Изобретение чужаков и смерть обществ
Распад общества – это время переосмысления. Любое прочтение истории предполагает, что распад обществ служит зеркальным отражением распада брака. Когда кто-то не способен предотвратить разрыв, начинают высказывать годами подавляемые мнения, которые могут выражать совершенно противоположное тому, что проповедовали за месяц, если не за день, до этого. Когда давление, заставляющее соответствовать социальным нормам, меняется, ослабевает или исчезает полностью, люди с обеих сторон получают свободу исследовать способы взаимодействия, которые были не в почете или считались еретическими. Прежде неприемлемые действия могут выйти на первый план, помогая каждой группе дистанцироваться от тех, кто теперь стал другими, которых теперь воспринимают как чужаков в такой степени, что они начинают казаться еще более чужеродными.
Данные свидетельствуют, что множество модификаций дочерних обществ – смещение признаков, если заимствовать термин из биологии, – происходит в первые годы после того, как они отделились. Причиной может служить их новообретенная свобода выражения. Именно в этот период язык – и, без сомнения, многие другие, менее изученные аспекты идентичности – с самой высокой скоростью претерпевает изменения, прежде чем впоследствии стабилизироваться в состоянии относительного застоя[847]. В действительности довольно часто различия между обществами – это результат не их неосведомленности друг о друге из-за географического разделения, а, наоборот, их знания и взаимодействия друг с другом. Это становится особенно очевидным после раскола обществ. Возможности для независимого мышления и изобретательства, предоставляемые вновь созданным обществом и ведущие к сближению в восприятии тем и предметов, которые члены общества считают собственными и ценят, могут превратить годы становления в золотой век. Например, Декларация независимости и Конституция США остаются ориентирами, к которым обращаются американцы за советом, когда возникают вопросы об управлении государством. Исходя из того, что известно о преобразовании идентичности, я полагаю, что, как и сейчас, то же самое происходило и в процессе эволюции человека.
Тем не менее, вероятно, существовал более глубокий психологический стимул для того, чтобы сразу после раздела полным ходом шла переработка идентичности. Чувство, будто плывешь по течению и твоя судьба отделена от смысла и целей, когда-то обеспечиваемых более крупным обществом, вероятно, превращало срочный поиск прочной идентичности и обособленной сущности в крайнюю необходимость для людей[848]. Более того, отождествление друг с другом на самом деле должно иметь значение. Определенные группы, такие как люди, лишенные дома или страдающие ожирением, возможно, и обособлены, но не создают общества с собственной идентичностью. Этого не делают и больные или покалеченные шимпанзе или слоны, даже когда другие относятся к ним как к изгоям. Маргинализованным людям не удается объединиться, поскольку они не рассматривают других, находящихся в таком же положении, в хорошем свете. У них отсутствует характеристика, которую психологи называют позитивной отличительностью[849].
Поэтому, согласно представлениям психологов, члены нового общества будут стремиться найти положительные отличительные особенности. Чтобы этого достичь, они придумывают лелеемые характерные признаки или выражают старые по-особенному. Процесс аналогичен развитию признаков, которые биологи, изучающие дивергенцию видов, называют изолирующими механизмами. Любые оставшиеся сходства с другим обществом могут отрицать или игнорировать. Как разведенные люди, которые не общаются, общества могут прекратить контакты, и это означает, что вся общая история будет забыта или от нее откажутся[850]. Несмотря ни на что, какими бы похожими, на взгляд постороннего, ни казались новые общества, воссоединение быстро становится невозможным.
Разделение и восприятие «мы» и «они»
Одна удивительная особенность разделения общества заключается в том, что взаимоотношения между бывшими товарищами должны перестраиваться на уровне индивидов – каждого из них.
Разделение должно недвусмысленно дать понять, кто к какому обществу принадлежит, поскольку лишь таким образом каждое ответвление поддерживает порядок и независимость с самого начала. Именно из-за травмирующего характера такой перестройки идентичности у шимпанзе налеты сообщества Касакелы на сообщество Кахамы становились все более ужасающими. Убитые животные были не просто знакомы агрессорам – у многих среди них были друзья. Лучшие друзья Хуго и Голиаф оказались на противоположных сторонах при расколе сообщества, но продолжали обыскивать друг друга, когда группировки расходились (Голиаф оказался на стороне проигравших). Хуго не принимал участия в его убийстве, но другой шимпанзе, Фиган, это сделал, хотя Голиаф, как вспоминает Джейн Гудолл, был «одним из героев его детства»[851].
