От племен к нациям
22Превращение деревни в общество-завоевателя
Десять тысяч лет назад – всего лишь один удар сердца в длинной предыстории нашего вида – последний ледниковый период заканчивался. По мере потепления климата некоторые охотники-собиратели перешли к земледелию – это изменение известно археологам под названием «неолитическая революция». Такие преобразования происходили независимо в шести частях света: первое и наиболее заметное началось 11 000 лет назад в Месопотамии, области на Ближнем Востоке; 9000 лет назад – на территории современного Китая; в высокогорных районах Новой Гвинеи – 7000 лет назад, если не раньше; между 5000 и 4000 лет назад – в Центральной Мексике и приблизительно в то же время в Андах в районе современного Перу; между 4000 и 3000 лет назад – на территории современной восточной части США[873].
Из этих простых источников в четырех областях появились огромные царства: в Китае, на Ближнем и Среднем Востоке (я отношу сюда и Индию, которая обеспечивалась за счет зерна, ввозимого из этого региона), Мексике (начиная с майя, а затем ацтеков) и в Андах (кульминацией стала империя инков). Ничто не выглядит более величественным и заслуживающим более детального рассмотрения, чем возникновение цивилизации с ее городами и сложной архитектурой и культурой. Тем не менее после того, как размеры обществ вышли за пределы численности локальных групп охотников-собирателей, начиная с людей, перешедших к оседлому образу жизни в племенах, наш рассказ ускоряется по простой причине: предпосылки для превращения этих племен в цивилизации более просты, чем может показаться.
У других млекопитающих не наблюдается ничего, что хотя бы приближенно соответствовало современному государству по масштабам и сложности; в природе только некоторые общественные насекомые создают то, что, в сущности, является их собственными цивилизациями. Понятно, что эволюция анонимных обществ стала решающим фактором для появления и распространения цивилизаций. Однако анонимности недостаточно, чтобы объяснить, почему мы, люди, способны формировать большие общества и как мы их сохраняем. Должен действовать целый ряд дополнительных факторов. Некоторые из них, например достаточное обеспечение продовольствием, вполне ясны. Другие, такие как наличие средств для решения социальных проблем и предоставления членам общества достаточных путей для распознавания, гораздо менее очевидны. Тем не менее для достижения обществом состояния, близкого к тому, что мы называем цивилизацией, требовалось еще нечто большее: насилие и политические интриги.
Книги по истории переполнены повествованиями о величии государств, их столкновениях и партнерствах, об их стремлениях и ярких характерах, о правительствах, которые ведут вперед или терпят неудачу. Мы воспринимаем детали близко к сердцу часто потому, что это рассказы о нашем народе и они имеют для нас значение. Несмотря на все это, когда речь идет о различиях между государствами и большинством обществ, им предшествовавших, имеет значение не столько характер, сколько степень таких различий.
Я говорю о большинстве обществ, предшествовавших государствам, потому что по мере роста размера и сложности обществ произошел огромный сдвиг, имевший первостепенное значение: общества начали поглощать друг друга. С этого момента открытая неолитической революцией дорога к тем государствам, какими мы знаем их сегодня, действительно стала короткой. Для того чтобы эти общества-завоеватели пустили корни, были необходимы несколько элементов, начиная с самых основных ресурсов.
Продовольствие и пространство
Для большего количества людей требуется больше продовольствия. Исходя из этой очевидной истины, легко предположить, что хорошего обеспечения продовольствием достаточно, чтобы стимулировать рост обществ. Это не так. Вспомните об обезьянах, кричащих вокруг рынков в Нью-Дели. Городские макаки живут за счет плодов (и мяса, и овощей) сельского хозяйства, украденных у уличных торговцев. Хотя относительное изобилие действительно поддерживает более высокую общую численность популяции обезьян, размер городских стай тем не менее остается примерно таким же, как у их собратьев в сельской местности и в чаще леса[874]. Большее число стай размещается настолько тесно, что незанятого пространства не остается. Похожая ситуация наблюдается у аргентинских муравьев, по-прежнему живущих в Аргентине, где колонии, окруженные множеством враждебных соседних колоний, не могут стать очень большими, сколько бы корма у них ни имелось. Те муравьи, что живут в Калифорнии, избежали такого ограничения.
Совершенно ясно, что человечество не оказалось в такой ситуации, как городские обезьяны. Долина Нила стала домом не для тысяч мини-Египтов, а для одного величественного Древнего Египта, давшего жизнь Рамзесу II. При этом по всему земному шару реакцией людей на доступность надежных ресурсов продовольствия, будь то обеспечиваемые за счет земледелия или имеющиеся в изобилии в дикой природе, действительно было создание множества маленьких обществ вместо одного большого. Например, в 1930-х гг., когда чужаки впервые поднялись в горные районы Новой Гвинеи, их уже населяли сотни тысяч людей. Для того чтобы добраться до территории другого оседлого племени, требовалось пройти пешком всего несколько километров. Каждое племя опиралось на продовольственные ресурсы, производимые в их районе и обычно включавшие введенные в культуру растения и одомашненных животных этого острова. Исследователи выявили такую же закономерность в бассейне Амазонки и в других местах. Несмотря на то что культура большинства таких садоводческих племен была менее яркой по сравнению с охотниками-собирателями Тихоокеанского Северо-Запада, они тоже жили в деревнях или, по крайней мере, у них имелось главное строение в качестве убежища (хотя некоторые племена, особенно в районах Африки и Азии, были кочевниками, пасшими стада одомашненных животных). В прошлом лишь крошечное меньшинство таких племенных групп оказались точками перехода к крупным обществам нашего времени. В следующей части нашего путешествия мы разберемся, как были организованы племена и какие особенности позволили этим немногим повысить численность и сложность.
