Стереотипы и истории
Стереотипы – это мысленные условные обозначения, неизбежный результат подразделения нашего опыта на категории, которые делают мир понятным. Без подобных надежд на регулярность и порядок мы бы постоянно удивлялись, не ожидая почувствовать аромат лилии или жалящий укус пчелы[486]. Уолтер Липпман, журналист, давший термину «стереотип» его современное определение, писал о стереотипах так: «…усмотрев в каком-то человеке знакомую, свойственную определенному типу черту, мы восполняем отсутствующую информацию о нем с помощью стереотипов, содержащихся в нашем сознании»[487][488].
Поэтому, отнеся объект к категории «кресло» за счет восприятия его характерных ножек и сиденья и потому ожидая, что объект будет служить нашему желанию сесть, мы плюхаемся в кресло, даже не потрудившись подумать. (Возможно, однажды мы удивимся, когда наш стереотип в отношении кресла не сработает и, не заметив, что оно сделано из бумаги, мы вместе с креслом с грохотом упадем на пол.)
Конечно, мы, как правило, не ассоциируем стереотипы с мебелью. Когда термин применяется по отношению к людям, как это обычно бывает, стереотипы – это признанные обществом упрощенные прогнозы, создаваемые перегруженным мозгом для оценки других. Некоторые из наших прогнозов безобидны. Мы отдаем деньги баристе в кафе не задумываясь. На самом деле мы относимся к нему или к ней (наиболее откровенно это проявляется, когда нас отвлекают или мы торопимся) больше как к машине, которая снабжает нас кофеином, чем как к человеку. Бариста может воспринимать это спокойно, в свою очередь относясь к нам как всего-навсего к очередному клиенту из длинной череды покупателей. Тем не менее мы также создаем стереотипы, касающиеся людей, принадлежащих к обществам и этническим группам внутри их. Например, мы ожидаем от них определенных действий, включая и то, как эти люди будут вести себя по отношению к нам, или заранее делаем выводы о том, что они будут думать о людях из нашей собственной группы[489]. Сущность, которой, по нашим представлениям, обладают другие, соответствует не только поддающимся проверке человеческим маркерам, но и багажу наших убеждений и предубеждений, касающихся людей, обладающих этими маркерами. Такие обобщения могут нанести вред, поскольку на людей из определенного общества или происхождения навешивается ярмо в виде комплекта нежелательных и по большей части совершенно неверных предположений[490].
Наши личные предубеждения распространены гораздо более широко, чем нам нравится считать. Один из эффективных инструментов для выявления наших стереотипов – тест имплицитных (подсознательных) ассоциаций. Тест состоит из ряда попарно появляющихся на экране изображений, которые скомбинированы случайным образом: одно из изображений – слово, а второе – лицо человека, чаще всего или с темной, или со светлой кожей (хотя при использовании изображений двух этнических групп тест тоже работает). Наблюдателя просят связать тип лица с определенной группой слов. Например, человеку могут сказать, что он должен нажимать на кнопку, только если слово рядом с фотографией темнокожего имеет позитивное значение, скажем «мир» или «радость», и не нажимать на кнопку, если слово носит негативный оттенок, например «насилие» или «болезнь», и действовать в обратном порядке при демонстрации лиц светлокожих.
Оказывается, почти каждый создает психологический портрет по расовому признаку. Американцы выполняют задачу быстрее и с меньшими усилиями (с меньшим числом ошибок), когда их просят соотнести темнокожие лица со словами с негативным значением, а светлокожие лица – с позитивным. Это справедливо даже для тех, кто считает стереотипы нежелательными и гордится тем, что он непредвзят. Результаты теста вызывают потрясение у большинства участников эксперимента, которые редко задумываются о собственных предубеждениях. Но еще больше поражает тот факт, что, по словам социальных психологов, разработавших тест, «знание о скрытых предубеждениях, по-видимому, не помогает нам избавиться от них»[491]. Практика не улучшает результаты.
