Великие союзы
Величайшей демонстрацией мощи в довоенной нацистской Германии были съезды в Нюрнберге. Каждый год сотни тысяч восхищенных людей (со временем их число достигло почти миллиона) заполняли стадионы, Марсово поле и Цеппелинфельд, окруженное 130 прожекторами, настолько яркими, что их свет был виден за сотню километров. Во время пылких речей войска, волна за волной, маршировали строем под громадными флагами и знаменами под грохот музыки Вагнера.
Зрелище ясно показывало, что нацисты поместили немцев на вершину Великой цепи бытия. Но что касается людей, смотревших новости по всему миру, то этот спектакль также играл на руку человеческой склонности делать вывод, что все члены внешних групп, в данном случае немцы, – одинаковые. Демонстрация солидарности была такой чрезмерной, что все бесчисленные участники шоу, выглядевшие и действовавшие одинаково и отождествлявшиеся с одинаковыми символами, по-видимому, превращались в умах людей, у которых нацисты вызывали ужас, в мрачную однообразную массу, рой, который обычно ассоциируют с колониями насекомых. Действительно, Джордж Оруэлл называл национализм «привычкой считать, что человеческие существа можно классифицировать, как насекомых, и что к миллионам, а то и к десяткам миллионов людей могут быть, ничтоже сумняшеся, приклеены ярлыки “хорошие” или “плохие”»[588][589].
Даже когда группы не внушают благоговейный страх, как толпа в Нюрнберге, их члены могут сливаться, подобно множеству муравьев, потому что из-за незнакомого облика и общих способов действий трудно отличить одного представителя группы от другого. Это представляет резкий контраст с людьми, принадлежащими к нашей собственной группе. В наши дни проблема приобретает размах как внутри обществ, так и между разными обществами. «Они все выглядят одинаково», – говорят люди, принадлежащие к европеоидной расе, об азиатах, которые, в свою очередь, то же самое говорят о европеоидах. При такой точке зрения за лесом не видят деревьев, поскольку в обеих расах наблюдается одинаковая изменчивость черт[590]. «Им нельзя доверять» – это предубеждение когда-то было общим для охотников-собирателей, так же как и в наши дни.
Как только мы втиснем других в категории, скандирующая толпа из враждебной страны или аплодирующие болельщики из дружеской страны сливаются в воображении, как будто отдельные люди представляют собой множество клеток организма, подобного созданию Франкенштейна, существа из плоти и крови с собственным характером и амбициями, которое способно обеспечивать себя на протяжении долгого жизненного пути. Психологи говорят, что группа обладает высокой энтитативностью, то есть ее воспринимают как некое существо[591]. Подавляющая демонстрация символов, таких как флаги и музыка в Нюрнберге, усиливает эффект. Чужаки выглядят в этом случае не просто более сплоченными, но и более компетентными (следовательно, могут представлять бо́льшую возможную угрозу), холодно настроенными и пугающими, а потому не заслуживают доверия[592]. Наша оценка силы группы и перспектив ее ожесточенного соперничества с нами, в свою очередь, влияет на то, как мы о ней думаем: как о враге, союзнике, вынужденно зависимой и т. д.[593].
Несмотря на то что создатели помпезных представлений в Нюрнберге, несомненно, получали удовольствие от производимого на внешний мир впечатления, суть их стратегии заключалась в том, чтобы немецкий народ все больше отождествлял себя с государством. Конечно, для участников мероприятий все это предприятие было одурманивающим. Можно предсказать, что представления немцев подвергались такой же перестройке, какую претерпевал их образ в умах иностранцев, но с другим результатом. Хотя большую часть времени люди добиваются признания, которого так жаждут, путем выражения своих связей с обществом за счет личного вклада и рассматривают друг друга как личность, удовольствие от того, что все они – горошины из одного стручка, усиливается, когда люди чувствуют себя частью единой толпы. Стремление участников к выражению своей индивидуальности отбрасывается, о различиях забывают, и остается бурлящее в крови ощущение похожести друг на друга и принадлежности к единому целому.