Голиаф был обречен из-за изменений, связанных с тем, как шимпанзе рассматривали своих прежних товарищей-сородичей, – как они классифицировали друг друга. Мастерство человекообразных обезьян в обращении с категориями напоминает нам, что, как сформулировал один приматолог, «шимпанзе, как и люди, делят мир на “нас” и “них”»[852]. Джейн Гудолл дальше развивает эту тему:
У шимпанзе сильное чувство групповой идентичности, и они точно знают, кто «принадлежит», а кто – нет… И это не просто «боязнь незнакомцев» – члены сообщества Кахамы были знакомы агрессорам Касакелы, тем не менее те жестоко их атаковали. В результате отделения они как будто лишились «права» на отношение как к членам группы. Более того, некоторые формы и характер нападений, направленных против индивидуумов, не принадлежащих к группе, никогда не наблюдались во время драк между членами одного сообщества: выворачивание конечностей, выдирание кусков кожи, питье крови.
«Жертв, – делает вывод Гудолл, – следовательно, фактически не относили к шимпанзе»[853]. Вероятно, так же как дегуманизация в случае людей, способность выключать восприятие принадлежности к «своему виду» становится механизмом, с помощью которого члены нового сообщества утверждают окончательное отделение от своих бывших сотоварищей[854]. Такое изменение восприятия может происходить постепенно и предшествовать самому разделу. Например, при разделе стада макаков от драк между индивидуумами из разных группировок, происходивших на начальных стадиях, обезьяны перешли к сражениям между целыми группировками по мере приближения к распаду сообщества. Это выглядело так, будто обезьяны относились к другим не как к отдельным существам, а как к коллективу[855].
Что же случилось в Гомбе, чтобы в конечном счете заставить одну группу отделиться от другой? Что послужило последней каплей, когда шимпанзе, после всех этих лет существования в качестве группировок, терпимо относившихся друг к другу, в конце концов разорвали все оставшиеся связи? Каким-то образом они все стали воспринимать своих бывших сотоварищей по одному сообществу по-другому – как не относящихся к шимпанзе других. Пропустили ли ученые ссору, которая заставила каждого шимпанзе изменить его точку зрения о членах другой группировки?
То, что какой-нибудь решающий инцидент способен сыграть роль в разделе сообщества, кажется правдоподобным для обезьян, которые остаются в постоянном контакте с каждым членом стада и поэтому редко пропускают что-нибудь важное. Такое точное знание невозможно у шимпанзе, которые рассеяны по территории. Не каждый индивидуум может стать свидетелем любого жизненно важного события, а шимпанзе почти не способны узнать у других, что происходит. Это привлекает наше внимание к важнейшему отличию разделения сообществ у шимпанзе и бонобо от разделения человеческого общества: при ответе на такие важные вопросы, как «с кем я остаюсь?» и «другие теперь чужаки?», наши родственники человекообразные приматы в лучшем случае действуют исключительно на основе той немногой информации, которую они способны по крупицам собрать от членов сообщества, случайно оказавшихся рядом. Несмотря на то что закономерности процесса разделения, возможно, сформировались в процессе эволюции еще до появления речи, люди способны установить, что происходит где-нибудь в другом месте, и могут выражать или поддерживать мнение о том, кого нужно изгнать из общества, а кто к нему принадлежит.
Что бы ни вызвало окончательный раскол сообщества в Гомбе, кажется определенным одно: лишение «права» принадлежности к шимпанзе не могло произойти в результате индивидуальной договоренности каждого животного со всеми остальными об изменении взаимоотношений. Вероятно, к моменту разделения эти человекообразные обезьяны были готовы внезапно пересмотреть свое отношение к другим шимпанзе из другой группировки. И вот, пожалуйста! Бывшие компаньоны стали чужаками в результате единого переноса идентичности, и родилось сообщество. Для агрессивных животных, таких как шимпанзе и волки, подобный сдвиг границы, отделяющей тех, кто находится в сообществе, от тех, кто находится вне его, превращает прежние взаимоотношения в ничего не значащие. Когда-то любимый Голиаф в одно мгновение превратился в нечто чужеродное и даже опасное.