Деревенские общества
Жизнь в племени могла представлять собой одну большую «мыльную оперу». Как и у оседлых охотников-собирателей, поводов для мелких ссор и насилия было немало. Возникали разного рода конфликты: это могли быть ссоры из-за вопросов, способных испортить семейные встречи (например, о том, что будет на ужин), а также обвинения в колдовстве, борьба за супругов и споры о распределении ответственности[875]. Подобные разногласия могли ускорить распад деревни, поскольку временами люди бывали настолько рассержены, что уходили очень далеко, чтобы как можно реже встречаться друг с другом. Многие жители деревни переживали подобный социальный катаклизм один или несколько раз в течение своей жизни. Доисторические деревни на юго-западе Америки, например, обычно существовали от 15 до 70 лет[876]. Примером разделения деревни служит процесс, практикуемый гуттеритами. Эта религиозная община-секта, возникшая в XVI в. на территории современной Германии и сохранившаяся до наших дней, появилась относительно недавно по стандартам групп, которые мы обычно называем племенами. После нескольких веков переселений, в 1874 г. гуттериты эмигрировали из России на американский Запад, где они живут в колониях, насчитывающих до 175 человек, каждая из которых управляет фермой. По мере роста колонии социальный стресс увеличивается до тех пор, пока в конце концов члены колонии не договорятся о ее разделе, и такое урегулирование происходит в среднем каждые 14 лет. Хотя такие превращения управляются более упорядоченным образом по сравнению с разделением деревень в дописьменную эпоху, динамика во многом похожа[877].
Племенам, для того чтобы вообще остаться вместе, требовались средства для разрешения или, по крайней мере, управления конфликтом. Большинство племен, зависимых от садоводства, разрабатывали стратегии, похожие на использовавшиеся охотниками-собирателями, перешедшими к оседлости. Один подход, который использовался снова и снова, заключался в снижении уровня конкуренции между людьми за счет добавления новых аспектов социальных различий, приемлемых в их обществе[878]. К их числу относились различия, касающиеся рода занятий и статуса. Поэтому, даже если некоторым племенам поначалу была свойственна эгалитарность, как охотникам-собирателям в локальных группах, такое мировоззрение редко сохранялось долго. Различия между членами племени также усиливались за счет возможности быть частью социальных групп. Среди всех племен мира дифференциация, возможно, достигла своего апогея в Новой Гвинее. Самой сложной организацией отличались (и по-прежнему отличаются) энга, региональная популяция, которая сохраняет социальное существование, напоминающее сложностью хитроумные машины Руба Голдберга[879]. В каждом племени энга, насчитывающем более тысячи человек, гордятся своей историей как народа. При этом каждый член племени принадлежит к клану и субклану, который заявляет права на собственный участок сада, и временами между кланами возникают споры и даже драки. Тем не менее каждое племя долгое время сохраняет целостность[880].
Определенное централизованное управление для решения социальных вопросов также было почти гарантировано в человеческих поселениях, даже если в самых простых из них оно существовало в рудиментарной форме. Как я уже говорил ранее, рассказывая об оседлых охотниках-собирателях, по сравнению с представителями локальных групп люди, устроившиеся на одном месте, более терпимо (хотя зачастую лишь ненамного) относились к демонстрациям власти; в каждой деревне обычно был вождь, но его важная роль проявлялась только во времена конфликтов, и даже тогда он проводил большую часть времени, убеждая людей, а не руководя ими.
Тем не менее даже такие племена, как обитатели высокогорий Юго-Восточной Азии, описанные антропологом Джеймсом Скоттом в книге «Искусство быть неподвластным», не были лишены управления. Название книги намекает на усилия, которые прилагают племена, чтобы избежать поглощения могущественными цивилизациями, распространяющимися, подобно амебам, из низин. У жителей гор были вожди, которые могли быть тиранами[881]. Где-то в другом месте сам вопрос о том, кто должен иметь власть, мог стать предметом спора. Надзор за решением социальных вопросов не всегда требовал наличия определенного человека у руля. Народ ньянгатом, живущий на юге Судана и в Эфиопии, – пастухи, расселившиеся по многим деревням, каждая из которых перемещается несколько раз в год к участкам, пригодным для выпаса скота (ньянгатом можно описать почти как охотников-собирателей, которые, как оказалось, не охотятся, поскольку перегоняют одомашненный скот, вместо того чтобы выслеживать диких животных). У ньянгатом есть несколько специалистов, таких как те, что мастерски кастрируют скот или наносят символические шрамы на груди воинов, тем не менее они поддерживают мир без постоянного правителя; каждый мужчина может попробовать себя в управлении племенем вместе с остальными из его возрастной когорты[882].
Что касается племенных народов, которые живут в поселениях – будь то племена, выживающие за счет охоты и собирательства, садоводства или сельского хозяйства с использованием машин на бензине, – социальные разногласия ограничивают численность населения в одном месте от сотни или нескольких сотен человек до нескольких тысяч, как в случае обитателей горных районов Новой Гвинеи, которые рассредоточили свои дома так, чтобы, как я полагаю, снизить соперничество. Деревня яномама в южноамериканском тропическом лесу, где, наоборот, все размещались в овальном строении в гамаках почти на головах друг у друга, была гораздо меньших размеров и насчитывала от 30 до 300 жителей[883].
