтобы археологи находили свидетельства существования таких поселений или по меньшей мере мест, где люди часто собирались. Самый ранний из известных долговечных образцов архитектуры, и к тому же монументальной, – это Гёбекли-Тепе, расположенный на хребте в Анатолии, юго-восточном регионе Турции. Строительство началось там по меньшей мере 11 000 лет назад, еще до того, как были введены в культуру растения или одомашнены животные. Гёбекли-Тепе, провозглашенный одним археологом «храмом на холме», – это одно из старейших известных религиозных мест[381]. На склоне в виде кругов располагаются Т-образные монолиты из известняка высотой три метра и массой до семи тонн, покрытые рельефами, на которых изображены стилизованные животные: пауки, львы, птицы, змеи и другие, преимущественно опасные виды. Все эти невероятные изображения нанесены простыми кремневыми орудиями. Вероятно, антилопы, часто встречающиеся в этом районе, привлекали в этот уголок охотников-собирателей с середины лета до осени. В ходе археологических раскопок были найдены доказательства того, что Гёбекли-Тепе служил центром для проведения пиров, характерной особенностью которых были первый известный хлеб и пиво, изготовленные из урожая зерна диких злаков[382]. Для того чтобы создать такое огромное сооружение, строители должны были жить недалеко часть года или весь год. Хотя похожие древние сооружения еще предстоит найти поблизости, другие исследователи, работающие в нескольких сотнях километрах к югу, в ходе раскопок обнаружили крепкие дома и сложные головные уборы охотников-собирателей, датируемые периодом 14 500 лет назад, еще до появления Гёбекли-Тепе. Поселения натуфийской культуры доказывают, что жизнь в деревнях и связанное с ней неравенство в статусе появилось задолго до того, как люди достигли успехов в одомашнивании животных и растений. Другим доказательством существования различий в благосостоянии, характерных для жизни в деревнях, являются сложные захоронения недалеко от Москвы, возраст которых составляет около 30 000 лет; одежда людей в этих захоронениях украшена тысячами бусин из бивня мамонта, на изготовление которых, вероятно, потребовались годы[383][384].
Недостаток археологических находок еще более раннего периода использовали, чтобы утверждать, что люди каменного века никогда не вели оседлый образ жизни, более того, у них не было (или почти не было) живописи, музыки, ритуалов, сложного оружия, сетей, ловушек и лодок; возможно, они даже не говорили. Некоторые заявляют, что способность к абстрактному мышлению и сложным умозаключениям появилась у человека в процессе эволюции совсем недавно. Это превращает первых Homo sapiens в некое подобие неуклюжих персонажей комиксов.
Но это не так. За последние 15 лет во время раскопок команда в Пиннакл-Пойнте извлекла значительное количество культурного материала. Во время моего двухдневного визита они откопали ракушки, которые остались от пищи, очаг, на котором этих моллюсков приготовили, кусочки красного пигмента – охры – и лезвие размером с перочинный нож, изготовленное из кварцита. Во всем пласте обнаружили маленькие ножи, изготовленные с помощью нагретого куска силкрита, настолько длинные и узкие, что, вероятно, их использовали исключительно в качестве наконечников копий или дротиков.
Возможно, это простые вещи, но, по крайней мере, мы можем сказать, что люди, наведывавшиеся на этот берег, обладали эстетическим чувством. Уже 110 000 лет назад они начали приносить в пещеру раковины моллюсков кассис и глицимерис – красивые предметы, которые сегодня добывают вдоль берега люди, напоминающие бродяг[385].
Археологическая летопись свидетельствует о том, что с тех пор жизнь Homo sapiens улучшилась, особенно в последние 50 000 или 40 000 лет. Количество и сложность артефактов росли, к ним относятся и выдающиеся рисунки в пещере Ласко, о которых, говорят, Пикассо сказал: «Мы ничему не научились». Кроме того, орудия становились все более совершенными и разнообразными, и их следов оставалось все больше в археологической летописи.
Многие из орудий, используемых современными охотниками-собирателями, вероятно, можно проследить вплоть до тех времен. В прошлом десятилетии археологи нашли в пещере в Южной Африке ряд артефактов, которые были скрыты под землей 44 000 лет и которые бушмены недавнего прошлого, вероятно, сочли бы необходимыми для жизни[386]. Среди сохранившихся предметов есть палки-копалки для выкапывания личинок жуков и клубней, костяные шила, куски древесины с зарубками для ведения счета, бусины из скорлупы страусиных яиц и раковин, наконечники стрел (по меньшей мере один из них был декорирован охрой), смола для прикрепления наконечников стрел к древку и палочка для нанесения яда на кончики стрел. Эти предметы были хорошо знакомы любому бушмену прошлых веков.
Несмотря на то что бушмены недавнего прошлого узнали бы эти предметы, они, несомненно, считали бы их чем-то чужим, то есть относились бы к ним так же, как к орудиям, сделанным другим обществом бушменов, их современников. В действительности древние изделия настолько похожи на изделия бушменов прошлого века, что, вероятно, логично сделать вывод: владельцы этих изделий тоже изготавливали их немного по-разному, и точно так же быстро стали ассоциировать эти варианты с конкретными обществами бушменов тех дней.