Авторы мюзикла «Юг Тихого океана», композитор Ричард Роджерс и либреттист Оскар Хаммерстайн, в песне выразили общепринятое представление о том, как такие предубеждения проникают в наше сознание:
You’ve got to be taught to be afraid
Of people whose eyes are oddly made,
And people whose skin is a diff’rent shade,
You’ve got to be carefully taught.
You’ve got to be taught before it’s too late,
Before you are six or seven or eight,
To hate all the people your relatives hate,
You’ve got to be carefully taught!
Тебя должны научить бояться
Людей со странным разрезом глаз
И людей с другим оттенком кожи,
Тебя должны усердно учить.
Тебя должны научить, пока не стало слишком поздно,
Пока тебе не исполнилось шесть, или семь, или восемь,
Ненавидеть всех, кого ненавидят твои родные,
Тебя должны усердно учить!
Это неверно: ни одного мальчика или девочку не нужно систематически учить подобным вещам. Наоборот, усвоение стереотипов – это дополнение к совершенствующемуся мастерству ребенка в определении закономерностей, основная задача каждого не достигшего зрелости существа, стремящегося к независимости.
Для ребенка различение категорий людей – всего лишь начало. Ребенок ассоциирует эти категории не только с примерами действий людей, которые он видит сам, но и с тем, что об этом поведении говорят другие, и более того, оцениваются ли эти действия как хорошие или плохие. Для подобной дискриминации не требуется мотив. Людям не нужно чувствовать, что другие являются врагами или их конкурентами в чем-либо. Подобные предубеждения легко появляются, даже когда группы совершенно условны. Например, дети, случайным образом распределенные в одну из двух групп, предполагают, что те, кто находится в другой группе, чаще поступают плохо[492]. В сущности, группы – и особенно долговременные и важные, такие как нации и этносы, – представлены мысленными файлами, которые начиная с детства наполняются эмпирическими правилами, от безобидных, например «итальянцы едят пасту», до таких сомнительных выводов, как «мексиканцы выполняют черную работу».
«Расизм – это не то, что происходит с ребенком, а то, что он делает», – утверждает психолог Лоуренс Хиршфельд[493]. К трем годам дети не просто различают расы: они воспринимают расы не поверхностно, а находясь под грузом стереотипов[494]. Это происходит неотвратимо, потому что при формировании своей точки зрения ребенок усваивает отношение других людей, не только родителей. В действительности мама и папа зачастую обладают на удивление малым влиянием[495]. Даже дети прогрессивных родителей впитывают предубеждения своего общества. Молодежь – это маленькие машины предубеждений, демонстрирующие негативное отношение, которое по силе равно негативному отношению взрослых, но им плохо удается его скрывать[496].
Детям также важно выяснить, чему они сами соответствуют. Для этого дети основную часть своего времени отдают наблюдению за другими. Вместо того чтобы изучать свое отражение в зеркале, они обращают больше всего внимания на людей, принадлежащих к той же расе и этносу, что и их родители или воспитатели[497]. Но, если ребенка усыновляют люди другого этнического происхождения или воспитывает няня-иностранка, он, по-видимому, определяет свое собственное происхождение и то, какого поведения от него ждут, по тому, как к нему относятся другие люди[498]. Тот факт, что ребенок принимает идентичность, навязываемую ему другими, – это признак характерного для человека сильного желания найти свое место. Вне всякого сомнения, если бы ваш мозг в младенчестве трансплантировали в голову ребенка из джунглей Сенегала или из микрорайона Макау, вы бы выросли, как дома, в той социальной среде, точно так же, как вы росли в социальной среде, которая сформировала вашу нынешнюю идентичность. Дети даже могут впитать две культуры, хотя по мере взросления они, вероятнее всего, будут рассматривать себя в основном как представителя или одной, или другой[499].
Хотя ни одно конкретное предубеждение не определяется генетикой, наша врожденная склонность к предвзятости имеет неприятные последствия: однажды сформировавшиеся стереотипы не поддаются пересмотру. По заключению группы ведущих психологов, этот прискорбный факт «может отчасти объяснить, почему конфликты между разными языковыми и социальными группами распространены повсеместно и их трудно искоренить»[500].