В некоторых случаях одна такая деревня представляла собой целое общество. Тем не менее часто встречались группы более крупные, чем деревня. Гуттериты, яномама и короваи Новой Гвинеи, известные своими хижинами на деревьях, – это пример племен, состоявших из более чем одной деревни. Структурным и функциональным эквивалентом общества кочевых охотников-собирателей был такой региональный кластер оседлых людей – назовем его племенным или деревенским обществом[884].
Так же как антропологи часто весьма недооценивали общины охотников-собирателей и предпочитали изучать локальные группы, центром антропологических исследований стала отдельная деревня, а не все деревни вместе. Такое смещение внимания связано прежде всего с автономией деревень. Ни один посторонний, даже из другой деревни того же племени, не мог указывать жителям, что делать, так же как одна локальная группа охотников-собирателей не указывала другой. Но другая причина концентрации исследователей на деревне в качестве объекта изучения заключается в том, что взаимоотношения между деревнями могут быть драматичными: деревни часто были печально известны конфликтами друг с другом, включая, как в случае с яномама, убийства из мести.
Точно так же племена были важны для их народов. Между деревнями янонама существовала смертельная вражда, напоминающая битву Хэтфилдов и Маккоев[885], хотя в случае с яномама было вовлечено множество семей. Даже при таких условиях деревни постоянно пересматривали свои взаимоотношения. Битвы чередовались с примирениями, сопровождавшимися заключением браков, пирами и торговлей. У каждого были друзья в других деревнях яномама, и так же, как члены локальных групп охотников-собирателей, люди могли переселиться в другую деревню, хотя жители деревни, обязанные ухаживать за садом (а в Новой Гвинее и за одомашненными свиньями), предпринимали такой шаг менее охотно, чем кочевники, которые свободно занимались поиском продовольствия в дикой природе. В действительности, подобно тому как житель деревни имел возможность перейти в другую деревню, могло происходить слияние и целых деревень. Такие процессы происходили так же, как в локальных группах охотников-собирателей: слияние и разделение деревень было обусловлено социальными отношениями[886]. Самое большое отличие между деревенскими обществами и общинами охотников-собирателей заключается лишь в том, что смена местоположения деревень (обычно поселение переносили к новым расчищенным для сада участкам) и расколы и объединения происходили реже[887].
С этой точки зрения, деревня и локальная группа не слишком отличались. Так же как люди в локальной группе, жители деревни редко задумывались о более крупном обществе, частью которого они были, но это общество было готово прийти им на помощь в тех редких случаях, когда они в этом нуждались. Их общая идентичность выходила на передний план, когда на уровне целого общества возникали трудности или появлялись новые возможности. Деревни хиваро, известных практикой высушивания голов, на территории современного Эквадора объединяли силы для нападения на чужие племена. В 1599 г., во время крупнейшей атаки подобного рода, 20 000 хиваро из многих деревень освободили свою территорию от иностранного господства в результате скоординированного массового убийства 30 000 испанцев[888]. У таких деревенских обществ были слова, обозначающие их общество целиком, так же как у охотников-собирателей. «Яномама» («яномами»), например, – это самоназвание народа, тогда как «яномами тапа» – это их обозначение всех своих деревень. Как и в случае многих самоназваний общин, «яномама» и «хиваро» означает «человек».
Коллективные маркеры идентичности определяли эти племенные кластеры деревень в качестве общества точно так же, как они объединяли другие общества по всему земному шару. Яномама – показательный пример. Одинаковая одежда, жилища, ритуалы и другие общие черты членов общества – все схожие признаки, которые люди узнавали, – давали возможность для слияния и разделения деревень. Когда жители деревни заходили в тупик и отправлялись собственным путем, расставание было похоже на то, что происходило в локальной группе охотников-собирателей. Даже если эти люди враждебно относились друг к другу, у них все равно был один и тот же язык и образ жизни, и они оставались частью того же общества[889]. При этом различия между деревнями одного племени все же накапливались. В оседлых племенах, так же как и в локальных группах охотников-собирателей, именно с этого момента ситуация начала ухудшаться все больше. В наши дни в результате изменений идентичности у яномама, по-видимому, происходит расхождение на несколько племен, каждое с населением в несколько тысяч человек. Некоторые лингвисты различают пять все еще очень похожих языков яномама. Сами яномама знают об отличиях и насмехаются над странными яномама из далеких деревень[890].
Племенам, подобным кочевым ньянгатом и оседлым энга и яномама, удавалось сохранить целостность, когда общая численность их населения часто составляла тысячи, то есть намного превышала обычный размер общины охотников-собирателей. В то же время наблюдения, касающиеся нетерпимости яномама к различиям между их собственными представителями, указывают на одну причину, почему лишь очень немногие племена вступили на путь строительства империи. Нахождение в окружении соседних племен было не единственным препятствием. Племя сталкивалось с той же проблемой, что и охотники-собиратели: начинался конфликт идентичностей его собственного народа.