Артефакты, найденные в Пиннакл-Пойнте, содержат множество намеков на то, что древние люди, вероятно, стали проявлять интерес к стилистическим украшениям изделий, который обычно ассоциируется с более поздними человеческими обществами. 160 000 лет назад охру (оксид железа) стали приносить в пещеры для обжига в огне. Нагревание служит почти бесспорным признаком того, что охру намеревались использовать для украшения: при нагревании цвет охры становится кроваво-красным. Во всем мире охотники-собиратели, в том числе североамериканские индейцы, такие как чумаш, наносили на свои тела рисунки охрой, которые свидетельствовали об их идентичности. Многие африканцы, включая бушменов, и сейчас это делают. В ста километрах вниз по берегу от Пиннакл-Пойнта исследователи при раскопках обнаружили мастерскую по производству охры с точильными камнями, камнями-отбойниками и пигментом, хранившимся в раковинах морских ушек. В пещере Бломбос также были куски охры возрастом 71 000 лет с процарапанными геометрическими узорами и раковины улиток с просверленными в них дырочками, так что их можно было нанизывать, как бусины[387].
Тем не менее артефакты и условия жизни в Пиннакл-Пойнте и Бломбосе могли показаться крайне примитивными даже бушмену, жившему 44 000 лет назад. Различия между этими периодами доисторической эпохи настолько сильны, что многие антропологи утверждают, что очевидные культурные изменения, начавшиеся в период между 50 000 и 40 000 лет назад, должны были основываться на существенном и довольно неожиданном эволюционном преобразовании. Это утверждение неправдоподобно. Неразумно считать, что «современные» – с точки зрения когнитивных способностей – люди вдруг возникли в этом 10 000-летнем интервале, через много лет после появления нашего вида. Подобное представление равносильно мнению, будто мыслительные способности человека XVIII столетия были значительно ниже наших, раз жизнь людей эпохи начала промышленной революции была убогой и наивной по сравнению с современной[388]. Двое ученых лаконично изложили суть: «Археологическая летопись рассказывает нам только о том, что люди делали в прошлом, а не о том, что они были способны делать»[389].
Указывая, что процарапанные кости и ожерелья из ракушек – это варианты национального флага каменного века, археолог Лин Уодли утверждает, что люди стали современными с точки зрения поведения в тот момент, когда они приступили к хранению абстрактной информации вне своего мозга[390]. Проблема в том, что, конечно, мы никогда не сможем доказать, что наши предки думали об узорах, сделанных охрой, или стиле бус и наконечников стрел. Содержалась ли для них в этом какая-то информация, или это был аналог машинально начерченных каракулей? И все же, если некий неутилитарный предмет, такой как определенный вид раковин, постоянно обнаруживается в пещерах Пиннакл-Пойнта, его можно расценивать как маркер: значимые вещи имеют тенденцию появляться вновь и вновь, как в случае изображений кошек в искусстве Древнего Египта. Даже при этих условиях, для того чтобы артефакт обозначал какое-то общество, он не просто должен появляться вновь и вновь, он должен быть специфичным для группы. Существует слишком мало археологических памятников для того, чтобы выявить закономерность для древних людей[391]. Самое большее, что мы можем сделать, – предположить, что определенный объект, вероятно, служил маркером, потому что он был таковым у охотников-собирателей недавнего прошлого.
В связи с тем, что у первых бушменов, вероятно, были общества, дифференцируемые с помощью маркеров, появляется вероятность, что анонимные общества имеют еще более древнее происхождение: возможно, они существуют с момента появления Homo sapiens или даже еще более древних людей. Команда исследователей нашла при раскопках в восточной ветви Восточно-Африканской рифтовой системы на территории Кении свидетельства сложных технологий, датируемые возрастом 320 000 лет, которые можно интерпретировать как символическое поведение. Археологи предполагают, что на обсидиановых орудиях имеются признаки измельчения охры для получения красящего вещества, найденного там же, которое, должно быть, использовалось людьми (возможно, Homo sapiens) для украшения друг друга и обозначения групповой идентичности. То, что эти материалы представляли для их обладателей ценность, является очевидным. Куски охры и обсидиана приносили на эту стоянку, поскольку место происхождения обсидиана находится в 91 км от нее[392].
Пещеры были вовсе не первыми и не единственными местами, где наши предшественники выражали свою идентичность. Я не сомневаюсь, что люди в Пиннакл-Пойнте украшали деревья резьбой и валуны рисунками, которые уже давно выветрились, чтобы заявить: «Это – наше». С появлением Homo sapiens Африка, вероятно, была переполнена знаками обществ, встречающимися ничуть не реже, чем флаги, которые сегодня развеваются на всех континентах, будь то установленные для предупреждения, празднования или выражения уважения к земле. Основанием для моей уверенности служит та легкость, с которой в результате эволюции люди стали зависеть от маркеров, о чем свидетельствуют исследования других приматов.
Эволюция маркеров
Современные человеческие общества настолько пропитаны различными культурами и связанными с ними символами, что трудно представить, что у самых первых людей могли быть общества без этих составляющих. Однако символические культуры и большая численность населения не являются обязательными для существования анонимных обществ. Идентичность колоний муравьев, независимо от их размеров, проявляется в виде химических сигналов, понятных и простых, без символической информации (о которой нам известно). Их общий запах должен только отличать своих («мы») от чужих («они») (при отличении одной колонии врагов от другой у муравьев все несколько сложнее). То же самое касается сигналов «кау» у сосновых соек, щелчков – у кашалотов, и запаха – у голых землекопов.