Представление о нашем обществе как о реальном существе – это нормальный жизненный опыт, и его подпитывает любое национальное торжество, с его парадами. фейерверками и размахиванием флагами[594]. Восприятие начинается в младенчестве со стремления к принадлежности, ощущения комфорта в присутствии других, которое по мере взросления трансформируется в сильные узы с нашим обществом[595]. Чувство, что мы являемся частью чего-то более значительного, заставляет нас преувеличивать масштабы общих черт с другими членами общества, не важно, индивидуализируем мы этих людей или нет. Благодаря этому чувству становятся еще более отчетливыми различия, которые мы видим между нашим обществом и теми гораздо более однородными чужаками, которые кажутся в еще большей степени одинаковыми, если они нас пугают или вызывают у нас гнев. В то же время наше невнимание к деталям еще больше усиливает впечатление, что каждая группа – это единое целое.
Те, кто находится у власти, вносят вклад в такую энтитативность. В крайних случаях, подобно Гитлеру во времена Третьего рейха, лидер становится символом и олицетворением идентичности всех остальных, таким же грозным, как любой тотемный столб. Люди так же могут смотреть на иностранного лидера: как на типичного представителя его или ее общества. Подобная точка зрения усиливает стереотипную предвзятость, которая заставляет нас относиться к чужакам как к точным копиям. Лидер становится оригиналом, с которого были напечатаны копии.
Наша убежденность в таком точном копировании не нуждается в доказательствах того, что чужеземцы действительно похожи. Если мы предполагаем, что все представители какого-нибудь государства или этнической группы одинаковы, и столкнемся с враждебным человеком, мы склонны ожидать, что все они враждебны. В первом приближении людей рассматривают как типичных представителей их общества, подобно тому как воспринимают их лидера на международной арене. Это особенно верно в отношении любых черт личности, которые нам не нравятся[596]. Такое восприятие ничем не отличается от того, как мы делаем общие выводы о других угрозах. Вывод о том, что все пчелы жалят, если жалит одна, является адаптивным. Целесообразно пчел прихлопнуть. Наша реакция на общества, к которым мы относимся как к биологическим видам, может быть такой же упрощенной и иногда такой же губительной для чужаков. Лучше безопасность, чем быть ужаленным.
Общество становится частью «я»
При рассмотрении чувства, в соответствии с которым общества выглядят как самостоятельные существа, возможно, полезно сделать небольшое отступление и дать общее представление о невероятном диапазоне человеческих связей, от самых личных до самых абстрактных. Различные стили взаимодействия применимы в группах разного размера, и эти стили и размер групп имели большое значение еще с древних времен[597]. Наиболее близкие отношения – это отношения в парах, таких как семейная пара или подчиненный и начальник. Затем следуют взаимоотношения между небольшим числом людей, совместно выполняющих задачу. У охотников-собирателей это были отряды, которые собирали растения или охотились на дичь, а в наши дни это применимо к сотрудничеству на рабочем месте, где требуется спокойно принимать решения для достижения цели. Вопрос «где мы можем выкопать эти клубни?» сменился вопросом «как мы можем продать этот автомобиль?».
Следующая ступень – отношения в группах, первоначально представленных локальными группами охотников-собирателей из двух-трех десятков человек, а в наши дни такой размер соответствует многим классам, подразделениям организаций и клубам по интересам. В таких более крупных группах, возможно, труднее улаживать конфликты, но люди по-прежнему прочно связаны знакомством со всеми остальными. От нескольких сотен до нескольких тысяч человек были привержены общине, а сегодня мы наблюдаем соответствующую численность в таких социальных объединениях, как церковные приходы, конференции и школы, – основных институтах, которые служат для обмена информацией и ресурсами внутри более крупного сообщества. На этом уровне скопление людей намного превышает число индивидов, которые могут непосредственно взаимодействовать или даже знать друг друга. В этом случае бо́льшая часть анонимной толпы идентифицирует себя неким символическим образом.
Было бы большим преувеличением говорить, что класс – это эквивалент локальной группы охотников-собирателей или что такая кратковременно существующая группа, как конференция, – эквивалент общины. Однако удовлетворение от дружеских взаимоотношений в классе или более абстрактное удовольствие от участия в конференции вместе с большим числом коллег-энтузиастов может служить отражением психологии взаимодействий в ранних локальных группах и обществах соответственно. Невзирая ни на что, для большинства людей сами общества, не важно, насколько густонаселенные, остаются основной опорой, их переплетающиеся маркеры создают условия для того, чтобы люди рассматривали друг друга и представителей чужаков как часть постоянного, единого целого.
