Построение и разрушение государства
Пять с половиной тысячелетий назад в Уруке, городе, располагавшемся на восточном берегу Евфрата на территории современного Ирака и окруженном несколькими взаимосвязанными маленькими городами, значительно выросла численность населения и сложность организации. Сам большой город населяли тысячи людей, обеспечиваемых целым рядом товаров и услуг, подобных которым никогда не видели раньше. В городе были улицы, храмы и мастерские. Множество табличек с пиктографическими надписями, найденных при раскопках в этом районе, свидетельствуют о том, что во многих сферах жизни существовало тщательное управление[932]. Урук – один из первых примеров общества, которое претерпело настолько полное преобразование, что то, что начиналось как вождество, приняло новую форму устройства: ученые называют такое общество государством (или нацией, как я иногда буду именовать современные государства, имея в виду неформальное значение термина). Хотя некоторые из древнейших государств были, по современным меркам, не больше деревушки, тем не менее они представляли собой общества такого же рода, как те, которым мы сегодня клянемся в верности.
Государства обладали рядом общих важных характеристик с самого момента появления. Принципиально важно, что в обществе-государстве лидер избегал многих препятствий, ложившихся тяжким бременем на вождей. У вождя были ограниченные основания для обладания властью, и его относительно легко могли свергнуть. Серьезным недостатком вождества была неспособность вождя делегировать власть. Когда вождество становилось большим, бывшим вождям покоренных деревень могли позволить сохранить свое положение, но верховный вождь должен был контролировать каждого из них лично. Такого рода слабый надзор, основанный преимущественно на доминировании лидера или силе убеждения, стал нецелесообразным, как только на обход объединенной территории стало требоваться больше времени, чем один день[933].
Все это изменилось с появлением государств. Главы государств не только отстаивали исключительное право диктовать свою волю, они могли поддерживать свои притязания с помощью официальной инфраструктуры. В государстве разделение труда и иерархия контроля превратились в институты, предназначенные для управления. Следовательно, именно с гордым рождением бюрократии общества стали усиливать сплоченность и управлять огромными пространствами. Когда одно государство завоевывало другое, территории бывшего государства обычно превращались в провинцию, а его столица – в административный центр[934]. Представителей государственной власти, каждый из которых специализировался на выполнении определенной работы, распределяли так, как требовалось. Такая система надзора означала, что обществами можно было управлять с бо́льшим применением силы по сравнению с тем, что было раньше, даже несмотря на то, что задержки при коммуникации между столицей и дальними областями по-прежнему оставались помехой в древних государствах. При достаточно сильной инфраструктуре государство могло пережить свержение своих лидеров или подавить их худшие порывы.
Государства также отличаются от вождеств и рядом других особенностей. Например, законы действительно устанавливаются: если в обществах со слабыми лидерами люди вершили самосуд, то в государстве наказания назначают те, кто обладает такими полномочиями. В государствах также в полной мере реализуются представления о частной собственности, в том числе о предметах роскоши, пользующихся спросом у высших слоев общества. В действительности, хотя люди в вождествах могли заработать престиж и иногда демонстрировали разницу в социальном положении, в государствах неравенство достигает крайних проявлений. Дифференцированный доступ к власти и ресурсам может быть как заработан, так и получен по наследству, и некоторые люди работают на других. Наконец, государства получают дань, налоги или труд граждан в более официальном порядке, чем вождества; взамен они обеспечивают инфраструктуру и услуги, которые гарантируют, что члены общества зависят от него больше, чем когда-либо прежде.
Организация и идентичность в обществах-государствах
Государства по всему миру имеют общие черты не только в том, что касается таких определяющих характеристик, как управление, но и в организации инфраструктуры и услуг. Как и любое общество, государство – это структура, предназначенная для решения проблем, а крупные проблемы часто требуют комплексных решений[935]. С этой точки зрения, в государствах можно распознать множество закономерностей, которые мы уже выявили у общественных насекомых. Когда общество, человеческое или муравьиное, становится крупным, к нему предъявляются все более сложные и разнообразные требования в части обеспечения и защиты его членов. Следовательно, такими же должны быть и средства, с помощью которых выполняются такие обязательства. Необходимо найти способы для транспортировки продовольствия, войск и другого персонала туда, где требуются товары и услуги. Неспособность обеспечить базовые потребности могла оказаться катастрофой. Поэтому, хотя существует больше чем один способ сформировать государство, заслуживающее называться «цивилизацией» с ее впечатляющими городскими центрами, в действительности перечень вариантов довольно ограничен[936]. Когда государства и их крупные города расширяются, использование земли становится более структурированным, институты, от учебных заведений и научных организаций до сил правопорядка, становятся все более сложными, а перечень вакансий стремительно растет.