Скоропалительные суждения
При всех вышеперечисленных условиях скоропалительные суждения – это норма. Алекс Тодоров, психолог из Принстонского университета, выяснил, что за ту же самую десятую долю секунды, которая нужна нам, чтобы отнести человека к категории, мы уже делаем вывод о его надежности, помимо остальных стереотипов. Чужак по отношению к нашей группе получает самую быструю и поверхностную оценку. Вид чужака стимулирует запускающее реакцию беспокойства миндалевидное тело, или миндалину, – ту же область мозга, которая становится активной, когда мы с ускоренным сердцебиением отмахиваемся от пчелы. Наша усиленная, поспешная реакция на все, что мы считаем потенциальной угрозой, «устойчива к изменениям и предрасположена к обобщению», как написал один нейрофизиолог[501]. Меня поражает, что мы выносим такой вердикт еще до того, как наше сознание зафиксирует этого человека. Если мы продолжим рассматривать лицо человека больше чем мгновение, единственным результатом станет лишь подтверждение выводов, уже сформированных подсознательно. В сущности, в этот критический, первый момент восприятия мы не видим человека. Вместо этого мы фиксируем наши стереотипы о нем или ней, мысленно создавая его некое подобие, образ, который перекрывает большинство характерных черт реального человека.
Любое демонстрируемое людьми отклонение от наших стереотипных представлений о них является мерой их индивидуальности. Ценная информация, не правда ли? Тем не менее мы серьезно рассматриваем только людей, принадлежащих к нашему собственному обществу или этнической группе. Детализация черт личности тех, кому мы даровали подобные особые привилегии, начинается в латеральной затылочно-височной извилине (веретенообразной извилине) – участке височной и затылочной долей, который отвечает за распознавание лиц. Например, если лицо, вызывающее сомнения, будет нами интерпретировано по «ярлыку», связанному с прической «афро», как лицо чернокожего, то более вероятно, что мы сформируем более полное представление об этом человеке, если сами – чернокожие. Эта реакция усиливается в том случае, если у нас с этим человеком имеются особые общие интересы, скажем, политические пристрастия: импульсная активность нейронов смещается к нейронам нижней части медиальной префронтальной коры, в ту же область, которая активируется, когда мы думаем о себе[502].
Цена такой автоматизированной системы фильтров – затруднения в понимании чужаков. Я не утверждаю, что мы не хотим тратить дополнительные усилия, чтобы узнать, скажем, такую социальную характеристику человека из внешней группы, как его имя. Однако, учитывая, насколько неуклюже мы индивидуализируем тех, кто не относится к «своим», мечта Мартина Лютера Кинга остается гонкой с препятствиями: даже людям с добрыми намерениями часто не удается судить о представителях другой группы исключительно на основе черт их характера.
В определенном смысле в момент встречи мы автоматически судим о книге по ее обложке и не ограничиваемся беглым взглядом лишь в том случае, если обложка пройдет проверку. К тому же мы вспоминаем людей более точно через часы, дни и недели после встречи, если они принадлежат к нашей группе. Если же это не так, то любые детали, связанные с этими людьми и которые мы, возможно, разглядели, исчезают из нашей памяти. Одним из результатов становится печальный факт: многие ложно обвиненные люди оказываются в заключении на основании показаний свидетелей со стороны обвинения, расовая принадлежность которых отличается от расовой принадлежности обвиняемых[503].
Казалось бы, тот факт, что достаточно сильные сигналы могут вытеснить вредные предубеждения, служит хорошим знаком для отношений групп внутри и между обществами. Например, если человек другой расы или другого этнического происхождения носит футболку нашей спортивной команды, эта футболка может стать основной деталью, по которой человека оценивают: приняв во внимание нашу общую преданность команде, мы можем забыть о его статусе чужака[504]. К сожалению, изменение будет временным и повлияет только на человека, надевшего эту футболку. Стоит нам увидеть его или представителя его этноса щеголяющим в другой футболке – и наши укоренившиеся предубеждения восстановятся. Попытки подавить наши собственные негативные представления могут дать обратный результат за счет такого же эффекта, который вызывает фраза «не думай о слоне»: мы будем думать о чем-нибудь, например о слоне, даже больше, если попытаемся насильственно переключить наше внимание на что-то другое. В итоге мы еще больше активизируем наши предубеждения[505]. Ирония заключается в том, что затрата энергии на попытки преодолеть стереотипы может привести к утомлению, и, как следствие, мы будем допускать ошибки и вести себя еще хуже[506].