Действительно, люди считают важными как членов их общества, так и само общество, которое воспринимается как реально существующее образование, представляющее собой нечто большее, чем простая сумма его членов[598]. Мы считаем, что играем роль в сохранении нашего общества, рассматриваем себя в качестве носителей его прославленной истории, традиций, законов и нравов – всех тех маркеров, которые связывают нас и ведут в будущее[599]. Справедливости ради стоит отметить: люди полагают, что они продолжают жить в своих потомках, а также благодаря этому союзу – любовь страны становится косвенным путем к бессмертию[600]. Один из ранних этнографов Элсдон Бест рассказывал об одном из проявлений этого феномена у коренных новозеландцев:
При изучении обычаев маори надо все время помнить, что коренной житель настолько полно отождествляет себя со своим племенем, что всегда использует местоимение первого лица. Упоминая о битве, которая, вероятно, произошла десять поколений назад, он скажет: «Тогда я победил врага», указав название племени[601].
Поэтому, если солдаты нашей страны гибнут на войне, наша реакция – горе, гнев или страх. Если наша национальная команда побеждает на Олимпийских играх, мы испытываем восторг не просто потому, что рады за команду, но и потому, что чувствуем, будто выиграли игру сами[602]. Объединение с остальными гражданами сопровождается всплеском гордости и осознания силы и величия. Такого рода этноцентричная любовь, по утверждениям некоторых ученых, – это результат действия окситоцина, гормона, который оказывает тормозное влияние на миндалину, ответственную за реакцию тревоги, и усиливает нашу эмпатию по отношению к похожим на нас другим; положительные чувства также связаны с флагом[603]. Моменты подобной солидарности и единства могут быть кульминационными в жизни человека. Американцы чувствовали такое родство в тот момент, когда мы высадились на Луну, а у британцев чувство единства «мы» сопровождало коронацию короля или королевы. Мы забываем о своих различиях, когда нас поддерживает общая идентичность и наши сильные, перекрывающиеся чувства делают нас ближе, – это называется влиянием групповых эмоций[604]. Спросите человека, как он себя чувствует, и он может ответить, что вполне счастлив; однако, если потом этот же человек услышит о террористическом акте против своей страны, скорее всего, он скажет, что глубоко опечален или разгневан. Групповые эмоции, которые значимы для человеческой самооценки, сосредоточивают гордость, внимание и энергию на национальном уровне, так что общество, к которому принадлежит человек, по сути, становится частью его собственного «я».
Когда реакция действительно распространяется, временами подобно заражению, ответ усиливается тем больше, чем ближе друг к другу находятся индивидуумы, будь то обезьяны, собравшиеся у фруктового дерева, или восторженные фанаты, аплодирующие на стадионе[605]. Но современным толпам нет необходимости культивировать групповые эмоции и связи. Объединение в более скромных масштабах сделает это. У бродячих охотников-собирателей связь с их обществом, должно быть, достигала максимума, когда локальные группы собирались в одном месте. Члены общества, вероятно, поддерживали сплоченность, не только обмениваясь товарами и строя дружеские отношения, но и более фундаментальным образом: отождествляя себя с собравшимся сообществом. Встречи, вероятно, обеспечивали чувство священного в форме коллективной гордости и патриотизма. Люди из локальных групп вновь подтверждали свое единство с помощью пиров, историй, песен и танцев[606].
Удовольствие от этих занятий и отказа от индивидуальности ради группы, возможно, проистекает из стремления действовать таким образом, что нас, по нашему мнению, обязательно примут благосклонно. Это заметно по тому, как мы «отзеркаливаем» не только вокальные тики и жесты, но и эмоции тех, кого мы уважаем, а мы склонны чаще всего испытывать уважение к представителям нашей расы или этноса[607]. Такие действия непреднамеренны и отчасти индуцированы зеркальными нейронами премоторной коры, которые возбуждаются, когда мы совершаем действие или наблюдаем за выполнением этого действия кем-то другим[608]. Это поведение имеет генетическую основу: новорожденные подражают печали, страху или удивлению других[609]. Отзеркаливание других индивидуумов и эмоциональные реакции на групповом уровне проявляются и у других животных тоже, например у взволнованного стада обезьян. Шимпанзе копируют игривость или гнев сородичей, которых они видят на видеозаписи[610].