Также повышается экономия за счет роста масштабов производства. Например, становится проще накормить и обеспечить жильем каждого члена общества, а такое снижение затрат может привести к появлению излишков средств, которые муравьи вкладывают в ведение боевых действий, а люди – в вооруженные силы. Хотя наш вид может также направлять эти средства в науку, искусство и на такие необязательные проекты, как Тадж-Махал, пирамиды и телескоп «Хаббл», которые требуют муравьиноподобного уровня координации и усердия[937].
Сходство между мировыми цивилизациями, даже теми, что имеют совершенно отдельную историю, поразительно, если не сверхъестественно. Историк и романист Роналд Райт сформулировал это так:
То, что случилось в начале XVI в., было поистине исключительным, чего никогда не происходило прежде и никогда не произойдет снова. Два культурных эксперимента, проводившиеся в изоляции 15 000 лет или больше, наконец встретились лицом к лицу… Когда Кортес высадился на берег в Мексике, он обнаружил дороги, каналы, крупные города, дворцы, школы, суды, рынки, ирригационные сооружения, царей, священников, храмы, крестьян, ремесленников, армии, астрономов, купцов, спортивные состязания, театр, живопись, музыку и книги. Высокоразвитая цивилизация, отличающаяся в деталях, но похожая в основных чертах, сформировалась независимо на разных концах света[938].
Многие из этих новшеств не только сделали возможным обеспечение продовольствием и жильем большого населения; они также внесли вклад в сохранение целостности обществ, оказывая влияние на то, как люди думают о других. Поддерживать принадлежность к обществу в нескольких локальных группах охотников-собирателей было почти невозможно; сохранение общей идентичности стало ужасающе трудной задачей, когда общества разрослись – иногда на всю ширину континента – и племена превратились в нации, со всем их разнообразием подданных. Основную часть проблемы составляла и составляет возможность установления связи. Для того чтобы замедлить разрушительные изменения идентичности, население должно быть взаимосвязано: чем больше у граждан актуальных знаний друг о друге, тем лучше. Люди могут как остановить изменения, так и приспособиться к ним только в том случае, если внутри общества существует эффективный обмен информацией[939].
Одним из факторов, которые позволили значительно возрасти числу взаимодействий между людьми, была сформировавшаяся в процессе эволюции нашего вида гибкость в том, что касается личного пространства. Как уже говорилось ранее, это было важно даже для первых человеческих поселений. Тем не менее в наши дни такая гибкость достигла кульминации. Плотность населения в Маниле и Дакке составляет примерно один человек на 20 квадратных метров, что в миллион раз превышает плотность населения у некоторых охотников-собирателей. Ощущение комфорта в близком присутствии других людей зависит от воспитания. Исключая такие расстройства, как агорафобия и монофобия (боязнь толп или одиночества соответственно), у людей, существующих бок о бок, редко проявляются патологии[940].
Пространственная близость – всего лишь один, очень низкотехнологичный способ, позволяющий людям оставаться в гармонии с идентичностью других. Но он не является обязательным. К тому же часть населения любого государства должна жить в сельских районах, чтобы выращивать сельскохозяйственные культуры. Общества разработали другие способы поддержания контактов на своей территории. Одомашнивание лошади в Евразии, изобретение письменности в Месопотамии, океанские корабли финикийцев, междугородние дороги инков и римлян, печатный станок в Европе – все эти новшества способствовали стабильности и расширению обществ. В дополнение к обеспечению транспорта товаров и расширенного контроля центральной власти такие изобретения улучшали распространение информации, и особенно информации об идентичности. Это касалось не только государств. С появлением одомашненных лошадей кочевые племена, такие как татары, и охотники-собиратели, такие как шошоны, сохраняли неизменной свою идентичность на гораздо больших расстояниях, чем это было возможно, когда их предки передвигались только пешком, хотя все стало еще более сложным, когда государства стали включать все больше и больше непохожих групп.
Несколько забегая вперед, обратимся к Древнему Риму. В период его расцвета все, даже самые удаленные, части империи были прочно связаны идентичностью, которая включала разные элементы: лексику, моду, от нарядов до аксессуаров и причесок; ремесла, такие как изготовление керамики, мозаик на полах и покрытых штукатуркой стен; повседневные привычки, официальные традиции и религиозные практики; кухню; дизайн дома и усовершенствования, такие как водопровод и центральное отопление. Отождествление с Римом распространялось также и на финансируемые государством общественные проекты: планировку городов, дорог и акведуков. Это не значит, что провинции подчинялись единому стандарту романизации. Рим, как и все общества, учитывал разнообразие, и на его территории люди эффектно выражали свою принадлежность к империи с учетом местных географических особенностей и с пышностью, отражавшей их происхождение и принадлежность к определенному классу, выбирая самые дорогие символы римской идентичности[941]. Такое стремительное приспособление маркеров требовало эффективной коммуникации, которая выходила далеко за рамки возможной в племенном обществе.