Можно было бы подумать, что остроту проблемы можно снизить, если разные этнические группы или общества узна́ют друг друга лучше. Однако, как свидетельствует история расовых предубеждений, касающихся афроамериканцев в Америке, даже там, где живет много чернокожих людей, частых контактов недостаточно, чтобы преодолеть влияние стереотипов. Психологи Кимберли и Отто Маклин сравнивают проблему с движением транспорта на Манхэттене: пешеходы видят тысячи машин, но, поскольку у них нет причин иметь собственную машину, не способны отличить один автомобиль от другого. В лучшем случае они знают опознавательные знаки такси[507]. Для того чтобы отличать чужаков как личностей, а не исходя из стереотипов, нам нужно не просто видеть их, подобно тому как жители Нью-Йорка видят машины. Вот новое направление, в котором применима идиома о яблоках и апельсинах: справедливое отношение к чужакам означает выход за пределы легковесного представления о них как об аналоге яблок, и о нас – как обо всех сортах интересных видов цитрусовых. Отношение к чужакам с такой детализацией не формируется без усилий и встречается нечасто.
Только фанатики и наивные маленькие дети выставляют напоказ свои предубеждения. Став взрослыми, большинство из нас или оправдывают любые поспешные суждения, которые нам известны, и беспокойство, которое они вызывают, или так глубоко их запрятывают, что не способны заметить их существование. Но тест имплицитных ассоциаций показывает, что нам не нужно быть радикальными ксенофобами, чтобы демонстрировать предвзятость по отношению к чужакам. Даже среди людей, действующих из лучших побуждений, восприятие, не поддающееся сознательному контролю, все равно влияет на их реакцию, которая варьирует, по словам двух социальных психологов, «от умаления достоинства до понижения статуса и отчужденности»[508]. Почти каждый владелец магазина, работодатель, инспектор дорожного движения и прохожий проводит границу между членами внутренней и внешней групп, реагирует на определенные внешние группы с повышенной бдительностью и менее вероятно обратится к ним за помощью. Поскольку эти же самые люди более склонны беспокоиться о тех, кого они конкретизировали как индивидов, – такая склонность называется эффектом идентифицируемой жертвы, – они могут испытывать трудности с объективным отношением к чужакам из-за усилий, которые необходимы для того, чтобы отличить одних от других. Тем не менее большинство людей не имеют ни малейшего представления о том, что они плохо себя ведут. Такая динамика наблюдается в каждом взаимодействии между обществами и между этносами внутри их, и эффект межличностных отношений не поддается исчислению[509]. Все эти предубеждения выдерживают воздействие противоречащей информации. Мы исключаем из своих предвзятых представлений друга – гражданина страны, которая нам не нравится, и этот человек не улучшает нашу оценку своего народа: по нашему мнению, наш приятель – это исключение из правила[510].
Несмотря на негативные моменты, человеческая способность к ведению дел с абсолютными незнакомцами служит для упрощения положительных взаимодействий внутри и между обществами в такой форме, которая недоступна видам, чьи представители должны знать друг друга, чтобы жить в сообществе. Люди могут отмечать, что человек – чужак, но при этом вступать с ним или ней в продуктивные взаимоотношения. Умеренно враждебную реакцию можно смягчить, поддерживая отношения с людьми, но при этом сохраняя формальную дистанцию[511]. Но это хорошие новости лишь отчасти. Помимо того что наша склонность относиться к собственному народу чуть лучше, чем к другим, представляет опасность, при подстрекательстве или при удобном случае подобная неприязнь или зависть может быть направлена на оправдание действий против целых классов чужаков[512].