Конечно, у шимпанзе, волков и большинства других млекопитающих нет маркеров, с которыми они связывают свою идентичность. Наш вид эволюционировал таким образом (если верить этой исходной гипотезе), чтобы связать этот массовый перенос идентичности с уникальными характеристиками, которые члены группы начинают ассоциировать со своей фракцией. В результате такого изменения точки зрения создаются «линии напряжения», вдоль которых происходят столкновения между людьми, пока они все еще являются частью одного общества. Можно ожидать, что, как только люди начинают рассматривать группу сотоварищей как объединившуюся на основе поведения, которое они считают действительно непростительным, даже отвратительным, члены этой группы становятся безнадежно другими. На этом этапе отчетливо проявляются предубеждения, поскольку маркеры такой группы, считающиеся неприятными, превращаются в то главное, на что обращают внимание при восприятии этих людей.
Другие виды с анонимными сообществами ведут себя похожим образом, хотя некоторые используют более формально организованную и безболезненную стратегию по сравнению с людьми. В разделяющейся колонии медоносных пчел у двух дочерних роев сначала будет один и тот же общий идентифицирующий маркер – одинаковый запах. Насколько известно, единственная причина, по которой дочерние рои не объединяются вновь, заключается в том, что один из них улетает далеко от первоначального гнезда. Хотя этот вопрос не был изучен, разумно предположить, что, как только две колонии поселяются каждая на своем месте, различия в рационе и, что более вероятно, генетическом фоне потомков каждой матки приводят к расхождению их «национальных» запахов. В результате каждая колония, пусть и запоздало, обретает собственную идентичность.
Анализ гражданских конфликтов показывает, что реакция людей на других, принадлежащих к их же обществу, может внезапно и быстро измениться и принимать любые формы, вплоть до вопиющей дегуманизации и откровенной жестокости. Примеры, лучше всего подтвержденные документально, касаются современных этносов, а не появляющихся фракций и указывают на проблему в ее крайних проявлениях. Расследования американского историка польского происхождения Яна Томаша Гросса подтверждают, что обычные граждане могут разорвать отношения полностью и таким же жутким способом, как и любой шимпанзе. Гросс восстановил историю Едвабне, польского городка, в котором за один день в 1941 г. местные жители – поляки уничтожили более 1500 жителей-евреев[856]. Хотя я сомневаюсь, что подобное насилие было обычным в обществах охотников-собирателей, на отколовшуюся фракцию вполне могли смотреть как на низшую. В зависимости от реакции людей на новые способы действий членов такой фракции это отношение могло проявляться с самого начала ее существования. Такую точку зрения, девиз, выкованный на мече социальной дезинтеграции, было трудно изменить. Вскоре группы окончательно разделялись.
Само чувство, что к тебе презрительно относятся, может оказаться психологическим ударом. В действительности отвержение даже теми, кого мы отвергли сами, может приносить боль и вызывать депрессию. Больно даже в том случае, когда нас исключает группа, которая нам не нравится; одно из исследований, посвященных этому вопросу, названо «Ку-клукс-клан не позволит мне играть» (The KKK Won’t Let Me Play)[857]. Поэтому результат предсказуем: люди, отождествляющие себя с фракцией, привязываются к ней тем сильнее, чем хуже к ним относятся[858]. Те, кто примыкает к сепаратистским движениям Квебека, Уэльса, Шотландии и Каталонии, с глубоким негодованием объединяются вокруг всего, что они воспринимают как несправедливость, – например чрезмерное налогообложение и нарушения гражданских прав, – подчеркивая линии разлома, вдоль которых может произойти распад их обществ[859].