Простые маркеры первых человеческих обществ вовсе не должны были включать некие абстрактные понятия, такие как патриотизм или связь людей с прошлым. Эти характеристики, вероятно, были добавлены позже. Как только мы перестаем предполагать, что маркеры должны быть наполнены глубоким смыслом, становится проще представить начало анонимных человеческих обществ.
Первые маркеры, вероятно, позволяли лишь снизить вероятность ошибки в том, кто куда идет. Для каждого члена общества существовал риск быть неправильно идентифицированным. Были возможны ошибки двух видов: можно было принять за члена общества потенциально опасного незнакомца и из-за этого подвергнуться нападению или, в крайних случаях, можно было решить, что член общества к нему не принадлежит, и ошибочно напасть. И той и другой ошибки можно было избежать, если вызывающий сомнения человек подавал отчетливый знак, указывающий, что он или она не является угрозой.
В основе развития такого маркера, вероятно, находится стремление соответствовать поведению других членов собственной группы. Наши ранние предки, как и многие виды животных, по-видимому, отличались способностью к социальному обучению. Эта способность может порождать культуру, то есть социально передаваемую информацию в целом, включая традиции. Подобные традиции, например, свойственны кланам сурикатов, которые спят дольше, чем их соседи, или дельфинам и китам, которые передают своим потомкам тактику ловли рыбы[393]. Люди учат присягу на верность флагу в некоторых частях света или отлично обращаются с палочками для еды.
Копирование свойственно не только социальным или умным видам: лесные сверчки, которым угрожают пауки, учатся прятаться, наблюдая за опытными сверчками[394]. Но социальное обучение может быть критически важно для видов, представители которых формируют сообщества. В одном исследовании было показано, что обезьяны, которые выросли в стаде, обученном отдавать предпочтение кукурузе, окрашенной в розовый цвет, а не в синий, будут выбирать синюю кукурузу, если они станут членами стада, которое предпочитает такие зерна, даже если кукуруза обоих цветов легкодоступна[395]. Копирование детенышами поведения старших приводит к тому, что у разных сообществ шимпанзе существуют разные варианты способов действий: обезьяны по-разному пользуются камнями для раскалывания орехов, выуживают термитов с помощью модифицированных веточек, используют пережеванные листья, чтобы набрать, как в губку, воду, которая находится вне пределов досягаемости, или обнимают друг друга во время груминга[396].
Однако по сравнению с человеческими обычаями варианты культур шимпанзе немногочисленны и просты, и, насколько нам известно, они не имеют значения для общественного признания. Шимпанзе не отмечают, каким способом используют листья для впитывания воды, чтобы отслеживать, кто к какому сообществу принадлежит; и дельфины тоже не следят за различиями в стратегии ловли рыбы. Нет ничего, что позволяло бы предположить, будто какого-нибудь шимпанзе, отступающего от местной традиции, скажем держаться за руки во время груминга, замечают его компаньоны, не говоря уже о том, чтобы избегать его, поправлять, ругать или убить[397]. За исключением тех случаев, когда шимпанзе изгоняют искалеченную особь из сообщества, они не смотрят на непривычное поведение с тревогой, то есть шимпанзе не сделали шаг к восприятию своих различий в качестве маркеров. Самка, которая переходит в новое сообщество, приспосабливается к местным привычкам, но не страдает от последствий, если невольно демонстрирует плохие манеры[398]. Сообщество адаптируется к ее присутствию как индивидуума; это принятие не зависит от того, усваивает ли она их привычки.
Это действительно так, за одним очень интересным исключением: им является громкий сигнал, используемый шимпанзе для поддержания контакта друг с другом, – уханье.
У некоторых видов даже свободные временные группы усваивают одинаковый вокальный сигнал для обеспечения нужд в данный момент: например, птицы могут согласовывать свои сигналы друг с другом в то время, которое они проводят вместе[399]. Иногда такое вокальное согласование может приближаться к своего рода «отзеркаливанию», которым занимаются люди, когда они синхронизируют друг с другом манеру говорения и поведения как признак общности взглядов: даже нечеловекообразная обезьяна предпочитает людей, которые перенимают ее поведение[400]. Что касается шимпанзе, то эти приматы не только различают голоса индивидуумов (так же, как это делают низшие узконосые обезьяны, и, несомненно, так же, как люди знают, кто говорит – Том, Дик или Джейн), но они к тому же тонко настраивают свое уханье, прислушиваясь к другим, до тех пор, пока все сообщество не станет использовать совершенно одинаковый ухающий звук[401]. Фактически «акцент» уханья превращается в неотъемлемую часть репертуара каждого сообщества[402].