Какую бы форму ни принимало руководство государством – управление с использованием ротации кадров, при помощи комитета или единоличное правление, – лидер помогал формировать социальную среду, и часть этой миссии заключалась в поддержке идентичности людей. Иногда обладающие властью просто формулировали то, что в целом и так считалось приемлемым поведением, временами их собственные странности входили в моду, а порой лидеры могли и принуждать к поведению в соответствии с их выбором, устанавливая стандарты для всего, от речи до одежды. Для лидеров племенных обществ и вождеств, учитывая непрочность их положения, первая и самая безвредная из вышеперечисленных ролей – служить в качестве гласа народа – была средством к существованию. Подавая безупречный пример, эффективный лидер мог защитить свое положение, способствуя укреплению у граждан чувства общей идентичности и общей судьбы, помогая сохранить сильные связи между людьми, даже когда их было много. Но как только население всецело оказывалось в руках лидера, его или ее власть обычно усиливалась: короли редко считали себя обязанными демонстрировать щедрость так, как это делал вождь во время потлача. На протяжении истории во многих случаях влияние лидеров служило отражением надежного контроля над дорогами, печатными прессами и другими средствами, с помощью которых осуществлялась передача информации в их обществах.
К тому времени, когда общество стало проявлять признаки структуры государства, роль религии уже, как правило, изменилась так, что она еще больше усиливала идентификацию людей. Охотники-собиратели восхищались теми, кто обладал духовными способностями или мастерством целителя, однако философия анимизма, которой они придерживались, почти ничего не требовала от своих последователей[942]. В этом отношении большинство племен и вождеств не слишком отличались, однако в связи с тем, что из-за большой численности населения государства отдельные его члены становились незаметными, за ними требовался более строгий надзор. Представление о всемогущих богах обеспечивало механизм влияния на поведение людей даже за закрытыми дверями, за счет страха перед божественным наказанием[943].
При условии, что управление не слишком деспотично, государства способны предоставить абсолютные преимущества. Уровень взаимодействия внутри государств, подобный таковому в пределах роя, не только усиливает коллективную идентичность людей; скоростной обмен информацией обеспечивает эффект, противоположный тасманийскому, когда редкие и слабо связанные популяции забывали изобретения своих предков. При взаимодействии масс свежие взгляды не просто становятся популярными, они оказываются в центре постоянных социальных изменений. Эффект культурного храпового механизма, который начал серьезно проявляться 50 000 лет назад, усилился до такой степени, что нет такого общества, которое не претерпело бы заметные изменения за период с момента рождения человека до наступления его или ее старости. В результате таких улучшений принадлежность к обществу превращается в еще более подвижную мишень, чем была когда-то[944]. Более того, массовое установление связей сопровождается массовым невежеством. В отличие от почти всеобъемлющих культурных знаний охотников-собирателей, живущих в локальных группах, даже лидер государства знает лишь часть того, что необходимо для поддержания функционирования общества. В наши дни люди часто считают необходимым отслеживать быстро меняющиеся социальные тенденции при принятии решений о том, что им самим следует делать.
Для контроля и защиты большого населения требуется более высокая организация, которая прослеживается вплоть до первых обществ-государств. Государства собирали армии для подавления мятежей и осуществления дальнейших посягательств и вторжений на чужие территории с использованием наступательных стратегий, которые менялись по мере роста обществ. Осторожные набеги имели смысл для охотников-собирателей и племенных народов, поскольку они могли позволить себе потерять лишь немногих воинов, и их целью было нанесение вреда или убийство, а не покорение. Бигмены и вожди часто должны были лично возглавить воинов, чтобы мотивировать и сохранить своих последователей. Даже в этом случае каждый воин был склонен действовать в одиночку, и в запале планы часто нарушали, но не несли за это почти никакой ответственности.
Правитель государства, наоборот, надежно укрывался в столице, откуда он или она могли руководить атаками и, в случае победы в битве, наблюдать за захватом территории и ее выживших жителей. Выполнение военных задач могли поручать специалистам. Для обеспечения большого населения государства и поддержания таких военных усилий было необходимо заниматься земледелием в широких масштабах: как правило, выращивали энергетически богатые культуры, такие как пшеница, рис и кукуруза. Государство могло одержать верх над своими соперниками не только за счет большего числа воинов, но и за счет превосходства в тактике, вооружениях и коммуникациях. Также был примечателен строгий контроль государства над своими полками, состоявшими из граждан, призванных на войну. Сильная коллективная идентичность армии, прививаемая за счет подготовки и погружения в патриотические символы, укрепляла решимость солдат последовать призыву «кровь разожгите, напрягите мышцы»[945], как сказал Шекспир. Дисциплинированная подготовка обеспечивала намного бо́льшую надежность и единообразие войск. Такое единообразие и истинный масштаб войн гарантировали безличный характер предприятия. Все признаки индивидуальности подавлялись. Сражение между крупными государствами приобретало муравьиноподобные черты в гигантских анонимных обществах. Социальная взаимозаменяемость – ощущение, что возмездие за грехи можно совершить по отношению к любому из виновной группы, – увеличилась со времен, когда при налетах охотники-собиратели убивали любого чужака, который им встретится (причем часто он был им знаком): армии сталкивались с солдатами, которые были взаимозаменяемыми и неразличимыми незнакомцами. Негативные стереотипы, связанные с врагом, вероятно, затмевали всякое восприятие их в качестве отдельных личностей, как это часто происходит с чужаками. К тому же силы врага во время атаки были многочисленны, и все воины были одеты в одинаковые доспехи, поэтому было почти невозможно – и совершенно необязательно – их отличать.