Тем не менее, даже если племени удавалось сохранить неизменную идентичность, оно по-прежнему никогда бы не дало начало развивающейся цивилизации исключительно за счет роста населения. Этого не произошло бы даже при самых идеальных условиях: благоприятном уровне рождаемости, обеспечиваемом за счет наличия достаточного количества продовольствия и пространства, действенном руководстве и развитой социальной дифференциации. То, что этих элементов было недостаточно, демонстрирует следующий факт: все крупные человеческие общества, как оказывается при ближайшем рассмотрении, состоят не из потомков однородного племени людей, а из населения с разным наследием и идентичностью. Неспособность охотников-собирателей и племенных обществ приспосабливаться к разнообразию маркеров составляет резкий контраст с потрясающим успехом государств в этом отношении. В действительности, чтобы понять, как родились цивилизации, нам необходимо разобраться, как в их состав стали входить граждане самого разного происхождения и в конечном итоге современные этносы и расы.
Слияние обществ не происходит добровольно
Одно из возможных объяснений гетерогенности цивилизаций заключается в том, что рост общества якобы влечет за собой добровольное слияние. Факты свидетельствуют, что это не так. У животных слияние сообществ – настолько редкое явление, что оно почти не встречается даже у видов, в которых слабая конкуренция между сообществами[891]. Примером служат бонобо и шимпанзе: к их сообществам термин «слияние» применим лишь с очень большой натяжкой. Приматолог Франс де Вааль рассказывал мне, что бонобо, незнакомые друг с другом, могут без ссор сформировать сообщество с нуля. Склонность бонобо дружески относиться к незнакомцам должна упростить для них процесс приспособления друг к другу. Тем не менее такие организованные сообщества – это артефакты заточения в зоопарке. В природе сообщества бонобо, даже находящиеся в хороших отношениях, сохраняют отдельный состав. По сравнению с бонобо объединение шимпанзе, находящихся в неволе, в одно сообщество представляет собой ночной кошмар: для этого требуются месяцы осторожного введения животных в состав сообщества, которое сопровождается множеством кровавых стычек. Единственная причина, по которой ксенофобы шимпанзе приспосабливаются друг к другу, заключается в том, что, поскольку их родные сообщества теперь для них утрачены, они, как и бонобо в неволе, – беженцы, не имеющие выбора. Таким же образом, ряд зарегистрированных прочных слияний у обезьян, живущих в дикой природе, произошел после того, как стада этих животных были уничтожены и осталось всего несколько особей. Выжившие, как и человекообразные обезьяны в зоопарке, оказались своего рода беженцами, для которых отказ от прежнего сообщества ради присоединения к другому был вопросом выживания. Их связи не идут ни в какое сравнение с множеством союзов, которые наблюдаются между целыми группами людей[892].
При обычных условиях такая же ситуация наблюдается и среди общественных насекомых: объединение зрелых колоний не является частью их повадок, определяемых мозгом размером с булавочную головку[893]. Насколько мне известно, прочное слияние здоровых сообществ встречается только у африканских саванных слонов, но это происходит редко и только между двумя основными группами, когда-то принадлежавшими к одной, которая в прошлом разделилась. Восстановление первоначального состава, иногда годы спустя после разделения, очевидно, служит подтверждением того, что толстокожие никогда ничего не забывают[894]. В остальных случаях, как только сообщество сформировалось, так что его члены отождествляют себя друг с другом, и его численность достигла необходимого уровня, это сообщество остается обособленным от всех остальных.
То же самое характерно и для людей: как только идентичность членов общества сформировалась, добровольное слияние с другим обществом становится крайне маловероятным. Например, мне не встречались свидетельства того, что в локальные группы охотников-собирателей включалось значительное число чужаков. Это верно даже в случае близкого культурного сходства между чужаками и обществом, к которому, предположительно, они могли бы присоединиться. Поэтому, хотя локальные группы одного общества охотников-собирателей могли сливаться, как и деревни одного племени, общества оставались надежно разделены. Конфликт, связанный со слиянием человеческих обществ, осложняется тем, что крайне маловероятно, что каждый способен приспособиться к чужой идентичности остальных. Единственные примеры слияний опять напоминают ситуацию бегства: объединенные общества появляются, когда людей остается слишком мало, чтобы они могли существовать самостоятельно. С 1540-х гг. до XVIII в., после многих лет, сопровождавшихся гибелью в сражениях с европейцами и от завезенных ими болезней, объединение стало судьбой изгнанных из родных мест американских индейцев, особенно на Юго-Востоке. К наиболее известным примерам относятся семинолы и крики. При объединении эти популяции беженцев часто принимали название и основной образ жизни племени, доминирующего в смешанной группе, с некоторым учетом социальных маркеров всех остальных[895].
Даже увлечение чужим образом жизни не ведет к слиянию. Например, народ фур региона Дарфур (запад Судана) живет в аридной зоне, где земля обычно плохо обеспечивает кормом домашний скот. Семья, которой повезет держать излишек скота, сможет прокормить своих животных, только снявшись с места и присоединившись к тем, кого называют «баггара». Но это не изменение идентичности. Баггара – это не племя; это арабское слово применяют по отношению к пастушескому образу жизни, который ведут многие племена в Дарфуре. Поэтому, несмотря на то что члены семьи фур могут стать пастухами среди этих других племен и другие пастухи даже будут уважать их достаточно, чтобы принимать в качестве союзников, они остаются отличающимися. Даже у представителя фур, который, вступив в брак, входит в состав другого племени, принадлежащего к баггара, воспитание слишком отличается, чтобы его могли ошибочно принять за человека, родившегося в этом племени[896].