Действуя как один
Не так давно я был в Токио, наслаждаясь морозным январским воздухом в синтоистском святилище Тэпподзу Инари, которое известно своими вековыми тории (воротами в святилище) и аркообразными крышами, когда больше сотни людей, одетых лишь в головные и белые набедренные повязки, собрались во внутреннем дворике вокруг бассейна, наполненного льдом, и начали монотонно петь. Примерно 30 человек залезли в бассейн и, став на колени так, чтобы ледяная вода доходила до талии, воспроизводили движения гребцов лодки, а их мелодичная молитва чередовалась с хором из двух нот и грохотом слов. После нескольких минут в холодной воде верующие выбрались из бассейна, и их сменила следующая партия людей.
Этот ритуал называется праздником зимнего очищения кантю мисоги. Я наблюдал за ритуалом вместе с Паносом Миткидисом, сотрудником Центра оценки прошлого с позиции современности Университета Дьюка, где психологи исследуют мыслительные процессы людей, включая то, как люди действуют в унисон в тяжелых условиях (это область исследований Миткидиса). Несмотря на холод, Миткидис весь покрылся потом, пока его команда собирала данные по мере развития событий в тот день.
Ритуалы состоят из повторяющейся последовательности действий, которые не имеют очевидной практической пользы. Моменты всеобщего оживления у некоторых видов млекопитающих – это наблюдаемое в природе поведение, близкое к ритуалам. Волки наскакивают друг на друга и тявкают, а пятнистые гиены начинают тереться друг о друга, подняв хвосты. Такое оживление побуждает участников пойти на риск, которого они избегали бы, если бы были одни, например напасть на другую стаю или клан[611]. Подобная дерзость может немного напоминать то, что у нашего вида называется эффектом прерывности: группы, взаимодействующие с другими группами, склонны больше конкурировать и меньше сотрудничать, чем при взаимодействии индивидов, из которых эти группы состоят, один на один[612]. Конечно, между людьми и другими животными есть разница: у людей часто имеются символы – флаг, – вокруг которых наблюдается оживление. Муравьи-рабовладельцы, возможно, являются исключением из этого правила. Рабочие, обладающие общим «флагом» из феромонов, толпой мечутся в своем гнезде, прежде чем отправиться на захват новой группы слуг[613].
Люди придерживаются превращенных в ритуалы моделей поведения гораздо чаще, чем мы можем представить, и выходят за рамки простого отзеркаливания речи и эмоций друг друга. В детстве мы становимся очень искусными в копировании сложных действий других, обычно не преследуя никаких явных целей, кроме демонстрации нашей преданности группе. Вспомните о ребенке, который получает признание группы модников из своего класса, соблюдая любые придуманные ими правила игры. «Мы одеваемся именно так» – ладно, принято[614]. Безошибочное воспроизведение несущественных деталей поведения – правильное исполнение ритуала – это уникальный способ, которым люди доказывают свою идентичность, в том числе и своему обществу[615].
Панос Миткидис обнаружил, что у тех, кто участвует в значимых ритуалах, сплоченность значительно повышается, и в том, что касается подтверждения идентичности, она превосходит по силе обычные социальные маркеры за счет образования действительно тесной связи между участниками. Такого рода поведение превращается в откровенное затуманивание мыслей братствами, которые формируют коллективное единство посредством тяжелых испытаний. Когда формальное выражение преданности повторяется регулярно, людей могут вынудить настолько объединить свои судьбы, что они вполне способны совершать рискованные согласованные поступки. Культы и банды внушают чувство единства очень похожим образом; это особенно верно в таких криминальных организациях, как мафия, которая принуждает своих членов к выполнению обязательств на протяжении жизни многих поколений.
Ритуалы еще более экстремальные, чем праздник зимнего очищения, порождают радикальное воплощение групповых эмоций, известное как слияние идентичности. Участники считают себя и свою группу тождественными и все сильнее демонстрируют свою преданность друг другу, обеспечивая при этом строгое соблюдение стандартов группы[616]. Такие «обряды, наводящие ужас» выполняют редко и часто лишь немногие избранные. В современных государствах подобное практикуется только в самых радикальных программах военной подготовки или во время настоящих смертельных схваток[617]. Такие пышные обряды, которые было трудно подделать, были характерны для охотников-собирателей и племенных групп (когда люди постоянно вступали в конфликт с враждебными чужаками) и включали в том числе нанесение болезненных и неизменяемых маркеров, таких как шрамы на теле. Представьте такие действия как имитацию мучительной боли, ожидающей участников во время предстоящего тяжелого испытания, которая подготавливает их к совместному участию в бою.