Марш цивилизаций
«Война создала государство, а государство создало войну», – удачно заметил социолог Чарльз Тилли[946]. Настоящих пацифистских государств не существует. Говорим ли мы о вождестве или о нашей стране, мир служит маской для борьбы за власть и силового давления на протяжении поколений и почти постоянных пикировок. Любое общество размером больше, чем горстка деревень, состоит из когда-то независимых групп. Минойская цивилизация бронзового века на острове Крит известна своей спокойной культурой торговцев и ремесленников[947]. Тем не менее население Крита даже в безмятежный период расцвета минойской цивилизации (еще до появления исторической летописи), должно быть, объединялось принудительно. Это касается и современного населения таких государств, как Люксембург и Исландия, которые, если проследить их историю достаточно далеко, долгое время вели мирное существование. Так же как вождества поглощали племена, а затем друг друга, закономерность экспансии наций и империй, которые затем последовали, осталась прежней. На протяжении письменной истории человечества за завоеванием следовала консолидация и установление контроля, и так повторялось до бесконечности.
Рождение государств в результате конфликта и обязательное включение людей из различных источников имеет простое объяснение: к моменту появления государств, по существу, не осталось пригодной для обитания незаселенной земли. Какая-нибудь группа – будь то бродячие охотники-собиратели, племя, вождество или государство – уже присутствовала на этом участке и была готова сделать все, что было в ее силах, для сохранения своей независимости. Любому расширяющемуся обществу приходилось или вытеснить, или завоевать, или даже уничтожить другие народы, чьи территории могли бы стать частью целого участка на карте. Не то чтобы целью каждой битвы было получение контроля над землей – чаще всего в планах был захват добычи и рабов. И все-таки большинство жадных и успешных государств постоянно раздвигали свои территориальные границы. Лишь немногих охотников-собирателей оставляли влачить жалкое существование на участках, которые пропустили из-за того, что земля там была бесплодной и непригодной для земледелия.
Тем не менее превосходства в борьбе было недостаточно, чтобы общество сделало скачок от вождества к большому государству. Несколько колоссальных цивилизаций появились в обстановке, когда захваченные ими общества располагались в большом количестве на тесном пространстве. При таких условиях, которые антрополог Роберт Карнейро называл ограниченными, завоевание великолепно окупалось. Как выразился антрополог Роберт Келли, «война начинается, когда переселение – не вариант»[948]. Племена, возделывавшие плодородные участки, окруженные областями с суровыми условиями, испытывали подобное ограничение: они были вовлечены в борьбу, из которой временами могло выйти только одно племя[949]. Вспомните об окаймленной пустынями долине Нила, где закрепился Древний Египет; или о цепочках Гавайских и других островов Полинезии, точках посреди огромного океана, где гигантские вождества, ряд которых включал 100 000 человек, заявляли права на свои владения[950].
Хотя ограниченные условия отнюдь не являлись гарантией, но вероятность появления цивилизаций в таких местах была больше, чем где-либо еще[951]. Там, где не было ограничения, вождество или государство могло достичь лишь скромных размеров и, следовательно, было не способно к дальнейшей экспансии, поскольку окружающие общества перемещались, чтобы избежать захвата. Такая ситуация складывалась в Новой Гвинее, где все племя, например энга, могло переместиться как единое целое для того, чтобы его не загнали в угол: это напоминает о реакции бегства, которую может использовать маленькая колония муравьев, чтобы избежать конфликтов. Для того чтобы осесть на новом месте, спасающееся бегством племя, вероятно, должно было обсуждать любое смещение и заключать союзы со своими новыми соседями[952]. Поскольку у людей формируется эмоциональная связь с территорией, подобные миграции свидетельствовали об исключительном давлении. Однако, по-видимому, в результате таких быстрых перемещений-бегств на острове Новая Гвинея никогда не формировалось даже маленькое общество-государство до тех пор, пока в восточной части острова в 1975 г. не была основана страна под названием Папуа – Новая Гвинея. Даже тогда многим гражданам этого государства понадобились годы, чтобы понять, что такая вещь, как «страна», существует. Для большинства людей по-прежнему самое большое значение имеет их племя.