Несмотря на способность людей к созданию партнерств с чужаками, полное слияние обществ никогда не становится результатом таких альянсов. Как выяснили психологи, общества, которые сильно зависят друг от друга, склонны отдаляться[897]. Лига ирокезов играла решающую роль в борьбе с общими врагами – сначала это были другие индейцы, а затем европейцы, – и племена выполняли задачи по защите разных границ их объединенной территории. Тем не менее независимость шести племен никогда не ставилась под сомнение[898]. Подобные коалиции могли быть предметом гордости, но это не снижало значимости первоначальных обществ.
Таким образом, мы можем быть более-менее уверены: общества, от объединенных локальных групп охотников-собирателей до великих империй, никогда не отказываются легко от своего суверенитета ради построения еще более крупного общества[899]. Агрессивное поглощение народов и их земель, а не добровольное слияние, включало разные общества в единое образование. Древнегреческий философ Гераклит был прав, провозгласив «раздор – отец всех общий и всех общий царь»[900]. В разных местах, от Ближнего Востока до Японии, от Китая до Перу, единственным путем создания цивилизации обществом было сочетание взрывного роста численности его населения и расширения территории с помощью силы или доминирования[901].
Признание чужака
Включение чужаков в человеческие общества началось не с агрессии. Оно началось (довольно безболезненно, учитывая, что обе стороны соглашения могли получить выгоду) с признания случайного чужака в качестве члена общества, поскольку это необходимо для нахождения половых партнеров у многих видов. Хотя численность общин обычно была достаточной, чтобы их члены могли выбрать брачного партнера среди своих, иногда имели место перемещения для укрепления партнерства между группами и минимизации инбридинга на протяжении больших промежутков времени[902].
Вхождение такого чужака в общество было непростым, вероятно, даже для древних людей. Брачный партнер (часто женщина), или принимаемый беглец, или изгой должны были вынести напряжение, связанное с адаптацией. Некоторые из экзотических привычек новичков, возможно, поощряли, если общество получало выгоду от их умений: по сравнению с торговлей ради получения орудия, которое ты не можешь изготовить, лучший вариант – найти его изготовителя! Тем не менее, принимая во внимание, насколько люди лелеют и защищают свою идентичность в связи с угрозой контакта с чужаками, новичок, вероятно, оказывал незначительное влияние на поведение общества[903]. Каждого вновь прибывшего, не способного или не желавшего менять свое поведение, ждала тяжелая жизнь и возможное отвержение. Однако человек, родившийся в другом обществе, мог лишь в определенной степени изменить свою идентичность для того, чтобы соответствовать новому обществу. Преобразование принадлежности никогда не может быть абсолютным. Даже когда люди изо всех сил стараются приспособиться, их внутренняя сущность остается чужой, неизменной[904]. После многих лет, проведенных среди яномама, антрополог Наполеон Шаньон писал:
Все большее число людей начинали считать меня в меньшей степени чужаком или неразумным существом, и для них я становился все больше и больше похож на настоящего человека, часть их общества. В конце концов они начали говорить мне, и это звучало едва ли не как принятие с их стороны: «Ты почти человек, ты почти яномама»[905].
Восприятие Шаньона со стороны яномама подтверждает тот факт, что ни один новый человек в любом человеческом обществе никогда не мог довести до совершенства все маркеры чужого народа. Выдающие признаки раскрывали происхождение человека, даже если ему или ей удавалось довольно хорошо справиться с изменениями, имевшими наибольшее значение для членов общества, чтобы найти место среди них.
Даже при этих условиях принятия одного или двух чужаков подобным образом было недостаточно для того, чтобы стало реальностью нечто, хотя бы отдаленно напоминающее целую этническую группу. Неприятная правда заключается в том, что зарождающиеся этносы появились за счет индустрии, которая получила широкое развитие лишь среди тех людей, что перешли к оседлому образу жизни: рабства.
Захват рабов
Рабство – это система взаимоотношений, свойственная почти исключительно лишь человеку. Конечно, есть муравьи-рабовладельцы, обзор которых был дан ранее в этой книге. Среди других позвоночных единственный вариант поведения, напоминающий порабощение, встречается у тонкотелых обезьян – лангуров[906]. Никогда не рожавшая самка может украсть детеныша в другом стаде, чтобы вырастить его (хотя на практике шансы выжить у детеныша невелики)[907]. В Западной Африке самцы шимпанзе, совершая налет, вместо того чтобы убить, иногда угоняют чужую самку на свою территорию для спаривания, но она сбегает домой при первой же возможности, в тот же день[908].
Такой вариант, как захватить чужака и постоянно держать его поблизости, редко был очевидным для людей в локальных группах. Слишком легко было убежать. Даже при этих условиях группа, совершавшая налет, могла забрать всех выживших женщин, которым не оставалось иного выбора, как выйти замуж за победителей. Рабство регулярно практиковалось некоторыми локальными группами и маленькими племенными обществами, например среди индейцев Великих Равнин, которые не только захватывали пленников, но и торговали ими как товаром[909]. Хотя такие пленники могли сбежать, они, возможно, считали, что их прежняя идентичность настолько осквернена, что они никогда не смогут вернуться домой. Примером служит история испанской девочки, которую в 1937 г. в 11-летнем возрасте захватили яномама. После 24 лет, проведенных среди яномама, Елена Валеро убежала, но обнаружила, что ее детей с наполовину индейскими корнями избегает испанская община, поскольку, как она с горечью рассказывала антропологу Этторе Биокка, «она была индианкой и ее дети были индейцами»[910]. Женщина, захваченная команчами в 1785 г., отказалась от спасения, несмотря на то что была дочерью губернатора Чиуауа. Она отправила ответ, сказав, что стала бы несчастна, вернувшись домой, поскольку ее лицо покрыто племенными татуировками – своего рода несмываемым маркером, который обеспечивал пожизненные обязательства перед обществом и превратил эту мексиканку в чужую среди собственного народа[911]. В обоих случаях пленники были европейцами, но представители племен, захваченных другим племенем, сталкивались с той же проблемой.