Как биолога, специализирующегося на муравьях, меня особенно заинтересовала церемония инициации воинов, которая по-прежнему практикуется народом сатере-маве, живущим в северной части бассейна Амазонки. В ходе обряда мальчики должны вытерпеть жалящие укусы ужаса, как не без основания некоторые называют муравья-пулю[618] с туловищем ромбовидной формы длиной 2,5 см[619]. Я однажды испытал шок от укуса муравья-пули, даже несмотря на то, что мне удалось стряхнуть его, прежде чем он успел полностью впрыснуть свой яд. Но мой опыт не идет ни в какое сравнение с тем, что приходится пережить подросткам сатере-маве, которых кусают десятки муравьев-пуль в течение пяти минут: это похоже на пытку и уж точно сопоставимо со страданиями от множества ран, полученных в бою[620]. Неудивительно, что сатере-маве предрасположены к битвам.
Конечно, людям не нужны ритуалы, чтобы быть готовыми поддержать друг друга. В опасные времена они могут объединиться так же решительно, как это делает табун лошадей, когда противостоит стае волков. Вступление в борьбу ради общего блага может быть источником радости и вдохновения, но это связано с опасностью. Соотечественники реагируют как один даже если некоторые испытывают противоположные чувства относительно образа действий группы. Например, они могут скрывать свое мнение из-за опасений, что их отвергнут или сочтут трусами, или чтобы просто соответствовать вызывающему трепет моменту. Какими бы независимо мыслящими не были люди как личности, их различия могут быть отставлены в сторону ради поддержки реакции группы[621]. Специалист по психологии развития Брюс Худ сделал следующее замечание о подобных ситуациях: «Какой бы собственной личностью мы, по нашему убеждению, ни обладали, ее заглушают другие»[622].
Я не хочу сказать, что все присоединятся к демонстрации единства. Степень сотрудничества и доверия может возрасти, но такое отношение не всегда разделяют все члены общества. Если кто-то будет открыто не согласен, большинство, завернувшееся во флаг, посчитает это проблемой. Отстаивание персональной точки зрения может быть крайне непопулярным или даже считаться предательством, настолько отвратительным нарушением верности, что в средневековой Европе это полагали грехом, заслуживающим сдирания кожи или потрошения[623]. «Мы все в одной лодке» превращается в нечто более серьезное: «Кто не с нами, тот против нас»[624]. Лучше уступить или, по крайней мере, представить дело так, будто у вас не было выбора, если вас потом призовут к ответу. Нацистские преступники, выступая в свою защиту на Нюрнбергских процессах, утверждали, что они лишь выполняли приказы. Следовательно, мы не только отказываемся от здравого смысла в пользу слепой веры в наше общество, но и избавляемся от чувства вины за его действия или наши собственные, совершенные от его имени.
У людей, которые решились применить электрический шок к другому человеку после того, как им это приказал сделать кто-то из начальства, наблюдается угнетение мозговой активности, свидетельствующее о том, что те, кто действует по приказу, эмоционально дистанцируются от последствий[625]. Когда мы не просто слушаем командира, а следуем общей воле и опьянены групповыми эмоциями, наше чувство виновности может вообще исчезнуть. Испытываемое нами рвение разрешает нам идти по пути, за который мы не захотели бы быть привлечены к ответственности, если бы поступали так в одиночку[626]. Более того, ощущение похожести и взаимозаменяемости обеспечивает нам безопасность в нашей анонимности. Будь то воинские соединения, подобные тем, которые маршировали в Нюрнберге, или хаос на поле сражения, обычные солдаты обучены действовать так же надежно, как клоны, и их невозможно отличить.
Если толпа объединяется без плана или явного лидера, ее действия могут быть в такой же степени внезапно возникающими свойствами коллектива, как единое поведение полчища муравьев-кочевников. Может показаться, что человеческая масса достигает целей благодаря собственной воле, несмотря на то что вклад каждого отдельного человека очень мал. Однако может быть и так, что реакцию толпы грамотно координируют, но ее действия бестолковы: или неадекватны, или дают людям преимущество, но, как правило, совершенно безнравственны. Группа без лидера, вероятно, принимает здравые решения только в тщательно сконструированных условиях, при которых участников опрашивают после того, как каждому человеку предоставят время для защиты собственных предпочтений, на которые не оказывают влияние другие. В противном случае то, что часто называют «интеллектом» роя, можно более точно охарактеризовать как власть толпы, когда участники отказываются от своей воли и поддаются групповой истерии[627]. Присоединение к массам предоставляет тем, кто обычно лишен власти, лазейку, позволяющую получить внушающее страх влияние, вплоть до насилия банд и геноцида.