Давление общества, требующего соответствия, может превратить стереотипы в само собой сбывающееся пророчество. Люди стремятся изо всех сил блеснуть мастерством в тех областях, в которых, согласно усвоенным ими стереотипам, они будут обладать способностями. Например, в Америке превалируют клише о том, что чернокожие добиваются превосходных успехов в спорте, а азиаты – в математике. В результате люди лишаются имевшихся у них других потенциальных возможностей и таким образом еще больше поддерживают стереотипы[513]. Вопрос о том, являются ли стереотипы порождением различий в способностях, или стереотипы поощряют такую разницу, остается открытым, но люди могут столкнуться с негативной реакцией своей собственной группы и сверстников, если они не оправдают ожиданий, касающихся поведения группы[514]. Следовательно, наши предубеждения не ограничиваются только внешними группами: мы также ожидаем, что люди, подобные нам, будут вести себя определенным образом.
Все сводится к тому, что мы ведем себя предвзято, даже когда считаем, будто это не так. Такое стремление, должно быть, появилось в результате эволюции для того, чтобы побудить людей служить насущным интересам группы, даже когда их отношения с чужеземцами были хорошими. Когда узы разрушались, тогда, как и сейчас, незамаскированная дискриминация была отчетливо видна.
Запоминание, забывание, смысл и истории
Исследования выявили, что, когда речь идет о других людях, мы реагируем автоматически, наши положительные или отрицательные чувства и предубеждения инициируются в течение миллисекунд в момент встречи. Я предполагаю, что наш ответ на сами маркеры осуществляется точно так же – автоматически, и только впоследствии, когда мы вынуждены объяснить свое поведение, мы обосновываем свои реакции, расшифровывая, что для нас символизирует маркер. Это вовсе не означает, что смысл маркеров не важен. Идеи и истории, с которыми мы растем, касаются многих аспектов нашей идентичности и управляют тем, как мы расцениваем свое место в обществе и в мире. В предыдущей главе я объяснил, что люди все превращают в истории. Существенные культурные особенности, выбранные для передачи – например рассказ о Бетси Росс, пришивающей звезды и полосы на первом американском флаге, – придают этим деталям эмоциональную окраску, которая впоследствии помогает их вспоминать и сохранить преемственность. Такие истории похожи на стереотипы тем, что снижают затрачиваемые нами умственные усилия, прокладывая путь через болото информации, чтобы напомнить нам о том, что действительно важно в наших отношениях с другими.
В историях общества может рассказываться о стремлениях людей и об их прошлом. Это может быть история о недавнем прошлом, возможно, об успехе атлета на Олимпиаде в этом году, но большинство важных историй передают из поколения в поколение: итальянцы по-прежнему чтят память о Римской империи, а граждане Индии, несомненно, могут рассказать о вкладе таких древних династий, как Маурья[515]. Рассказ о рождении общества может быть особым источником вдохновения и удовольствия, независимо от того, подписывал ли предок человека Декларацию независимости или он только что стал натурализованным гражданином. Однако ни одна история происхождения не является простым изложением событий. Создание повествования, которое равно коллективному историческому сознанию, – вопрос щепетильный. Важна не истина, а легенда, такая, что сообщает о прошлом, вызывающем чувство гордости, и отваге, проявленной ради группы и ее ценностей во времена кризиса; легенда, в которой неизменный вопрос, с которым сталкиваются все люди в своей жизни, – «кто я?» – превращается в «кто мы?»[516].
После того как Вьетнам в X в. получил независимость от китайской династии Южная Хань, ученые того времени создавали рассказы об истории страны, которые прекрасно выполняли вышеуказанную функцию. В течение многих веков династия основателей древнего государства, известных как короли Хунг, считалась частью вьетнамского наследия. Археологические данные показали, что эти короли – выдумка средневековых авторов[517]. В первой половине XIX в. революционеры проделали то же самое для этнической группы хань, которая стала основным населением Китая: придумали стройную историю и их общего предка – мифологического Желтого императора (Хуан-ди)[518].