Тесные узы, как правило, в основном выдерживают раздел общества. Выросшие вместе члены семьи часто думают одинаково и, скорее всего, выберут одну и ту же фракцию. Это может объяснить, почему после разделения общества охотников-собирателей в образовавшемся новом обществе число людей, связанных родственными отношениями, в среднем было чуть больше, такая же закономерность присутствует после раздела сообществ и у других приматов[860]. Эта тенденция еще отчетливее проявляется в племенных поселениях. Люди в них зависят от расширенных семей, когда дело касается совместного использования товаров и завещания собственности, поэтому большинство разделов проходит точно по границе между семьями[861]. Несомненно, отношения родственников и союзников, которые оказались на противоположных сторонах при социальном расколе, проходят серьезную проверку. Для всякого, примкнувшего к другой фракции, существует риск, что от него отрекутся и его место займут друзья, оставшиеся верными той же фракции[862]. История изобилует рассказами о братьях, убивающих братьев. Один из примеров мучительных документальных свидетельств таких событий представляют времена Гражданской войны в США, известной как война братьев из-за раскола в семьях и городах, разрушившего отношения между людьми на протяжении жизни нескольких поколений[863].
Я не знаю, что могло послужить последней каплей, заставлявшей общества первых охотников-собирателей окончательно расколоться, но письменные свидетельства человеческой истории и данные о других приматах указывают, что полное отсутствие вражды, вероятно, встречалось крайне редко. Так было и после появления языка, когда наши предки теоретически могли бы «аннулировать» отношения с помощью спокойных переговоров. Во время событий, приведших к разделу сообщества в Гомбе, вспыхивали драки, но такие ссоры были довольно обычным поведением для шимпанзе. Слабое утешение: убийства начались, как только сообщество распалось.
Тем не менее, когда речь идет о людях, сравнение с разводом и общее предположение о непримиримых отношениях после него – возможно, не лучшая аналогия для описания последствий разделения общества. Как показывает пример некоторых других млекопитающих, откровенное насилие не обязательно играет роль в разделе обществ или портит отношения между ними впоследствии. Саванные слоны (и, по-видимому, бонобо тоже) могут сталкиваться с беспорядком и неопределенностью, пока происходит разделение, и переносят похожее глобальное изменение состава. Вместе с тем потом они часто (хотя и не всегда) восстанавливают связи. У этих видов, так же как и у нашего, разделение сопоставимо с конфликтами подростков с родителями – трудной фазой роста, через которую обоим участникам необходимо пройти, чтобы достичь независимости. В любом случае, за исключением самых бурных конфликтов, существует надежда реабилитироваться, даже если две стороны теперь окончательно разделены.
Магическое число
На протяжении сотен тысяч лет изменчивость человеческой идентичности была тем фактором, который гарантировал раскол обществ малого размера. В действительности этот размер был настолько предсказуемым, что некоторые антропологи провозгласили число 500 «магическим». Такова была, по приблизительной оценке для разных частей света, средняя численность общины охотников-собирателей[864]. Сообщество шимпанзе, скорее всего, становится нестабильным, когда его численность превышает 120 особей. Точно так же разумно предположить, что 500 – приблизительная верхняя граница численности населения стабильного общества на протяжении большей части существования Homo sapiens в доисторические времена[865].
Можно прийти к выводу, что существовала практическая причина, по которой общество включало по меньшей мере 500 человек: по некоторым оценкам, при такой численности населения у людей появляется возможность избрать супруга, который не является близким родственником[866]. Это может объяснить, почему люди, в отличие от многих видов млекопитающих, которые живут в сообществах, состоящих из нескольких десятков особей, редко демонстрируют постоянное и рискованное стремление присоединиться к чужому обществу. Благодаря большому выбору брачных партнеров большинство людей на протяжении истории имели возможность оставаться в том обществе, где они родились, в течение всей жизни. Но что же тогда инициировало процесс разделения при такой численности, а не при какой-нибудь большей, которая могла бы дать нашим предкам еще более широкий выбор супругов, а также преимущества в защите, обеспечиваемой группой более внушительного размера? Такое число, по-видимому, не отражает сдержки и противовесы для обществ, живущих в природе, поскольку экологические факторы, такие как наличие хищников и доступность пищи, заметно отличаются в джунглях и тундре, где жили охотники-собиратели. Площади территорий, занимаемых охотниками-собирателями в таких разных экосистемах, значительно отличались – люди в Арктике странствовали на более дальние расстояния, – но численность населения обществ была почти одинаковой везде.