Даже несмотря на то, что уханье отличается от одного сообщества к другому, шимпанзе, по-видимому, не используют этот акцент для определения, являются ли отдельные особи частью их сообщества, подобно тому как мы определяем человека не из этих мест по его или ее диалекту. Считается, что уханье служит главным образом в качестве сигнала координации группы, как я это называю, и помогает собирать и мобилизовать членов сообщества (так же, как используются вокализации в большинстве птичьих стай) и отслеживать местоположение шимпанзе из других сообществ. Это общая функция криков у тех видов, в которых члены сообщества заявляют права на участок или координируют поведение на расстоянии. Например, летучие мыши вида обыкновенный копьенос используют визг, особый для каждой группы, устраивающейся на ночлег, который направляет компаньонов от чужих летучих мышей к плодовым деревьям, расположенным на своей территории. Поскольку копьеносы продолжают издавать визг, добравшись до своих деревьев, один ученый предположил, что они таким образом отстаивают свое право собственности[403].
Шимпанзе достаточно хорошо знают уханье соседей, чтобы предвидеть, каковы будут последствия встречи. Уханье их собственного сообщества вызывает уханье в ответ. Уханье, исходящее от чужого сообщества, которое шимпанзе хорошо известно, провоцирует наступление и даже атаку, если слушающие по звуку определят, что они имеют численное преимущество. Незнакомое уханье чаще всего вызывает осторожное отступление: ничто не вызывает у обезьян большей тревоги, чем сообщество шимпанзе, ранее им неизвестное[404]. Результаты позитронно-эмиссионной томографии также показывают интересный ответ мозга шимпанзе. Выявляется закономерность, которую еще предстоит объяснить: уханье отличается от других сигналов шимпанзе тем, что оно не вызывает активации задней части височной доли[405]. Поскольку эта область мозга связана с эмоциями, вероятно, группы чужаков ожидает прохладный прием.
Сигнал координации группы – это маркер такого рода, который используется для координации деятельности и заявления прав на территорию, а не обязательно для различения особей – членов сообщества и чужаков. У нас тоже есть такие маркеры. Современные национальные флаги и монументы действуют так же эффективно, как вокализации других высших приматов или запах, с помощью которого волки и муравьи обозначают территорию каждого сообщества. Тем не менее превращение сигнала координации группы, такого как уханье, в маркер для различения членов своего сообщества было предрешено и, вероятно, обусловлено простейшей причиной. За счет небольшой модификации способа подачи и восприятия такого сигнала члены сообщества могли убедиться, действительно ли индивидуум, которого они с трудом идентифицируют, является одним из них. Уханье, или нечто подобное, что можно было бы при необходимости продемонстрировать для оповещения о групповой идентичности индивидуума, стало бы доказательством принадлежности к группе, простым маркером, выступающим в качестве пароля[406].
Пароль
Предположение о том, что первые человеческие маркеры представляли собой пароли, – это гипотеза, хотя и простая. У наших вторых ближайших родственников, бонобо, есть звуковой сигнал, называемый высоким уханьем[407], которое каждое сообщество, по-видимому, использует так же, как шимпанзе – уханье[408]. Поэтому разумно предположить, что у нашего общего с этими приматами предка имелся похожий сигнал, который мог быть адаптирован так, как я описал. Теперь люди редко полагаются на пароли для распознавания друг друга, хотя во время военных действий солдату, приближающемуся к своему взводу, лучше подать знак, подтверждающий, что он – «свой». Аналогичным образом член племени яномама, возвращающийся в свою деревню в южноамериканском тропическом лесу в бассейне Ориноко, прокричит слово «друг».
Специалисты, возможно, недооценивают шимпанзе с этой точки зрения. Хотя шимпанзе не используют уханье в качестве регулярного приветствия при встрече друг с другом, сигнал по-прежнему может действовать в качестве временного индикатора идентичности сообщества. Приматолог Эндрю Маршалл рассказывал мне об одном шимпанзе, которому не удавалось произнести ухающий звук своего сообщества в зоопарке. Этого неудачника не допускали к процедурам груминга и не позволяли подходить к еде, пока все остальные не насытятся. В конце концов другие самцы загнали его в ров с водой, где он утонул. Невозможно доказать, что странный сигнал этого шимпанзе был причиной плохого к нему отношения, но такое предположение выглядит правдоподобным.
Первоначальным человеческим паролем могли быть метки на теле, нанесенные охрой и аналогичные ношению национального флага. Поскольку метки легко пропустить, я все же думаю, что, более вероятно, маркером был звук, передаваемый наподобие уханья. В этом случае диалекты, вероятно, существовали еще до появления слов. Язык до появления письменности – это еще одна характерная особенность, не оставляющая следов в археологической летописи. Никто не может быть уверен, когда наш вид начал говорить, но возможно, сначала должен был появиться пароль, чтобы обеспечить глубокий уровень доверия, необходимый еще до перехода к продуктивному разговору[409]. Овладение звуком в детстве, вероятно, стало обязательным и еще более важным, чем до этого было копирование такого поведения, как методы раскалывания орехов. Это было необходимым и для новичков в сообществе, хотя и дети, и переселенцы, вероятно, получали некоторое послабление до тех пор, пока не научатся произносить пароль правильно.
Я предполагаю, что первые пароли стали явью, когда наши предки начали перемещаться из лесов в африканскую саванну. Судя по их пищеварительной системе, зубам и орудиям, наши прародители ели больше мяса, чем шимпанзе и бонобо, а для охоты на крупную дичь и собирания падали в саванне, вероятно, необходимо было странствовать по большой территории[410]. Хотя шимпанзе могут лишь изредка видеть некоторых отшельников, принадлежащих к их сообществу, для людей из наиболее широко раскинувшихся общин могли пройти годы, прежде чем они случайно встретятся с членами самой дальней локальной группы. Даже если эти люди встречались раньше, ошибки распознавания, связанные как с изменениями облика людей по прошествии времени, так и с забыванием, могли приводить к опасным моментам неопределенности. Надежный пароль помог бы не только избежать этой дилеммы, но и со временем учитывал бы членов общины, которые никогда не встречались и, возможно, были совсем незнакомы друг другу.