Счастлива та нация, у которой нет истории[519]. Так говорил мыслитель XVIII в. Чезаре Беккариа. Я трактую это утверждение следующим образом: полное и точное изложение прошлого вызывает нарушение связующей функции коллективной памяти. Представьте историю как шкатулку с сувенирами, найденную на чердаке, из которой мы достаем что пожелаем и прячем в ней то, о чем лучше забыть. Независимо от того, является ли повествование, которое получается в результате собирания сувениров, свободным от ошибок, чистой воды выдумкой или чем-то средним между ними, всякое оспаривание этой истории вызывает неодобрение или запрещено. Искусно созданная история служит для того, чтобы представить людей в лучшем свете и придать форму их будущему, хотя хитрый лидер может манипулировать содержанием найденной на чердаке шкатулки, чтобы собрать горячих последователей[520]. В то же время в памяти людей отпечатывается каждая деталь выдумок, которыми они делятся. Как рассуждал историк Эрнест Ренан, «забвение, или, лучше сказать, историческое заблуждение, является одним из главных факторов создания нации»[521][522]. Поэтому мы получаем упрямый отказ Турции признать геноцид армян и американский рассказ о Войне за независимость, в котором, по мнению британцев, много недостатков: например, сильно преуменьшена важность поддержки повстанцев Францией[523].
Охотники-собиратели, не имевшие письменных источников и механизмов для раскрытия вызывающих огорчение фактов, были мастерами по части избирательных воспоминаний. Они наслаждались историями, но больше увлекались объяснением природы, чем признанием достижений предков. Не все общества относятся к истории как к чему-то выдающемуся, и тем более люди, живущие в локальных группах. Несмотря на то что сведения, касающиеся вопросов первой необходимости в повседневной жизни, например как разжигать огонь, передавались так усердно, насколько возможно, когда речь шла о прошедших днях, забвение было полным. Для дописьменных обществ прошлое редко представляло собой разворачивающуюся сагу, которую стоило запоминать. Наоборот, они рассматривали время как одновременно бесконечное и соединенное в циклы, похожие на фазы луны, почти гарантируя, что история, как предсказывал философ Джордж Сантаяна, будет повторяться[524].
Такое отношение представляет резкий контраст с нашим современным увлечением историей. По всем данным, общины жили и дышали настоящим временем. В одном из тех немногих примеров, где мне встретилось упоминание об охотниках-собирателях, повествующих о давних временах, речь шла об аборигенах, рассказывавших о прибытии индонезийских рыбаков тремя столетиями ранее[525]. Когда я спросил о таком отсутствии интереса к былым временам, антрополог Полли Висснер предположила, что прошлое приобрело значение (и, как я полагаю, также появилась хронология, связанная с людьми и их землей), только после создания людьми политических систем, которые должны быть обоснованы и передаваться из поколения в поколение, так, как это излагается в Конституции Соединенных Штатов.
«Эта земля была создана для нас с тобой», – пел Вуди Гатри. Это чувство совместного владения территорией, наряду со всеми объектами в ее пределах, по-видимому, оказалось жизненно важным для связи человека с обществом. Я уже рассказывал, что охотникам-собирателям почти всегда была свойственна территориальность, так же как и всем людям. Самый сильный отклик, больше, чем рассказы об отце-основателе, важные для духа наций, у охотников-собирателей вызывала эта привязанность к земле и ее священным местам, таким как Медвежья гора в Южной Дакоте, почитаемая шайенами. Такая тесная связь с землей передает, почему люди готовы умереть за родину, – это вопрос выживания культуры[526]. Именно здесь применяются их знания о мире, здесь, где почва пронизана их священными тропами. На самом деле истории и пространство могут быть связаны. Люди с развитой памятью связывают свои воспоминания с местоположением в воображаемом месте или ландшафте. И ландшафты памяти, и реальные ландшафты закодированы в гиппокампе[527]. «Время сновидений» австралийских аборигенов относится к этой традиции запоминания: эти яркие истории связаны с местами в таких деталях, что аборигены могли воссоздать рельеф своей земли без всяких карт[528].