Возможно, что низкая верхняя граница численности общины обеспечивалась действием психологических механизмов, управляющих выражением человеческой индивидуальности. Поддержание баланса было необходимо: члены общины должны были чувствовать себя достаточно похожими друг на друга, чтобы разделять чувство единства, но оставаться достаточно разными, чтобы считать себя уникальными. В главе 10 я доказывал, что у людей было мало стимулов для отделения от других, когда все в обществе жили в нескольких локальных группах, поэтому группировки среди таких охотников-собирателей возникали явно редко. Но как только численность увеличилась, те же люди стали испытывать сильную потребность в различиях, которые обеспечивались за счет связей с более узкими группами. Это растущее стремление к многообразию идентичности, вероятно, способствовало появлению фракций, которое в конечном итоге приводило к разногласиям между локальными группами и разрыву отношений. В оседлых обществах, в конце концов достигших колоссальных размеров, ситуация была другой. В отличие от людей в локальных группах большинство тех, кто ведет оседлый образ жизни, нашли возможности для связи с социальными группами, представляющими собой не фракции, а вполне приемлемые и необходимые для функционирования общества объединения: рабочие коллективы, профессиональные ассоциации, клубы общения и ниши в социальной иерархии или в расширенной сети родственников.
Я оставил открытым вопрос о том, что такого особенного в числе 500, называемом антропологами магическим. По моим предположениям, примерно при такой численности населения средства, позволяющие людям иметь хотя бы самое грубое представление о каждом человеке в обществе, становятся ограниченными настолько, что индивиды при взаимодействии друг с другом в значительной степени должны опираться на маркеры. В группах численностью больше 500 человек люди начинали чувствовать себя по-настоящему безымянными; такое положение вещей не оказывает влияния на муравьев, но оно подрывает желание людей быть значимыми как личность. Такая утрата самоуважения заставляла людей стремиться подчеркнуть свою отличительность за счет принятия любых новшеств, встретившихся на их пути. Без тщательной организации и надзора, свойственных крупному оседлому сообществу, подобные новшества побуждали к разделу. Я не могу сказать, сформировалась ли эта особенность социальной идентичности в эпоху палеолита (по причинам, в которых еще предстоит разобраться) для поддержания численности общины на таком уровне, который был идеальным для жизни в то время. Возможен и другой вариант: это могла быть адаптация для усиления индивидуальных социальных взаимодействий, и в таком случае, вероятно, число 500 стало случайным следствием этой психологической особенности. Более вероятно, что имело значение и то и другое.
Как погибают общества
Человеческие общества и сообщества животных появляются и исчезают. Колонии муравьев и термитов обычно погибают вместе со своей царицей. Каждое поколение колонии начинает заново с новой основательницей. Некоторые сообщества млекопитающих достигают почти такого же решительного конца. Если размножающаяся пара в стае волков или гиеновых собак или в клане сурикатов умрет, не оставив жизнеспособного преемника, их сообщество обречено. Тем не менее, в отличие от насекомых, другие члены сообщества продолжают жить и рассеиваются, чтобы, если повезет, присоединиться к какой-нибудь другой стае или другому клану.
Разделение гарантирует, что большинство сообществ позвоночных животных не окажется в таком совершенно безвыходном положении. В идеальных условиях сообщество может размножаться, как амеба, которая продолжает делиться. Биолог Крейг Пэкер за 50 лет исследований в Африке наблюдал за разделением нескольких прайдов львов на протяжении десятка поколений.
Больше всего близки к бессмертным сообществам суперколонии аргентинских муравьев и нескольких других видов муравьев, чьи представители сохраняют отождествление с колонией по мере распространения по всему миру. Однако даже у них в какой-то момент предположительно появляются новые суперколонии. Для того чтобы это произошло, идентичность муравьев из одной и той же суперколонии должна измениться и стать несовместимой. Поскольку муравьи никогда не экспериментируют с вариантами поведения, которые побуждают людей расстаться, расхождение их идентичности должно иметь генетическую основу. Возможно, царице, которая имеет мутацию, влияющую на ее «национальный» запах, удается избежать гибели в своей родной колонии, если ей посчастливится найти изолированное место. Там она основывает гнездо, имеющее свой уникальный запах идентичности, которое могло бы, каким бы невероятным это ни казалось, вырасти в суперколонию.