Мы можем предполагать, что у животных, зависящих от индивидуального распознавания, перемещения по очень широким пространствам, вероятно, приводят к распаду сообщества, поскольку долго находящиеся далеко друг от друга особи забывают других, а может быть, они вообще не были знакомы. Человеческие общества избежали этой судьбы, когда люди смогли полагаться на пароль, чтобы распознавать как знакомых, так и незнакомых членов общества и отличать их от чужаков.
Поскольку маркеры позволяют людям забывать других, но при этом сохранять социальную связь с ними и даже чувствовать себя комфортно в окружении незнакомцев, они дали обществам возможность для расширения и роста не только в том, что касается занимаемого пространства, но и численности населения. Максимальная численность сообществ шимпанзе составляет пару сотен особей, сообществ бонобо – чуть меньше. Имеются свидетельства, наводящие на мысль, что сообщества наших предков очень рано преодолели этот барьер. На основании оценки объема мозга два антрополога пришли к выводу, что сети социальных взаимодействий представителей Homo erectus и первых Homo sapiens уже были больше, чем социальные сети шимпанзе[411]. Это указывает на то, что сообщества первых людей включали уже значительно больше 200 человек. По результатам другого исследования, основанного на археологических свидетельствах, предполагается, что численность сообществ уже насчитывала несколько сотен индивидов к тому моменту, когда 2,8 миллиона лет назад появился род Homo[412], – когда человеческий рацион впервые стал включать больше мяса. Оба результата предполагают, что маркеры – это древняя часть нашего наследия, которая начала действовать задолго до появления первых сложных артефактов, попавших в палеонтологическую летопись, таких как рисунки в пещерах.
Невозможно узнать, могли ли сообщества наших предков включать членов, которые были незнакомы друг с другом, с самых ранних пор, когда маркеры еще ограничивались простыми паролями, или способность находиться в окружении незнакомцев появилась только после того, как маркеры стали более сложными и разнообразными. Как бы то ни было, с этого момента древние люди были освобождены от необходимости знать других членов общества, независимо от того, насколько часто они встречались друг с другом или как далеко находилось то место, которое они называли домом. Я бы описал это состояние нашего вида, когда люди впервые легко стали себя чувствовать рядом с абсолютными незнакомцами, как «избавленные от необходимости знакомства»[413].
Живые доски объявлений
Появление пароля, предъявляемого при необходимости, вероятно, стало важнейшим событием в эволюции человека, которое прежде недооценивали. Сообщества, состоящие из нескольких сотен индивидов, хотя и являются огромными по стандартам большинства млекопитающих, все же невероятно крошечные по сравнению с современными обществами. Однако в то время, вероятно, они были прорывом, когда общества наших предшественников сталкивались со все более навязчивыми конкурирующими обществами представителей собственного вида, так же как это происходило с крупными общинами вплоть до недавних времен. Тем не менее, для того чтобы по-настоящему обеспечивать принадлежность к обществу, то, что когда-то было одним сигналом, должно было развиться в целую систему.
Проблема обладания единственным маркером заключается в том, что таким образом общества остаются уязвимыми к обману или ошибкам, которые могут дать возможность чужакам проникнуть в общество или, возможно, даже разрушить состав общества вообще. В природе множество примеров, когда дела идут скверно, если вид зависит от слишком простых или слишком немногочисленных сигналов. Вспомните о пауке, который спокойно проникает в гнездо вражеских муравьев после нанесения на тело их пароля – запаха колонии. И все же я не могу представить, что человеческое общество когда-нибудь захватывало бы власть над конкурентом с помощью тайного копирования его идентичности. Подобный шаг был невозможен, потому что все более и более разнообразные и неповторимые маркеры, например сложные ритуалы, затмевали наши первоначальные пароли. Раскрыть состав эликсира, определяющего запах муравьев, намного проще, чем подделать комплекс маркеров, которые люди фиксируют друг у друга[414]. Поэтому, поскольку ни один маркер не требует затрат, с течением времени в ходе эволюции определенные маркеры и тем более весь комплекс маркеров общества становилось все труднее скопировать. В конце концов, даже не выкрикивая слово «друг», люди могли сделать свою идентичность быстро определяемой и бесспорной[415]. Если один человек пропустит признаки, выдающие, что незнакомец не принадлежит к обществу, кто-нибудь другой выявит ошибку. Подобная опора на коллектив в выявлении нарушителей наблюдается также у насекомых: чужого муравья, даже если ему удастся провести первого часового на входе в гнездо, выявит один из следующих караульных, мимо которых он пройдет[416].
Маркеры на теле являются универсальными для людей и, вероятно, были первыми маркерами, которые появились после паролей, за исключением, возможно, простых жестов. Люди в процессе эволюции стали живыми досками объявлений о своей идентичности. Наша кожа, почти лишенная волосяного покрова, и волосы на голове (анатомические черты, отличающие нас от других приматов) представляли собой первые холсты, служившие для самовыражения и узнавания других с первого взгляда (и как личностей, и как членов общества)[417].