Евреи, успешный и вызывающий зависть этнос (такой, которого враждебные чужаки считали холодно настроенным, но компетентным), столкнулись с классической реакцией, которая приходила в голову при нацистах. Хотя до Холокоста евреям скупо демонстрировали уважение и покровительствовали их бизнесу, когда проблемы обострились, начались гонения – массовое обвинение жертв[628]. Эта закономерность повторяется на протяжении истории. В 1998 г. во время беспорядков на Яве на жителей-китайцев нападали по тем же причинам. В ходе бунтов в Лос-Анджелесе в 1992 г. американцы корейского происхождения стали целью своего рода коллективной истерии, которая временами переходила в массовое убийство[629]. То, что происходит, когда напряжение растет, не имеет никакого отношения к разумности[630]. Потрясает легкость, с которой обычные люди пробуждаются, чтобы наносить вред, исходя из самых туманных обоснований. После геноцида в Руанде большинство хуту признавали, что тутси были прекрасными соседями. Изменению такой точки зрения способствовало не просто распространение сравнений тутси с насекомыми: отношение к убийствам как к норме поддерживали прежде имевшиеся, но скрытые предубеждения, которые вышли на поверхность; по словам одного из участников событий, «когда началось насилие, оно обрушилось на нас, как внезапно начавшийся дождь»[631].
Маленькие группы мыслящих людей справляются ничуть не лучше. Групповое мышление способно материализоваться, желание братства и единства затмевает поставленную цель – принимать разумные решения[632]. Люди могут представлять в ложном свете свое восприятие фактов, чтобы соответствовать ожиданиям группы[633].
Трагедия человеческого существования заключается в том, что поведение нашей группы может подтверждать страхи и предубеждения, которые имеются у чужаков относительно нас. Оказывается, мы действительно способны действовать как единое целое и копировать поведение друг друга. Воспринимаемая взаимозаменяемость людей больше всего соответствует реальности в период высокой напряженности, и мы можем идти в ногу так же, как солдаты на параде. Внутри нашего общества, как и в других, такая напряженность побуждает к сотрудничеству или по меньшей мере к молчаливому согласию с образом действий общества. Затем она усиливает ощущение, что наши судьбы связаны и не в ладах с другими, объединенными таким же образом.
Это ощущение похожести на других может распространяться и на повседневное поведение. Хиваро в Эквадоре были садоводами и охотниками на крупную дичь. Для хиваро убивать тех, кто «говорит по-другому» (то есть другие племена), а затем с помощью специального набора приспособлений высушивать головы своих жертв было обязательным[634]. Такой свирепости по отношению к чужакам можно противопоставить относительную мягкость обществ бушменов в недавнем прошлом. Жестокость хиваро и доброта бушменов – это стереотипы, и весьма спорные, особенно в части, касающейся их применения по отношению к конкретным людям. Тем не менее стереотипы могут отражать настоящие различия между группами в том, что называется коллективной личностью, появляющейся на популяционном уровне[635]. Как было показано, это справедливо даже для животных: например, колонии медоносных пчел из одной и той же популяции по агрессивности поразительно отличаются[636]. Что касается людей, то коллективная личность появляется приблизительно так же, как и более очевидные маркеры общества: как продукт повторяющихся социальных взаимодействий, которые заставляют людей выглядеть и действовать одинаково. Известно, что британцы более сдержанны, чем американцы, а американцы более эмоционально реагируют на проявления гнева, чем французы[637]. Различия в национальном характере, вероятно, возникли еще давно: бушмены !кунг более открыто выражали гнев, чем г/ви, а бушмены обычно более робкие, чем другие южноафриканцы[638]. Такие «явно выраженные личности» еще больше усиливают впечатление, что общества – это самостоятельные существа.
При исследовании обществ с разных точек зрения я пропустил один неопровержимый факт из области психологии: благополучие большинства людей во многом зависит от их семейных связей. Установив, как человеческие общества могли функционировать с момента своего появления и каким образом мозг человека реагирует на других людей, принадлежащих к его собственному и чужим обществам, теперь мы сделаем небольшое отступление и рассмотрим отношения между семьями и обществами.