Среди позвоночных сообщества афалин, обитающих у побережья Флориды, возможно, сравнимы с суперколониями своим постоянством, но, конечно, не масштабами (учитывая, что их сообщества основаны на индивидуальном распознавании). Сообщество, занимающее один и тот же участок Мексиканского залива у Сарасоты, на протяжении четырех десятилетий исследования оставалось устойчивым и насчитывало около 120 животных, а его территория передавалась из поколения в поколение – наследование владений является одним из основных преимуществ принадлежности к сообществу у многих видов. Данные генетики свидетельствуют, что это сообщество дельфинов обитало там несколько веков[867].
Тем не менее, несмотря на потенциально бесконечное повторение делений, гибель сообществ в какой-то момент, должно быть, неизбежна, если не у афалин, то во всех остальных случаях. Даже амеба, которая бесконечно делится, сталкивается с неблагоприятными условиями, когда пищи не хватает. В период голода после каждого деления одна из двух амеб погибает, оставляя свою сестру делиться дальше. Эта генетически запрограммированная реакция сохраняет общую численность амеб почти на уровне емкости среды – максимального числа особей в популяции, которое способна поддерживать окружающая среда[868].
Такой высокий уровень смертности заставляет вспомнить о трагедии, произошедшей с шимпанзе в Гомбе, когда одно сообщество уничтожило другое, и по понятной причине. В обоих случаях применима мальтузианская реальность: популяции даже самых медленно растущих видов достигают пределов емкости среды всего за несколько поколений. Поэтому, исключая изменения среды обитания, на любом подходящем участке на протяжении тысячелетий будет существовать примерно одинаковое число сообществ шимпанзе. До того как шимпанзе (или львы, или люди) достигнут этого пика численности, продукты каждого разделения сообщества способны без ожесточенной борьбы найти место, где поселиться. Но как только сообщества оказываются бок о бок, конфликты, вероятно, примут угрожающие размеры, и не только между соседними сообществами, но и внутри каждого из них, поскольку члены сообществ скандалят и дерутся из-за ресурсов, усиливая напряженность в отношениях до тех пор, пока они не разрушатся. Если большое сообщество расколется в таких условиях перенаселенности, его члены не станут чувствовать себя лучше. Животные продолжат бороться за ресурсы, которые были доступны им всем, пока они были частью одного сообщества. Разделение само по себе не уменьшает популяционный стресс.
Тем не менее разделение сообщества может предоставить жестокий практический выход из тупика. Когда сообщество шимпанзе, где все конкурируют друг с другом, раскалывается пополам, дочернее сообщество, которое побеждает другое (как в случае с сообществом Касакелы, уничтожившим Кахаму), захватывает все ресурсы и одновременно снижает остроту конфликтов среди собственных членов. Это стратегия отбора голодающей амебы, навязанная грубой силой. Когда численность сообществ достигает или почти достигла лимитов емкости среды, что, как правило, происходит со всеми сообществами, путь вперед действительно может быть жестоким. Если вас не уничтожат ваши бывшие сотоварищи, теперь действующие сами по себе, то это могут сделать другие сообщества. Не надо быть математиком, чтобы понять, что со временем большинство сообществ погибнет.
Безжалостные подсчеты выживаемости показывают, что, с точки зрения первичных эволюционных причин, в основе разделений обществ находится конкуренция. Принимая во внимание, насколько менялись маркеры от одного места к другому, в какой-то момент разделение общин, вероятно, становилось неизбежным, независимо от перенаселения. Вопрос в том, что происходило, когда люди заселяли территорию, достигая лимитов емкости среды, так что отделившимся обществам, оказавшимся бок о бок с соседями-конкурентами, уже не хватало пространства для роста, и уйти было некуда. Люди обычно объединяются вокруг угрозы, когда конкуренция с чужаками становится их важнейшей заботой. Общество, находящееся в окружении, вероятно, единым фронтом препятствовало появлению противоречивых точек зрения, в том числе, предположительно, и фракций, конфликты между которыми служат предпосылкой разделения общества. Возможно, общество в таком труднейшем положении было способно сохранить единую отчетливую, лишь слегка меняющуюся идентичность, даже если на него воздействовали извне со всех сторон[869]. Тем не менее я полагаю, что такая ситуация лишь откладывала разделение общества, но не останавливала его. На самом деле, если социальные разногласия побуждают к разделению, то, когда дочерние общества находятся в тесном соседстве, утрата более уязвимого из них почти гарантирована. Вероятно, именно это и произошло на участке леса в Гомбе, когда у шимпанзе сообщества Кахамы не осталось пространства для отступления. Подобный конец, должно быть, выпадал на долю многих человеческих обществ в доисторическую эпоху: они погибали в результате истощающих налетов, а немногие выжившие, обычно женщины, вероятно, присоединялись к победившей группе.