В Габоне я однажды показал собравшейся гудящей толпе книгу с фотографиями разных африканских племен. Иллюстрации вызвали удивленные взгляды и оживленный обмен мнениями; люди тыкали пальцами в украшения, головные уборы с плюмажем и другие детали, которые поразили местных жителей и казались им странными. Но больше всего следов осталось на тех фотографиях, где были изображены незнакомые (и поэтому явно нелепые) прически. Почему люди отращивали копны волос, за которыми не только ухаживали, что наблюдается и у других приматов с их короткой шерстью, но и сложным образом стригли и укладывали, если не потому, что такую укладку можно было выполнить культурно самобытным способом?
В любую эпоху на протяжении жизни человечества волосы людей, если их не просто скрывали от глаз, должны были быть уложены в прическу. В Древнем Китае неуложенные волосы, по словам одного историка, «неизменно указывали на людей вне человеческого сообщества: варваров, безумцев, призраков и бессмертных»[418]. Терракотовые воины в мавзолее Цинь Шихуанди, основателя империи из династии Цинь, который умер в 210 г. до н. э., детально изображены с прическами, выдающими их этническое происхождение. У индейцев каяпо в Бразилии, по наблюдениям одного антрополога, «каждый народ имеет собственную отличительную прическу, которая выступает в качестве эмблемы его собственной культуры и социальной общности (и как таковая в их собственных глазах является высшим уровнем социализации, которого достигло человечество)»[419]. Одни североамериканские индейцы стригли волосы коротко, а другие позволяли им расти до земли; у некоторых была многоступенчатая чёлка; кто-то выбривал макушку (или, особенно могавки, боковые стороны) головы. Волосы разделяли проборами или заплетали самыми разными способами, заворачивали в бобровый мех или формировали локон наподобие рога[420]. Даже такие народы, как бушмены, чьи курчавые волосы никогда не вырастают длинными, тратят время на то, чтобы приукрасить прическу.
Лишенная волос кожа человека не меньше подходит для того, чтобы выставить напоказ нашу идентичность. Дарвин полагал, что нагие тела появились в процессе эволюции ради того, чтобы сделать самок более сексуально привлекательными. Вероятно, самец шимпанзе эту идею опроверг бы. Что люди действительно получили в результате отсутствия волос на теле, так это поверхность, на которой они могут гравировать, рисовать, делать проколы и татуировки и обматывать тканью, чтобы обозначить, кто они такие. Индивидуальная специализация, возможно, началась с мелков из охры, подготовленных на огне, и породила различия в стиле, которые антрополог Сергей Кан удачно описывает как превращение природной кожи в социальную[421]. Чужакам настолько не нравятся лицевые татуировки женщин на севере Мьянмы, что этим женщинам почти гарантирован брак только с представителями собственного племени[422].
«Ледяной человек», мумия возрастом 5300 лет, обнаруженная в горах между Австрией и Италией в 1991 г., имел 14 рядов татуировок, выполненных набиванием сажи в разрезы на его спине и лодыжках[423]. Наши тела, по-видимому, были доступны в качестве доски для объявлений задолго до того, как умер «ледяной человек». Никто не может сказать, насколько давно у людей появились бороды и копны волос на голове, но человеческая кожа лишена волос вот уже почти 1,2 миллиона лет, что возвращает нас к начальному периоду существования Homo erectus[424].
В житейском представлении пещерный человек «из комиксов» (как правило, мужчина) нисколько не беспокоился о своем внешнем виде. Мы, расценивая себя выше природы, представляем это существо грубым, нечесаным и немытым[425]. Этот устойчивый стереотип, который может быть расширен и применяется по отношению к современным людям другой культуры, является отражением не столько реальности, сколько убеждений. Социальные приматы занимаются грумингом часами: неряшливый вид является признаком плохого здоровья. Уход за волосами – это человеческий вариант их прихорашивания и чистки, и мотивом служит не столько установление связей между осуществляющим уход и тем, за кем ухаживают, сколько возможность для ухоженного человека в совершенстве представить свою идентичность. До появления маленьких зеркал мы, должно быть, всецело зависели от других в том, что касается помощи с нашим внешним видом, и особенно, как однажды выразилась приматолог Алисон Джолли, «участков сзади». Пещерный человек, вероятно, был не просто аккуратен, он был элегантен. Как отмечает Джолли, «статуэтки возрастом 25 000 лет изображают обнаженных женщин с прекрасными косами»[426].
В последние тысячелетия вся эта суета вокруг нашей кожи и волос стала всего лишь частью нашего фетиша, превращающего нас в ходячую рекламу. По всему миру вывески на теле человека стали занимать пространство с головы до пят, включая деформации черепа, удлинение шеи, мочек ушей или губ, обработку зубов зубилом, украшение ноздрей и уменьшение ступней. Одной из древнейших причин появления одежды была не стыдливость, а дальнейшее украшение человеческой фигуры – еще один способ обрести свою идентичность.