Если от агрессивно расширяющегося государства нельзя было укрыться, победа часто доставалась даже без кровопролития. Соседей могли устрашить демонстрации доблести, усиленные за счет доспехов и флагов, из-за которых выстроившиеся войска приобретали неясные очертания и превращались в «ощетинившееся чудовище», как говорится в одном рассказе о сражении[953]. Гарсиласо де ла Вега в начале XVII в. писал в хронике, посвященной истории Южной Америки: «…важно то, что они [инки] их завоевали не применяя оружие, а уговорами, и обещаниями, и показом того, что они обещали»[954]. И, как сформулировал Роберт Карнейро, «в действительности ясная политика инков при расширении их империи заключалась в попытках сначала применить убеждение, прежде чем прибегнуть к оружию»[955]. Но умение показать товар лицом, без сомнения, задавало тон переговорам, и, возможно, было безопаснее молча согласиться с покорением, чем беспрестанно подвергаться террору со стороны орд хорошо вооруженных чужаков.
Фрагментация, упрощение и циклы
Возможно, я повторяюсь, но в переходе к государствам не было ничего предопределенного. Тем не менее появление больших, сложных государств – цивилизаций – может выглядеть неизбежным, но лишь потому, что с их расширением резко сократилось число маленьких обществ. Неудивительно, что государства явно были редчайшей формой общества, но теперь они распространены повсеместно.
Общества-завоеватели – вождества и государства – возникли по всему миру после перехода к земледелию. Большинство были лишь мимолетны, и такая недолговечность служит напоминанием о том, что никакой уровень сложности не гарантирует длительное существование общества. В эпиграф этой книги вынесен фрагмент из сочинения Платона, который писал, что государству должно быть позволено увеличиваться лишь до таких размеров, которые соответствуют его единству. Если бы грамотные правители такого государства прислушались к совету Платона, единство этого государства по-прежнему было бы кратковременным. Государства проходят цикл и никогда не остаются в состоянии постоянного застоя или непрерывного подъема[956].
В своей книге «Коллапс. Почему одни общества выживают, а другие умирают» Джаред Даймонд исследует, каким образом такие факторы, как деградация окружающей среды и конкуренция, могут ускорить гибель общества[957]. Однако то, что Даймонд называет коллапсом, – это фактически всего лишь несколько крайних примеров непостоянства природы обществ. Наиболее важно, что такой коллапс – когда термин применяется для обозначения внезапного конца общества, а не по отношению к тяжелому экономическому спаду – представляет собой, если быть более точным, разлом. Хотя общины и племена делились, образ действий при распаде вождеств и государств представлял собой своего рода расщепление, сложное, но предсказуемое. Такой распад обязательно должен был в конце концов произойти, независимо от обилия ресурсов. Точнее говоря, характер поглощения чужаков заставляет вождества и государства наиболее вероятно разделяться вдоль нанесенных на карту границ, которые приблизительно соответствуют зонам их военной оккупации в прошлом, даже если политические и топографические факторы, а также причуды войны способны повлиять на то, где в конечном итоге пройдут эти разделительные линии[958]. Например, когда цивилизация майя разрушилась, семьи не просто быстро ушли в джунгли, и уж точно это происходило не на большой площади или в течение продолжительного времени, как можно предположить, исходя из термина «коллапс». В общих чертах – правитель утратил контроль. Высшее звено общества исчезло. Прежние священные и символические объекты, а также общественно значимые сооружения зачастую были осквернены[959]. Отдаленные районы, покоренные в далекую эпоху, таким образом освободились при лидерах, у которых больше не было людей, чтобы диктовать им, что делать. В результате разлома последнего царства майя, Майяпана, произошедшего за несколько десятилетий до прибытия испанцев, осталось 16 маленьких обществ-государств, которые и обнаружили конкистадоры[960].
Завоевание и дробление чередовались во времени. Если бы испанцы оказались в Мексике столетием позже, в иной точке этой петли, вполне возможно, что они встретились бы с другой, возрожденной, империей майя, подобной Майяпану, а может быть, – если недавний распад был особенно тяжелым – с изолированными деревнями земледельцев. В первом случае дворцы, храмы и искусство, вероятно, произвели бы на испанцев еще более сильное впечатление по сравнению с тем, что они увидели на самом деле. Эти общественно значимые сооружения разрушались каждый раз, когда прекращался контроль над трудовым процессом и иссякали предметы первой необходимости. В результате мелкие общества, оставшиеся после распада, переживали упрощение культуры. Несмотря на то что дворцы часто по-прежнему были собственностью майя, население, жившее в сельских районах, больше не обладало ресурсами и рабочей силой для поддержания их прежнего великолепия; в экстремальных ситуациях люди могли то переходить от земледелия к охоте и собирательству, то опять возвращаться к земледелию[961].