Значение рабства возросло, когда поселения стали приспособленными для содержания пленников, хотя не все оседлые народы держали рабов. Даже индейцы Северо-Запада веками жили в поселениях, прежде чем стали прибегать к захвату рабов в качестве возмездия. Часто для таких племен гарантией того, что у рабов не будет возможности убежать, служило похищение людей во время экспедиций в столь удаленные деревни, что беглецам было почти невозможно добраться домой[912].
Рабство переводило неравенство в отношениях чужака и принимающего общества в абсолютную крайность, гарантируя этому обществу полное доминирование над пленником. За пленными сохранялся статус чужих, и им не рекомендовалось, или запрещалось, отождествлять себя с этим обществом. Поэтому, наверное, неудивительно, учитывая важность маркеров в человеческой жизни, что своего рода клеймо могли навязывать захваченным мужчинам и женщинам для обеспечения их идентификации в качестве рабов. Татуировки, наряду с настоящим клеймением каленым железом, преобладали в Северной и Южной Америке и в средневековой Европе. Также было широко распространено бритье голов: поскольку прическа является предметом гордости в качестве показателя идентичности, утрата волос была намеренным психологическим ударом. В дополнение к нанесенным травмам и оскорблениям во многих обществах рабов заставляли проходить через жестокие обряды посвящения, и им запрещали пользоваться именами, данными при рождении: такая практика лишала раба всякой надежды восстановить прежние связи и делала для каждого очевидным его или ее низкий статус и утрату значимой идентичности[913].
Как только рабов приводили в состояние «испорченного товара», навсегда лишив возможности вернуться домой, рабовладельцы могли воспользоваться знаниями таких людей о том обществе, где они родились, и брали их с собой, чтобы захватить еще больше рабов[914]. Рабов ценили также за знание языка, полезное при переговорах о перемирии или заключении торговых сделок. Одной из самых известных пленниц была Сакаджавея: на рубеже XVIII и XIX вв. индейцы хидатса похитили ее из племени шошонов, а позднее она стала проводником в экспедиции Льюиса и Кларка[915].
Выгода от обладания рабами была огромной. Пленник, захваченный во время короткой атаки, мог всю жизнь трудиться, и это стоило захватчикам не бо́льших затрат, чем на еду и убежище, без расхода времени и средств на выращивание его или ее с рождения. Дело в том, что у североамериканских индейцев не было рабочих животных, поэтому рабы играли такую же важную роль в экономике племен Тихоокеанского Северо-Запада, как лошади или волы во многих обществах Старого Света. История изобилует открытыми сравнениями раба с животным. Подобные сравнения больше, чем что-либо иное, показывают, насколько древней является склонность людей считать, что лишь принадлежащие к их собственному народу имеют истинную человеческую природу, и приписывать чужакам обладание человеческими качествами в гораздо меньшей степени. Даже эгалитарные охотники-собиратели могли считать чужаков недочеловеками; рабство превратило эту концепцию в обычную практику, придав этим «не лю́дям» статус товаров. Рассказывая о представлениях индейцев Тихоокеанского Северо-Запада о других племенах, один ученый говорит нам, что «свободное население побережья можно рассматривать как аналог непойманного лосося и несрубленных деревьев. И так же, как рыбак превращал лосося в еду, а плотник делал из деревьев убежище, воин-захватчик обращал свободных людей в богатство»[916].
Статус раба как животного, крайность из крайностей, был прямым результатом связанного с престижем дисбаланса, который часто возникал между людьми в оседлых обществах. Лишенные идентичности, низшие из низших, рабы оказывались точно на нижней ступени иерархии, порождаемой человеческим разумом. Эта кажущаяся предопределенной иерархия позволяла людям, еще с доаристотелевских времен и на протяжении тысячелетий, воспринимать ужасное положение рабов как естественное и справедливое. В действительности одна из причин захвата рабов из дальних мест заключалась в том, что благодаря их непривычному облику пленников было проще считать отличающимися и потому низшими.
Хотя большинство рабов принадлежало представителям элиты, наличие рабов также было благом и для членов общества с низким статусом, которые, с их точки зрения, переставали принадлежать к низшему рангу и были освобождены от выполнения унизительной работы, связанной с таким положением. Это наводит на мысль о еще одной причине, почему локальные группы охотников-собирателей редко захватывали пленников: рабство редко имеет смысл, когда все выполняют равнозначные задачи и имеют в запасе свободное время. Надзор за рабами увеличил бы их нагрузку. Но не со всеми рабами обращались плохо, и не каждый раб выполнял черную или опасную работу, такую как перевозка отходов или добыча камня[917]. Рабы лучше всего работали, находясь в хорошем физическом состоянии, и рабы лидера должны были быть достойны его статуса. Как бы то ни было, независимо от их роли, рабы служили ориентирами, подтверждающими идентичность. Например, историк Теда Пердью объясняет, что у чероки рабы «выполняли функцию людей, отклоняющихся от нормы» – бесценная услуга, учитывая, что «члены общества часто доказывают свою идентичность не посредством объявления о том, кто они такие, или нормы, а за счет тщательного определения, кем они не являются, или отклонения»[918].