То, что, возможно, начиналось как случайная демонстрация идентичности, постепенно превратилось во множество маркеров, составляющих неотъемлемую часть ежеминутного опыта общения людей с другими. Надежное присутствие маркеров исключило необходимость постоянно отслеживать, кто есть кто. Такая постоянная демонстрация идентичности, по-видимому, стала обязательной. По мере того как общества становились все более населенными и рассеянными, людям требовалось постоянное подтверждение связи каждого с группой. Копирование специфичных для общества установившихся практик больше не было капризом, а стало обязанностью: человек, который вел себя или был одет неприемлемо, теперь вызывал потрясение даже у своих друзей. Сравнение с чужаками, должно быть, стало частью уравнения. Хотя не все чужеродное обязательно было вредным – например, одно общество могло жаждать заполучить товары, имеющиеся у другого, – копирования знака верности у чужака могло оказаться достаточно, чтобы человека изгнали.
Способность воспринимать членов своего общества абстрактно позволила людям спокойно находиться рядом с любым человеком в толпе, который соответствовал их ожиданиям, не обращая на него никакого внимания как на личность. Вероятно, трудно было сделать своего супруга или важного друга счастливым, если бы человеку приходилось задумываться о лице каждого незнакомца, прошедшего мимо[427].
Культурный храповый механизм
Мельчайшие подробности, касающиеся нашей социальной жизни, стали основной частью нашего набора маркеров[428]. У людей появилась культура: богатая и сложная система, которой мы обучаем друг друга и которая отличается от одного общества к другому. Культура вышла за рамки простой иллюстрации идентичности людей; она обеспечивала своим представителям безопасность и пропитание и в целом приобрела глубокое значение для людей, такое, которое не доступно ни одному шимпанзе[429].
Все разнообразие социальных черт в конечном итоге стало результатом создания, изменения и разностороннего развития культурного поведения нашими предками. Таким образом люди постепенно вводят новшества и усовершенствуют все, что они делают. Эта уникальная особенность, свойственная только людям, называется «культурным храповым механизмом»[430]. Эффект храповика усиливался в последние 50 000 лет и особенно в прошедшие 10 000 лет до тех пор, пока он не стал проявляться не всего лишь из столетия в столетие, а из года в год. Некоторые усовершенствования стали общими, независимо от границ обществ, подобно современным модным моделям мобильных телефонов. В ходе этого процесса люди превращали в маркеры своей идентичности все, что хотели, создавая ядро сложных символов, которое чужакам было почти невозможно скопировать.
Несмотря на то что мы не можем представить себе мир без таких ежегодных новинок, большая их часть – это продукт современного потребительского капитализма. Подобная постоянная возня вовсе не обязательна для человеческой жизни. Малочисленные археологические следы ранних обществ указывают, что на протяжении большей части существования человечества новшества были крайне редкими и совершались лишь нечастые шаги вперед с незначительными вариантами. Опыт 99 % поколений людей, когда-либо живших на Земле, был почти таким же, как опыт их родителей, бабушек и дедушек; изменения, которыми отличались их общества, были слишком незначительными, чтобы оставить след в пыли веков. Наглядный пример: эффект храповика, наблюдаемый в Пиннакл-Пойнте, лишь на ничтожно малую величину превышает нулевое значение – степень изменений у раскалывающих орехи шимпанзе, которые использовали камни в качестве молота на протяжении тысяч лет.
Возможно, древние люди вводили мало новшеств потому, что они были немногочисленны. Для культурного усложнения нужна достаточная численность населения. Несмотря на мои предыдущие утверждения о самостоятельности охотников-собирателей, память о том, как что-то делается, не хранилась исключительно в голове каждого человека. Мы постоянно напоминаем друг другу обо всем, что только можно представить. Ответственность за запоминание распределена между всеми – назовем это коллективной памятью. Не имея книг и интернета, наши предки полагались друг на друга. Чем больше они общались, тем меньше забывали, снижая возложенное на каждого человека бремя, связанное с необходимостью знать до мельчайших деталей, как выполнять каждую задачу. Человеческое обучение несовершенно, и навыки могут со временем теряться[431]. Однако, когда взаимодействует достаточное число людей, коллективная память может распространяться широко и эффективно не только от одной локальной группы к другой, но и между обществами, которые учатся у своих соседей.
Коллективная память появилась ненамного раньше, чем 50 000 лет назад, когда людей было мало. Точно так же, как специализация труда может угрожать маленькому обществу, излишняя зависимость от знаний других тоже имеет свои риски, когда людей немного. Основные навыки выживания могли исчезнуть просто по невезению. Это называется тасманийским эффектом. Многие антропологи считают, что на Тасмании аборигены забыли такие навыки, как разведение огня и рыболовство, после того как 8000 лет назад они оказались в изоляции в результате подъема уровня воды в океане, который превратил Тасманию в остров[432].
Неандертальцы тоже страдали из-за низкой плотности населения. Они обладали более крупным мозгом по сравнению с человеком современного типа, но их общества были более простыми. Такая простота часто принимается за глупость, но, поскольку за счет дичи, на которую они охотились в суровых условиях севера, можно было поддерживать лишь очень разреженную популяцию, возможно, неандертальцы застряли в того же рода колее, что и первые Homo sapiens[433].
