От пленника до соседа… до гражданина мира?
24Появление этнических групп
Выйдя из здания в Бруклине, где находится моя квартира, я по пути встречаю молодых мужчин и женщин, выгуливающих своих собак или бегущих на метро до Манхэттена. Я заворачиваю за угол на Атлантик-авеню, чтобы заглянуть в Sahadi’s, столетний продуктовый магазин, в котором пахнет свежемолотыми специями и средиземноморской кухней. Вокруг расположены рестораны с ближневосточной кухней и рынки, где американцы арабского происхождения с легкостью переходят с языков своих предков на американский английский. Я удобно устраиваюсь в своем любимом кафе, присоединяясь к паре афроамериканцев, американской семье арабского происхождения и мексиканцу, который разговаривает с одним из нескольких белых людей, сидящих за маленькими круглыми столиками рядом со мной.
Для ньюйоркца это обычный, повседневный опыт. Однако с точки зрения охотника-собирателя 10 000 лет назад мой прекрасный весенний день оказался бы за пределами понимания. Объединение большого числа разных народов – это единственное наиболее радикальное новшество в истории человеческих обществ. Оно дало обществам возможность расти за счет поглощения прежде самостоятельных, зачастую соперничающих групп с созданием этнических групп, то есть таких, которые когда-то составляли свои собственные общества, но стали жить в одном обществе (и которые, по прошествии времени, обычно рассматривают себя, часто совершенно искренне, как часть этого общества). Хотя не всякий живет среди столь резко отличающихся этносов, как в моем районе, все современные общества, даже те, что, по-видимому, состоят из гомогенного населения, от малых государств, таких как Лихтенштейн и Монако, до таких больших, как Япония и Китай, представляют собой «смесь» из людей, и различия между их гражданами потускнели по прошествии веков. Другие радикальные изменения, происходившие в течение тысячелетий, от новшеств в политике до новых религиозных течений и научных открытий, требовали гораздо меньшего приспособления по сравнению с таким признанием и смешением разных людей.
В вождествах и первых малых государствах смешанное население не было тем, что мы сегодня считаем этническими группами и расами. Различия в идентичности между завоевателями и покоренными были минимальными или отсутствовали совсем. Более чем вероятно, это были расположенные рядом деревни того же племени, когда-то автономные, но теперь объединившиеся политически. Однако при достаточном расширении вождество или государство стало включать не только население разных обществ, но и группы, характерными чертами которых были непохожие языки и традиции. Заметные различия представляли собой проблему с точки зрения общения и контроля, но имели и свои преимущества: покоренные были со всей определенностью другими, и к ним можно было относиться соответственно. Беспокойство о благосостоянии новичков в обществе было менее важным нравственным императивом. Согласно некоторым определениям, империя – это государство, простирающееся достаточно далеко, чтобы контролировать народы весьма отличающихся культур. Такая стратегия превратилась в колониализм, когда перешли к завоеваниям далеко за границей[980].
Поскольку в состав государства включалось все больше народов, встречи с незнакомыми другими внутри собственного общества стали в порядке вещей. Общества заполонила масса людей, большинство которых были незнакомцами. Еще более странно, что таких незнакомцев, не важно, насколько непохожих, могли признавать в качестве членов общества и относиться к ним как к соотечественникам. Каким образом общества примирили все это разнообразие и превратили «их» в «нас»?
Контроль
«Когда народы завоевывали, объединяли в провинции и со временем они становились частью единой империи, – рассказывается в одном научном труде о появлении расизма в Римской империи, – это влекло за собой процесс этнической дезинтеграции и разложения»[981]. Во время поглощения чужаков популяции могли превращаться в этнические группы, которые хорошо взаимодействовали. Однако так происходило не во всех обществах. Посмотрите на этот фрагмент из исследования империи инков:
Одной из причин успеха инков было использование существующих политических и социальных структур завоеванных народов для управления ими. Вместо попыток изменить жизнь людей, они пытались поддерживать целостность, чтобы не нарушать жизнь подданных, настолько, насколько это было возможно… Они назначали покоренных лидеров на должности в правительстве, дарили им подарки, соответствующие их высокому положению, и уважали их религиозные верования и обряды. В ответ инки ожидали, что покоренные люди будут усердно работать на них и производить продовольствие, возводить здания, изготавливать одежду, керамику и другие большие и маленькие предметы и будут послушными и верными подданными[982].