Как только общество стало зависимым от рабов, ему приходилось, как правило, постоянно захватывать их все больше, потому что находящиеся в рабстве редко обеспечивали достаточным числом рабов: мужчин обычно кастрировали, чтобы ими было легче управлять, а стресс мог подавить репродуктивную функцию у обоих полов. Точно так же, как муравьи-рабовладельцы должны предпринимать постоянные набеги (иногда на те же самые гнезда), чтобы пополнить ряды рабов, у которых нет собственных размножающихся цариц, люди, владевшие рабами, должны были и в дальнейшем осуществлять налеты, часто на те же самые «низшие» общества, чтобы поддерживать численность рабов.
Общества-завоеватели
Само существование рабов требовало расширения социальных границ общества, для того чтобы принимать во внимание их число и непривычность, – радикальное достижение. Тем не менее рабовладение в первоначальной форме – в том виде, в каком оно практиковалось среди охотников-собирателей и большинства племенных обществ[919], – означало присоединение лишь нескольких человек время от времени. Несмотря на тот факт, что таких людей, обращенных в рабов, было очень мало и к ним могли относиться как к животным, они были предшественниками будущего разнообразия внутри обществ. В действительности само присутствие рабов сделало понятной идею о включении значительного числа чужаков в общество. Однако остается вопрос – как общества стали поглощать целые народы и рассматривать их в качестве своих членов?
Начало процесса связано с изменением мотивации для разжигания войны. Когда люди обосновывались рядом с богатыми источниками пищи, одомашненными или находящимися в дикой природе, им часто приходилось защищаться от жадных соседей. У племен Тихоокеанского Северо-Запада были прочные дома и ценные рыбные ресурсы и запасы, которые могли захватить; они также обладали людскими ресурсами для защиты или кражи добычи у других[920]. Остатки укреплений служат достаточным доказательством того, что древние деревни по всему миру должны были защищаться от угрозы со стороны чужаков[921]. Существование поселения, вероятно, само по себе усиливало страх и недоверие, поскольку сосредоточение людей в одном месте может создавать видимость потенциально опасного единства – это логичная реакция со стороны чужаков, поскольку люди, находящиеся в непосредственной близости, способны быстро действовать сообща[922].
Концентрация товаров, вынуждавшая занимать оборонительную позицию, вела к расширению территории обществ наряду с ростом населения. Хотя захваты чьей-то земли, не говоря уже о людях, живших на ней, редко происходили у бродячих охотников-собирателей, племенные общества обнаружили, что добыча может многократно увеличиться, если воинственная группа присоединит плодородную территорию и оставит в живых ее жителей. Фактически, как только люди начали жить в более крупных (по сравнению с общинами охотников-собирателей) обществах, которые могли развалиться после повторяющихся набегов, полное уничтожение чужой группы редко становилось целью или результатом столкновений в прошлом[923]. В этом свете большая часть истории прошлого века, например представление нацистов о мире без евреев или стремление ИГИЛ[924] уничтожить мусульман-шиитов, тем более выглядит отклонением от нормы[925]. В Библии утверждается, что все мужчины, женщины и дети, принадлежавшие к хананеям Содома и Гоморры, были убиты, но, как свидетельствуют данные генетических исследований, они являются предками современных ливанцев[926].
Полное уничтожение людей не имеет смысла, учитывая стимул получить выгоду от завоеванного населения. Почти так же, как рабство может оказаться экономически более прибыльным, чем убийство людей, при покорении такой же расчет применялся и к поглощению целых обществ, от которых можно было на постоянной основе получать дань или рабочую силу. Ни у одного вида животных, за исключением человека, не наблюдается ничего, даже близко напоминающего такой захват колоний. Он отсутствует у муравьев, для которых капитуляция с последующим покорением невозможна. У всех видов муравьев существует только два варианта обращения с военными трофеями: захват рабов или полное уничтожение проигравших, и в этом случае каннибализм – обычное явление, так же как было и у людей[927].
Охотники-собиратели в локальных группах не были способны добиться успеха в завоеваниях, но это могли сделать деревни. Не то чтобы все племенные общества прибегали к присвоению территорий. Индейцы Тихоокеанского Северо-Запада отправлялись далеко для захвата рабов, но редко (если такое вообще случалось) получали управление над чужим народом и его землей. В отличие от них племя, культура которого была связана с экспансией и господством, чаще всего сражалось с обитателями территорий, прилегавших к их собственной, как из-за того, что враждебно настроенный сосед представлял бо́льшую угрозу, чем находившийся далеко, так и потому, что людей в близлежащих владениях было проще контролировать. Победителей, использовавших такую тактику, называют вождеством, а их лидера – вождем.
Вождества никогда не были ничем иным, как меньшинством среди обществ. Тем не менее исследователи-европейцы наталкивались на сотни вождеств, и некоторые из них включали многие тысячи подданных. Например, на бо́льшую часть территории на востоке Северной Америки предъявляли права вождества, известные выращиванием кукурузы и возведением земляных курганов. Однако не каждое вождество зависело от земледелия. Например, калуса Флориды представляли собой вождество оседлых охотников-собирателей.
Вождества стали поворотным моментом, таким же важным для прогресса обществ, как и эволюция маркеров идентичности. Никаких цивилизаций не существовало бы без принципа, введенного вождествами после неолитической революции: покорение чужих обществ, вместо разгрома, полного разорения, обращения в рабов или убийства.