Римская империя в конечном счете тоже развалилась на меньшие государства. Эти государства сохранились невредимыми за счет делегирования обязанностей, связанных с управлением, землевладельцам. Такая структура превратилась в феодальную систему, форму социальной организации, которая функционально во многом эквивалентна вождеству[962]. На этом этапе общества, с точки зрения принадлежности людей к более крупной группе, казалось бы, утратили свое влияние в большей части Европы. Однако тщательное исследование показывает, что местные феодалы нанесли ущерб, но не уничтожили чувство принадлежности, испытываемое крестьянами по отношению к региону вне рамок феодальных владений. Тот факт, что нации быстро возникали в период Средневековья и по его окончании, показывает, как люди способны вновь восстановить чувство солидарности, которое уходит корнями далеко в прошлое[963].
Циклы завоеваний и распадов наблюдаются повсюду. Исторические документы изобилуют сведениями о вождествах и государствах, которые сначала приобрели новых граждан и собственность, а потом утратили после того, как размеры таких обществ слишком увеличились, чтобы они были способны сохранить свои территории. Этот феномен, который историк из Йельского университета Пол Кеннеди называет имперским перенапряжением, хотя он свойствен не только империям, все быстрее становится заметен за счет того, что чересчур честолюбивые общества могут быть ослаблены вторжениями и гражданскими войнами[964]. В такой ситуации важное значение имела экономика. Контроль над людьми в удаленных районах мог стать тяжелым испытанием с точки зрения логистики. Вероятно, существовала тонкая грань между восприятием населения из удаленных районов в качестве преимущества или помехи: либо потому, что эти люди конкурировали со своими завоевателями за ресурсы, либо потому, что они не вносили достаточный вклад, чтобы оправдать вложения завоевателя, или и то и другое. Между тем провинция крайне редко получала достаточную компенсацию за изъятые у нее ресурсы, и этот дисбаланс разжигал недовольство. Семьи, испытывающие чрезмерную нагрузку, могли уходить в глушь, где они жили, как беженцы, вне досягаемости для правительства. Тем не менее на протяжении истории тысячи раз те люди, которые предпочли остаться на своей земле, в конце концов завоевывали свою независимость, будь то за счет добровольного отступления завоевателя или в результате борьбы.
Имперское перенапряжение могло быть обусловлено тем, что источником самых экзотических и желанных товаров часто служили радикально отличающиеся общества, которые находились очень далеко. В какой-то момент более выгодным с практической точки зрения стал переход от завоевания к торговле, и именно такой расчет привел к появлению Великого шелкового пути и торговых сетей современности[965].
В больших масштабах появляются и другие закономерности. Месопотамия и Мезоамерика были похожи на Европу: множество государств в одном географическом регионе, у которых, благодаря торговле и историческим связям в результате прошлых завоеваний, было много общего. Как отдельные общества, так и подобные региональные скопления могли исчезнуть. Шумер, Аккад, Вавилония, Ассирия и другие государства в бассейне рек Тигр и Евфрат возникли и исчезли. Но у них у всех обнаруживаются общие элементы, которые мы называем культурой Месопотамии, с частично совпадающими стилями искусства и политеистическими религиями. Однако в I в. н. э., после того великолепия, что наблюдалось на протяжении трех тысяч лет, культурные традиции Месопотамии, политическая организация и языки почти исчезли. В результате вторжения номадов с юга и запада все пришло в упадок, и влияние этой культуры на современные популяции Ближнего и Среднего Востока оказалось лишь остаточным и очень слабым[966].
Все это напоминало безумную скачку, представленную в сверхзамедленном действии. Каждый подъем и упадок оставлял свой отпечаток на населении региона, принося новую мешанину элементов культуры. Завоеванные народы, вновь обретя свободу, могли вернуться к способам действий своих предков, но не полностью. Более крупное общество, частью которого они были, оставило свою метку, поскольку они, вероятно, выучили его язык или переняли верования тех, кто когда-то находился у власти. Следовательно, в целом регионе (например, на всей территории Мезоамерики, которую населяли множество последовательно сменивших друг друга цивилизаций майя) свидетельства существования в прошлом союзов между людьми сохранялись в виде растущего сходства их идентичности. Такое частичное совпадение, вероятно, с каждым разом превращало завоевание и контроль этими обществами друг друга в еще более легкую задачу.
Отпечаток прошлого обществ, возможно, объясняет некоторые любопытные моменты мировой географии. Например, состоящие в очень дальнем родстве народы, живущие в тропических лесах Южной Америки, имеют сходные ремесла, традиции и языки, похожесть которых непросто объяснить только торговлей. Их гибридные культуры могут быть характерным признаком существования могущественных вождеств, ныне исчезнувших, которые подавляли и перестроили идентичность многих. Археолог Анна Рузвельт, правнучка Теодора Рузвельта, утверждает, что в бассейне Амазонки когда-то были городские центры. Доказательства существования этих крупных городов, такие как доисторические каналы, которые я видел в Суринаме, запрятаны глубоко в земле под зеленым ковром[967].