Народы, покоренные инками, по существу, сохраняли идентичность, которую имели, будучи независимым обществом. Исходя из этого можно было бы прийти к заключению, что инки были менее деспотичными по отношению к побежденным, чем римляне. Однако я считаю такой вывод неправильным истолкованием того, что в действительности представляло собой жесткую форму непрямого правления. Несмотря на то что завоеванные народы получали какое-то количество продовольствия и некоторые товары от инков, жители большинства провинций не имели настоящего социального статуса в рамках империи. Они почти не вступали в контакт с обычным населением инков, и им запрещалось подражать своим властителям. Сохраняющаяся чужеродность этих людей была причиной исключения их из общества, и эти несчастные навсегда оставались совершенно бесспорно другими.
Если бы инки позволили покоренным ими народам влиться в более крупное общество, как в конце концов поступили Рим и династии Китая с населением множества завоеванных провинций, эти люди, возможно, стали бы не только отождествлять себя с государством, но и с самими инками и гордились бы империей, даже если бы по-прежнему занимали положение менее равных. В действительности же население далеких провинций силой заставляли подчиняться, бунты подавляли, а непокорные деревни переселяли с насиженных мест, чтобы обеспечить повиновение. Среди этого насилия, возможно, единственным положительным моментом была защита, поскольку инки отбрасывали чужие племена за пределы своих территорий. Можно предположить, что жители приграничных территорий предпочитали покориться врагу, который уже был им известен. Ничто не объединяет людей больше, чем общий враг, и это справедливо в любом случае, будь то отдельные общества, зависимые друг от друга в вопросах безопасности, полностью признанные группы внутри одного общества или, как это было в большей части империи инков, жители районов, запуганные своими властителями.
Вне сомнения, система работала. Когда в XVI в. испанцы добрались до Перу, они обнаружили империю с численностью населения, возможно, около 14 миллионов человек. Это было поразительно, учитывая, что менее чем за столетие до того инки были пастушеским племенем (пусть и таким, которое имело преимущество: они могли опираться на фундамент, заложенный более ранними царствами этого региона). Тем не менее изолировать маленькие группы внутри страны, как позднее поступят Соединенные Штаты с племенами индейцев, – это одно и совсем другое – править цивилизацией, большая часть населения которой настроена крайне недружелюбно к своим правителям и не отождествляет себя с ними. Интересно, как долго империя инков сохранилась бы невредимой, если бы они объединили провинции, мотивируя их жителей поддерживать господствующее население.
Сравнение методов управления обществом инков и римлян наглядно демонстрирует разницу между управлением людьми за счет абсолютного господства и посредством включения их в общество. В первом случае после покорения общества послушные местные лидеры часто оставались на месте. Им хорошо платили, чтобы они надзирали за получением товаров и услуг от своего народа, который мало что приобретал взамен. Альтернативным вариантом было решение принять покоренных в свои ряды, ожидая, что, даже будучи побежденной стороной, они станут считать себя частью этого общества. В этом случае центральное правительство обычно брало на себя управление обеспечением их потребностей, в награду получая товары и услуги. Чем более основательно происходило включение людей в состав общества – прежнее правительство расформировывали, преданность и идентичность людей менялась, – тем меньше возможностей у них было для того, чтобы попытаться отделиться от своих завоевателей.
Общества-государства пробовали разнообразные подходы, от жестокого господства до великодушного включения в состав общества, в зависимости от уступчивости народа и выгод от предоставления ему более высокого статуса и снижения ограничений. Римляне мирились с культурными и религиозными различиями свободных людей из разных регионов в пределах империи[983]. Тем не менее они по-прежнему сохраняли тщательный контроль над непокорными жителями окраин империи, таких как определенные районы Африки, и поглощали уступчивые народы, как бриттов[984]. Со временем стратегия государства могла меняться. В течение веков японцы поддерживали противоречивые отношения с айнами (айну), охотниками-собирателями острова Хоккайдо, в какие-то моменты пытаясь силой заставить айнов отказаться от их образа жизни и соответствовать основному населению, а в другие времена значительно отделяя их от всех остальных[985].
Китай поразителен тем, что завоевания в Восточной и Центральной Азии начались в древности и имели успех, в конце концов создав единообразие среди тех, кого сейчас считают китайцами, или хань, составляющими 90 % населения Китая. Такой масштабный результат можно приписать политике древних династий, принимавших всех, кто перенимал их культуру, письменность и иногда их язык. Эта традиция прослеживается к Конфуцию, который продвигал идею о том, что люди могут стать хань, просто приняв образ жизни хань[986].