Для того чтобы завоевывать других, деревне требовался эффективный лидер. Несмотря на то что, как отмечалось ранее, руководство племенем обычно было слабым, иногда человек мог снискать известность. Такая фигура, названная антропологами «бигмен» (как и в случае вождей, чаще всего это были мужчины), обычно приобретала последователей, продемонстрировав качества превосходного воина. В Новой Гвинее, где племена постоянно конфликтовали, было (и по-прежнему есть) много бигменов. В зависимости от того, с какой угрозой сталкивался их народ, влияние таких лидеров могло меняться, а потом они могли исчезнуть. Я уже рассказывал о бушменах ≠ау//еи, которые на протяжении истории переходили почти непосредственно от локальных групп к обществам бигменов и обратно. Если существовал кажущийся риск, что соседи ударят первыми, «большие люди» могли перейти к методам грубой силы, которые применяются многими альфа-самцами шимпанзе, но у нашего вида они вели к гораздо более серьезным последствиям[928]. В подобной ситуации бигмен мог казаться незаменимым для координации многих людей, которые молчаливо соглашались стать единым роем ради укрепления «мы-группы» для ведения войны, как сформулировал это социолог Уильям Самнер.
Бигмен мог стать вождем, получив контроль над другими деревнями. Это не всегда происходило за счет захвата врагов. Временами он насильственным путем превращал в постоянный союз то, что первоначально представляло собой справедливый альянс между дружественными автономными деревнями, объединившимися для борьбы с общим противником. Такой хищный человек потом мог захватить целый регион в качестве основы для дальнейшего расширения своих владений[929]. Сильные вождества стали поглощать когда-то независимые деревни и в конечном итоге другие вождества целиком, и численность населения в них достигала десятков тысяч человек и больше.
Лишь немногие вождества просуществовали долго. Для того чтобы вождество сохранилось, его вождь должен был подавлять мятежи на протяжении длительного периода времени. Как бигмену, слабому вождю приходилось и дальше завоевывать уважение своих людей, а их вера в него нечасто сохранялась долго и редко автоматически распространялась на его детей. Для вождя выигрышным делом было сыграть на страхе людей перед нападением, поддерживая продолжение битв. Тем не менее в конечном итоге вождество должно было сохраниться и в мирные времена, а для этого требовалось, чтобы положение вождя и его избранных наследников было прочным. Наследуемый статус существует у некоторых животных: самка пятнистой гиены или павиана занимает социальное положение ее матери. Что касается людей, то поддержке лидера на протяжении долгого времени может способствовать психологическая склонность людей рассматривать существующее положение дел как правильное. Демонстрация власти составляла основную часть работы, и история экстравагантного одеяния королевских особ берет начало с головных уборов первых вождей. В наши дни наиболее притесняемые люди склонны считать, будто высокое положение других гарантировано, и предполагают, что важные люди умны и компетентны[930]. Это, возможно врожденное, убеждение, вероятно, могло сформироваться в процессе эволюции для защиты людей от импульсивных попыток свергнуть могучего человека и таким образом подвергнуть себя опасности, что объясняло бы, почему люди, сосредоточенные в поселениях, всегда были восприимчивы к диктаторам, автократам и представлениям о дарованном Богом праве. Вера в то, что лишь божество имеет власть над лидером, гарантирует его господство.
Сохранение контроля над многими людьми, особенно когда они принадлежат к множеству групп, всегда было трудным делом[931]. Для того чтобы расширяющееся вождество продолжало функционировать, побежденных, хотя их, возможно, в некоторой степени дегуманизировали, не могли опорочить так, как рабов. Их прежняя идентичность не была полностью утрачена. Многие оставались на своей земле с семьей и своим сообществом, и такое положение предоставляло возможность для роста их численности, в отличие от большинства рабов. Тем не менее жизнь в вождестве могла быть трудной. У жителей независимых деревень, как и у членов локальной группы, не было причин прилагать больше усилий, чем необходимо, чтобы выжить. Но покоренных, хотя они и занимали более высокое положение, чем рабы, по-прежнему часто рассматривали как ресурсы для эксплуатации. Объединение в более крупное общество означало, что рыночные отношения вышли за рамки мест у костров в локальной деревне, и в теории товары, отнятые у покоренных, должны были бы стимулировать развитие экономики к всеобщей выгоде. И все же трофеи распределялись не поровну и попадали в руки приближенных к вождю или направлялись на дальнейшие завоевания. Ненасытность вождеств отягчал спрос на ресурсы со стороны расширяющейся части общества, от священников до художников, вообще не задействованной в производстве продовольствия.
В общинах охотников-собирателей и деревенских обществах составлявшие их локальные группы и деревни были способны действовать полностью самостоятельно, и так и они и поступали большую часть времени. В вождествах такая слабая связь между населением общества стала делом прошлым. Таким образом, вождества были стадией формирования на пути консолидации обществ в единое целое – своего рода лакмусовой бумажкой для того, что мы сегодня представляем крепким государством. Для продолжения существования на протяжении поколений обществам, начиная с вождеств, было необходимо добиться того, что невозможно у других видов: постоянной толерантности, если не слияния, прежде обособленных групп. Как это ни странно, но такое формирование единого целого происходило наиболее интенсивно не в тех обществах, чьи члены были похожи больше всего, а в тех, где люди разного происхождения стали сосуществовать и зависеть друг от друга. Это было особенно верно в случае обществ-государств, которые берут начало от самых успешных вождеств. Их политическую организацию, стабильность и влияние на сплочение людей с разным происхождением мы и рассмотрим далее.