Другим препятствием для прогресса в тот период, когда людей было мало, возможно, служил принцип эха: это название передает, как прошлое отдается эхом сквозь века[434]. Изделия длительного пользования могут выбросить, но они никогда не забываются совсем. Повсюду существуют следы предыдущих поколений, благодаря которым прошлое встраивается в коллективную память людей. Статуэтка или топор, найденный в земле, могут быть сделаны тысячелетия назад или вчера. Никогда не упуская из виду образцы, сделанные их предшественниками, первые люди, вероятно, возвращались к ним снова и снова.
Благодаря товарам многонаселенных современных цивилизаций, заглушающим и затмевающим выброшенные вещи далеких эпох, такая практика почти проходит мимо нашего сознания. Когда я был ребенком, в Колорадо в земле часто встречались наконечники стрел, и, хотя мы собирали их в качестве сувениров, у нас не было стимула узнать, как их делать. Но для первых африканцев и даже для первых людей, заселявших Европу в более поздний период, которым тоже приходилось мириться с низкой плотностью населения, принцип эха, вероятно, служил спасательным кругом. За счет изучения остатков прошлых веков такое мастерство, как изготовление орудий и статуэток, не исчезло навсегда из их жизни. Это может объяснить, почему на протяжении огромных отрезков времени так много артефактов воспроизводили со столь небольшими вариациями.
В отличие от фундаментального изменения мозга более приемлемым объяснением быстрого распространения материальных изделий в период между 50 000 и 40 000 лет назад служит резкий рост популяций в то время. Популяционный взрыв был связан с благоприятным климатом в Африке и расселением людей в Старом Свете в тот период или немного раньше[435]. Получившееся в результате усиление коллективной памяти стало причиной расцвета как практических технологий, так и других аспектов идентичности[436]. Люди также больше, чем когда бы то ни было до этого, вступали в контакт с чужаками. Стремление сохранить строгие отличия от таких чужаков, возможно, объясняет, почему в то время стали популярными изменения объектов, которые, скорее всего, служили для выражения принадлежности к обществу, таких как ожерелья и образцы изобразительного искусства. Подобные маркеры могут распространяться быстро. Антрополог Мартин Вобст доказывает, что изготовление объектов для выражения послания «Это сделали мы», вероятно, запустило цепную реакцию. Как только одно общество добавляло, скажем, узор на свою керамику, неукрашенные глиняные предметы где-нибудь в другом месте сразу же сигнализировали о том, что их маркеры не соответствуют. В результате люди отвечали тем, что изобретали альтернативные стили, которые привлекали внимание к их собственной идентичности. Поэтому новые варианты товаров быстро возникали от одной территории к другой, и эти маркеры подпитывали культурное обогащение обществ так же, как они первоначально способствовали росту их населения[437].
Поскольку наша идентичность появилась отчасти как ответ на контакт с чужеродными группами, их действиями и изготавливаемыми ими предметами, я предлагаю правило: чем больше общества взаимодействуют с различными конкурентами, тем более многочисленны, сложны и заметны маркеры, которые они демонстрируют[438]. Следовательно, когда общества собраны вместе, их народы, вероятно, будут стараться все меньше походить друг на друга, чтобы избежать путаницы и защитить себя. Это объясняет разнообразные губные серьги, отличавшие многочисленные племена индейцев Тихоокеанского Северо-Запада. Подумайте о таком сильнодействующем факторе распознавания, как украшение и ритуал, на острове Новая Гвинея: остров плотно населяли более 1000 племен, известных своими цветными и замысловатыми костюмами, тогда как в соседней Австралии их родственники аборигены с низкой плотностью населения отличались относительным единообразием.
Великолепная какофония искусств и отделки, языков и деятельности, отличающая общества по всему миру, становилась все более сложной. Происхождение всего этого разнообразия прослеживается вплоть до фундаментального перехода к анонимным обществам, произошедшего на заре жизни нашего вида или раньше. Подведем итог: маркеры, используемые нашими обществами, эволюционировали постепенно, и отправной точкой было поведение, которое, как я представляю в этой книге, первоначально было похоже на то, что наблюдается у современных шимпанзе и бонобо. Прежде всего, вероятно, появился пароль. Последующие маркеры включали использование всего тела в качестве холста для выражения принадлежности к обществу, но они, вероятно, не оставили следов в археологической летописи. Несколько десятков тысяч лет назад процветали более сложные общества, когда человеческие популяции росли и эффективно взаимодействовали, предоставив людям возможность сообща запоминать, формировать и видоизменять гораздо более сложные социальные черты, отчасти для того, чтобы отделить себя от своих соседей.
Путь от сообществ, характерных для других приматов и основанных на индивидуальном распознавании, к человеческим анонимным обществам со всеми их культурными особенностями – неведомыми миру муравьев с их простыми маркерами и заранее заданной общественной жизнью – был долгим. Эволюция анонимных обществ была частью огромного проекта перенастройки, охватывающей весь мозг, от коры больших полушарий до ствола мозга. Большая часть необходимых нейронных сетей выросла из того, что, вероятно, первоначально представляло собой простое взаимодействие «стимул-реакция», и превратилась в маркеры и группы, которые их разделяют. С тех пор наш переделанный мозг стал ассоциировать наши представления об отдельных личностях и обществах с непокорным миром эмоций и смыслов, которые управляют нашим поведением каждую минуту на протяжении лет. Взаимосвязь между этими типами поведения, на которую эволюционисты в основном не обращают внимания, разоблачает такая научная дисциплина, как психология.