Сегодня люди сохраняют эту убежденность в общем пользовании национальной территорией, даже когда многие из них получили в индивидуальное владение всего лишь крошечный участок земли в ее границах. Даже если «нация – это все люди, живущие в одном месте»[529], как заметил Леопольд Блум, вымышленный персонаж Джеймса Джойса, никому не нужно пройти каждый сантиметр территории, принадлежащей обществу, чтобы чувствовать духовную связь[530]. Территориальные границы зафиксированы мысленно так же, как границы идентичности, которые отделяют «нас» от «них», тех, кто живет по другую сторону. Территория – слишком огромная, чтобы ее можно было когда-нибудь увидеть всю целиком, – в воображении людей не менее реальна, чем огромное сообщество соотечественников, с большинством которых они никогда не встретятся. А насколько эмоциональны строки о достоинствах родины в национальных гимнах: «берега золотого песка и солнечного света» Фиджи, «ах, они безграничны» – о красоте и очаровании Болгарии; сельская местность в Чили – «прекрасная копия Эдема». Гайана «подобна чистому драгоценному камню, в оправе из гор и морей», а Лесото «среди стран – самая красивая». Люди могут обожать чужую страну, но лишь немногие смешивают это чувство с теплым чувством принадлежности и глубокой связи с историями, которые соединяют их с родиной[531].
Это не значит, что людям нужна территория, чтобы прочно идентифицировать себя со своей группой. Вечные странники цыгане (самоназвание – рома), потомки выходцев из Северной Индии, – устойчивый этнос, который сохраняет общую культуру, несмотря на то что у них нет земли с момента расселения по Европе тысячу лет назад. Тем не менее без дома или, по меньшей мере, без притязаний на родину группа, этническая или иная другая, может казаться беспомощной[532]. Поэтому эпические истории о евреях и палестинцах, добивающихся получения собственного участка земли, вызывают такой эмоциональный отклик.
Истории и территория, с которой они часто соединены, – великие связующие элементы обществ. Сознание бушменов в их лагерях, вероятно, было прочно связано, когда они рассказывали друг другу истории, важные для них, создавая то, что один специалист назвал групповым сознанием[533]. Преподавали ли эти истории в школе или вокруг костра, они передавались по наследству из поколения в поколение, и описываемые в них люди и страна служат обрамлением для нашего общего воспитания и судьбы: они напоминают нам о том, что мы находимся в одной лодке, и о том, что другие – «они» – находятся в другой лодке, такими способами, которые, возможно, не отвечают нашим интересам. Парадоксальные аспекты традиционной сказки, будь то гомеровский циклоп или Моисей, разделяющий Красное море, запоминаются, и их невозможно перепутать с верованиями других. Сюжеты историй могут быть настолько подчеркнуто неправдоподобными, что чужаки неизбежно сочтут их нелепыми, однако люди принимают их парадоксальные элементы безоговорочно[534]. Назначение таких мифов – не передать логику, а вызвать эмоции и связать нас с местом, где мы живем, и друг с другом. Кроме того, важно, как представлена история. Истории, рассказанные вслух приглушенным голосом и в громкой песне посвященных, вероятно, не просто запоминаются, искажение рассказа может стать пародией или грехом. Надлежащий пересказ истории становится общепринятой практикой в процессе нашего воспитания и частью нашей души.
Связь людей со своей землей добавляет эмоциональной привлекательности общей принадлежности точно так же, как повествования и стереотипы людей, касающиеся их самих и других, формируют идентичность, которая придает жизни смысл. Как мы выясним, каждый из этих элементов превращается в грозную силу, поскольку их все можно использовать для поддержания нашего представления о самих себе как о людях, обладающих превосходством. Их также можно применять в качестве оружия против групп, которые составляют нам конкуренцию или оскорбляют нас. Увы, именно это делает перечисленные элементы настолько пугающими.