Прогресс и падение наций
В прошлом веке по крайней мере большинство войн были гражданскими и представляли собой жестокие попытки разрушить общества, а не расширить их территорию[968]. Факторы, которые мы уже подробно разобрали при рассмотрении разделов древних человеческих обществ, продолжают играть роль. Идентичность остается главнейшим фактором как в построении, так и в раздроблении наций, но существует одно важное отличие. Раскол в общине охотников-собирателей возникал из ничего в пределах всей территории из-за различий, к которым приводила ненадежная коммуникация между людьми, почти одинаковыми на момент формирования общества. В племени фракции возникали на пустом месте таким образом, что подобное было трудно предвидеть, когда это общество было молодым. Что же касается современных наций, то многие фракции указывают на группы, различия между которыми возникли в далеком прошлом, еще до возникновения государства. Народы, которые борются за независимость, такие как шотландцы или каталонцы, интересуются не только политическими и экономическими вопросами, у них имеется существенный психологический стимул: они представляют себя другими еще с незапамятных времен.
Очень интересно рассмотреть, что это означает с точки зрения психологии. Реакция древних людей на раскол в их рядах, вероятно, формировалась очень медленно до того, как для членов общества, чьи предки во времена его зарождения считали друг друга равными, наступал переломный момент. Граждане государства, наоборот, могут отреагировать на многие восстания, сразу же сосредоточившись на давних социальных отличиях бунтарей, и такой выбор временами может привести к возобновлению вековых конфликтов. По всей вероятности, выходят на поверхность негативные стереотипы и пренебрежительное отношение, то есть представления, которые можно проследить, по крайней мере приблизительно, до времен, когда эти люди принадлежали к отдельным обществам.
Современные сепаратистские группы используют символы, которые имеют значимые связи с их прошлым, – и, несомненно, манипулируют ими для достижения сильного эмоционального эффекта, – чтобы сохранить единство своих людей вопреки трудностям или вдохновить их на выход из государства[969]. В результате распада Югославии появились шесть республик, которые переделывали гимны, флаги и праздники, прежде ценившиеся их населением, а также незамедлительно добавляли новые элементы. Такая радикальная замена напоминает о том, насколько быстро происходило расхождение между охотниками-собирателями и устанавливались различия после травмы, нанесенной в результате раздела[970]. Но притязания на проверенные временем маркеры – ненадежный способ вернуть к жизни свежедобытую независимость народа.
Как и в случае разделения на части древних обществ-государств, таких как государства майя, население образовавшихся стран часто должно обходиться гораздо меньшим по сравнению с тем, что они имели, будучи в составе более крупной нации. Если первоначальный режим не был чрезвычайно репрессивным, то такое положение превращает разделение в шаг назад в экономическом плане. В наши дни отделившиеся нации, которые почти не получают помощи извне, восстанавливаются очень медленно: среди стран, образовавшихся в результате разделения Югославии, Босния и Косово по-прежнему находятся в упадке. Тем не менее, как мне кажется, сильное чувство принадлежности к новому обществу может компенсировать любые потери, связанные с качеством жизни. К тому же вынужденное подчинение далекому правителю часто может привести к социальному истощению. К счастью, основы социального существования, такие как социальная поддержка, которую местные сообщества обеспечивают людям и семьям, по-видимому, устойчивы к подъему и упадку обществ. Поэтому, хотя раздел общины, вероятно, влиял на всех ее членов почти одинаково, распад государства является ударом для власть имущих, но, возможно, гораздо меньше воздействует на всех остальных.
Во всех этих вопросах география – это действительно судьба. Для того чтобы отделение прошло успешно, вступившая в конфликт группа обычно должна населять определенный участок территории страны, на который она часто предъявляет права как на древнюю родину. Это означает, что раскол в конечном итоге происходит между территориями, плотно заселенными этническими группами, которые когда-то имели собственные общества. Отклонения идентичности от места к месту по-прежнему сказываются, почти так же, как в локальных группах охотников-собирателей. Эти изменения способствуют рождению региональных культур, обнаруживаемых в каждом государстве, и влияют на самые разные сферы, от национальной кухни до политики.
Однако вероятность того, что подобная географическая изменчивость сама по себе приведет к распаду страны, по-видимому, относительно мала, даже когда такие различия всячески используют. Например, основной причиной Гражданской войны в США стало рабство, а не идентичность. В то время большинство южан считали себя прежде всего американцами. То, что мы сейчас называем культурой Юга, стало предметом гордости только после окончания войны. Во время борьбы интеллигенция Юга действительно рекламировала образ жизни южан, чтобы пробудить чувство преданности своему региону, в том числе они утверждали, будто белые южане – это отдельная этническая группа, потомки благородных британских родов, которые более строго придерживаются основополагающих принципов американского общества, чем северяне[971]. Однако их обращения к общности южан не имели особого эффекта. Большинство южан, сомневающихся в разумности отделения, вдохновляла не столько Конфедерация, сколько обязанность защищать свои семьи. Отсутствие сильной общей идентичности, обособленной от идентичности северян, было ключевым фактором, лежащим в основе борьбы Конфедерации за сохранение единства и в конечном итоге ее поражения[972].