«Прошлое – это другая страна» – так сказал писатель Лесли Поулс Хартли[870][871]. Таким образом, основные правила, в соответствии с которыми люди меняют свою идентичность, гарантируют такое запланированное устаревание. Даже доминирующие общества со временем могут принять такие формы, которые их отцы-основатели отвергли бы как невыносимо чужие. За определенное время общество меняется так же неизбежно, как и биологический вид, который эволюционирует вплоть до того, что ныне живущие поколения не узнали бы своих предшественников, если бы с ними встретились, а палеонтологи сочли бы его заслуживающим нового видового названия.
Так что в доисторическую эпоху общества вновь и вновь отделялись друг от друга, некоторые из них исчезали с лица земли, но даже победители со временем неузнаваемо менялись, чтобы опять разделиться. Каждый раскол, вероятно, становился источником большого горя и страданий и осуществлялся по причинам, которые были важными в тот момент, но в конечном итоге забывались. Такие разделения обществ – это часть ритма жизни, такая же главная, как любовь или смерть отдельного человека, но раскрывающаяся на протяжении длинного ряда медленно сменяющих друг друга поколений, выходящего за рамки того, что мы способны постичь. Общества, будь то победители или побежденные, как и их отдельные члены, мимолетны.
Сколько обществ родилось в течение цикла? Если взять в качестве приблизительного показателя оценку общего числа всех когда-либо существовавших языков, то количество человеческих обществ исчисляется сотнями тысяч[872]. Поскольку не всякое общество имеет собственный язык, по самой консервативной оценке свыше миллиона обществ появилось и исчезло; каждое состояло из мужчин и женщин, уверенных в значимости их общества, неизменности его существования и успехе по сравнению с его предшественниками; и ваше общество – одно из них.
Следовательно, разделение и гибель человеческих обществ и сообществ животных неизбежны. Итак, краткий обзор. У большинства видов позвоночных животных процесс не имеет ничего общего с маркерами, которые позволяют людям комфортно чувствовать себя в компании других. У шимпанзе существуют традиции, передающиеся в результате социального обучения, но эти обезьяны не ущемляют интересы тех, кто действует странно. Более того, нет причин полагать, что они придумывают обычаи, которые некоторые члены сообщества перенимают, а другие отвергают, что вызывает распад сообщества. Однако у людей принадлежность к обществу сопровождается обязательствами действовать надлежащим образом, соблюдать его правила и соответствовать его ожиданиям. Тем не менее эти правила и ожидания представляют собой движущуюся мишень. С тех пор как наш вид впервые стал применять маркеры по отношению к обществам, эти общества распадались на фракции, состоявшие из людей, придерживавшихся взаимоисключающих точек зрения на свою идентичность. Психологические механизмы управляют изменениями, превращая то, что когда-то было знакомым, в чужое.
Схематично описывая рождение обществ наших предков охотников-собирателей, я ничего не сказал об особенностях подъема и упадка наций. Это станет одной из тем следующей части книги. Прежде чем перейти к этому вопросу, я должен рассмотреть социальные механизмы, которые сделали возможным существование таких огромных обществ. Оказывается, успеху цивилизаций способствовало все что угодно, но только не мирная политика. Теперь на первый план выходят общества, перешедшие к завоеваниям и со временем включившие в свой состав целые этносы и расы. Остаточные эффекты их борьбы, в древности и в наше время, сегодня сохраняются в каждом уголке земного шара.