Несмотря на то что при выходе из состава государства часто уделяется особое внимание вопросам идентичности, связанным с утверждением прежних территориальных прав (хорошим примером служит напряженное, но в конечном итоге мирное отделение Норвегии от Швеции в 1905 г.), конечно, существуют исключения. Политические вопросы могут оказаться первичными при создании государств, которые никак не связаны с какой-нибудь бывшей автономной группой[973]. Когда Венесуэла в 1830 г., а Панама в 1903-м отделились от Колумбии (первоначально единое государство представляло собой федеративную республику и называлось Великая Колумбия), сложности с перемещением между их территориями обострили политическую разобщенность. В результате они стали отдельными странами без всякого древнего раскола между людьми, связанного с их наследием. Возможно и преобладание внешних сил: например, как в случае с разделением в 1945 г. Северной и Южной Кореи, которое в значительной степени стало результатом соперничества между русскими, китайцами и американцами; или как в случае создания совершенно искусственных границ, отделивших Пакистан и Бангладеш от Индии в результате договоренностей британцев с правителями вассальных княжеств, образованных в период, когда регион находился под властью Британии вплоть до 1947 г. В других случаях фактором, сыгравшим свою роль в отделении, оказались новшества, связанные с эпохой колониализма. Вероятно, так было в случае с отделением Эритреи от Эфиопии, отличающейся более традиционной культурой: к тому моменту, когда Эритрея была присоединена к Эфиопии после Второй мировой войны[974], во всем остальном похожие граждане Эритреи уже в течение многих лет испытывали влияние итальянской культуры и правления. Война за независимость окончилась их победой в 1991 г.
Общество способно сохраниться лишь в том случае, когда для его народа важно быть его частью. Тираны какое-то время сохраняют целостность слабо функционирующих государств, но люди со слабой привязанностью к группе менее стойки и активны[975]. СССР – один из примеров государства, разрушившегося меньше чем через сто лет после того, как принадлежность к нему была навязана его народу. Как и Югославия, страна распалась на государства, по отношению к которым люди чувствовали бо́льшую преданность: в случае Советского Союза Латвия, Эстония, Литва, Армения и Грузия были ответвлениями, у которых существовала особенно глубокая историческая преемственность[976].
Археолог Джойс Маркус выяснила, что продолжительность жизни древних обществ-государств была ограниченна и составляла от двух до пяти веков[977]. Этот временной промежуток свидетельствует о том, что государства не более устойчивы, чем общины охотников-собирателей, которые, как показывают данные, тоже существуют несколько веков. Следует задаться вопросом: почему нации не более стабильны, учитывая, какое управление они задействуют, какие услуги обеспечивают, а также принимая во внимание усовершенствования обмена информацией, которая раскрывает гражданам представления каждого о надлежащем поведении? Несмотря на преимущества жизни в обществе-государстве, один из повторяющихся недостатков заключается в том, что, как заявил один археолог, «государства – это ветхие хитроумные изобретения, которые в лучшем случае лишь наполовину понятны людям, их создавшим»[978]. Все эти суды, рынки, ирригационные сооружения и все остальное, что должно было существовать в какой-то форме, не означали, что люди всегда правильно объединяли эти элементы. Неуклюжее устройство государства по большей части основано на плохом понимании происхождения преданности людей своей стране и друг другу и того, как этим можно управлять. Нациями можно управлять без чрезмерного принуждения до тех пор, пока люди чувствуют, что они обладают общей идентичностью и общей целью. Однако с началом завоеваний было все сложнее добиться установления достаточно крепких отношений в обществе. Маркеры идентичности стали радикально отличаться, и члены общества начали бороться за реализацию своих представлений об обществе, которые оказались совершенно противоположными[979].
Я продемонстрировал, что у других животных не встречаются случаи предоставления пристанища большому количеству чужаков. Большинство сообществ других позвоночных животных в лучшем случае могут принять случайного одинокого брачного партнера или беженца. Включение чужаков в качестве класса в человеческие общества началось с захвата пленников и рабов, но значительно возросло в масштабах с массовым завладением целыми народами не в результате добровольного слияния, а насильственным путем. Со временем появились общества-государства, способные лучше управлять и контролировать свое разное население, включая те группы, которые мы сегодня называем этносами и расами. Как эти народы уживались – тема следующей части книги. Общества-государства, как мы видели, недолговечны, и для того, чтобы вообще сохраниться, они должны функционировать вопреки ветхой структуре и несхожести населения. Для достижения успеха необходимо, чтобы государства сохранили свои признаки в качестве группы, принадлежность к которой их население ценит больше принадлежности ко всем иным группам. Это означает, что государство должно привести своих граждан к осознанию того, что они сделаны из одного теста, даже если (с включением чужаков) эти люди зачастую явно отличаются. В этом процессе признание господства и контроля играло важнейшую роль.