Основываясь на свидетельствах древних текстов, а также на изменениях идентичности, выражавшихся во всем, от архитектуры до лаковых изделий, археологи выяснили, как династии Цинь (221–207 до н. э.) и Хань (202 до н. э. – 220 н. э.) объединили бо́льшую часть населения, которое в конце концов станет населением современного Китая[987]. В отличие от римлян, которые экспортировали в подвластные им районы разные усовершенствования водопроводов, освещения и других объектов и предметов первой необходимости, китайские династии обеспечивали жителям отдаленных районов мало выгод в том, что касалось качества жизни, больше полагаясь на военное присутствие для подавления постоянно возникающих бунтов. Некоторые методы, использовавшиеся Цинь и Хань, были обычными для многих территориальных экспансий по всему миру. Обе династии сосредоточились на объединении районов, ближайших к центрам империи, которые, как считается, находились вокруг предположительного места рождения первых хань на севере. Верных подданных поощряли заселять такие районы, чтобы гарантировать господство культуры хань. Богатые жители провинций первыми осознали, насколько желательно обучать своих детей традициям хань. На протяжении веков такое образование «просачивалось» в разные слои общества и привело к широкому распространению отождествления с хань к началу правления династии Мин в XIV в. Сосредоточенность династий на доступных территориях может объяснить, почему они постоянно утрачивали контроль над своими самыми удаленными регионами, включая те, что станут независимыми государствами Корея и Вьетнам.
Внутри границ существовали районы, где жили коренные народы, которых династиям не удалось встроить в основное течение. Часто группы, населявшие горные регионы, не подходящие для земледелия, мало что могли предложить взамен по сравнению с усилиями, затраченными на их подчинение. Некоторые этнические районы, особенно населенные тибетцами и уйгурами на западе и народом ва на границе с Бирмой, в конце концов попали под контроль династии, но даже тогда власти держали эти народы на расстоянии как не соответствующие стандарту, что было эквивалентно отношению древних японцев к айнам, о которых думали как о собаках[988]. Неписаной линией поведения было сохранение нетронутыми языков и традиций таких язычников. В XVI в. династия Мин даже отделила стеной мятежных мяо в их горных крепостях, подавляя эти и другие народы, как любая колониальная держава[989]. Сохраняя свою идентичность, исключенные из общества выполняли, возможно, ту же функцию, что и провинции внутренних районов у инков, и рабы в обществах, подобных чероки. Титан греческой поэзии Константин Кавафис был прав, задавая вопрос: «Но как нам быть, как жить теперь без варваров? Они казались нам подобьем выхода»[990][991]. Само существование варваров проливало свет на то, что является надлежащим и правильным.
Ассимиляция
Остается еще рассмотреть вопрос о том, как взаимодействие между такими соединенными обществами стали перестраивать и перешли от рабства и покорения к взаимовыгодным отношениям, которые больше не требовали применения силы. В результате таких преобразований появились общества, которые, несмотря на любые социальные разногласия, пробуждали преданность, которую демонстрировали члены маленьких обществ в прошлом. Каким-то образом людям пришлось принять чужаков с несовместимой идентичностью, даже несмотря на то, что, как мы видели, отторжение обществ на стадии объединения было таким же сильным, как реакция организма на кожный трансплантат, который не соответствует иммунологическому профилю хозяина. Я рассматриваю успех таких слияний как следствие характерной особенности человека, приспособленной к новой цели: хотя люди не способны взять и сменить одну идентичность на другую, их маркеры и способы их применения всегда должны были оставаться пластичными, чтобы люди могли адаптироваться к постоянным социальным изменениям внутри своих обществ.
Рассказывая о человеческой психологии ранее, я предположил, что данные исследований, касающиеся разных этносов и рас внутри общества, можно экстраполировать на отношение к членам чужих обществ. Но такое умозаключение применимо и к обратному утверждению: комплекс психологических инструментов, сформировавшийся в процессе эволюции у наших предков для взаимодействия с чужими обществами, приспосабливался и перестраивался, чтобы позволить этносам и расам общества сосуществовать. Рассмотрим, как это могло произойти. Люди гордятся своим обществом – знают о его уникальности и отличии их идентичности от таковой у чужаков. Когда племена-завоеватели начали включать тех же самых чужаков в свои общества, те же нейронные сети мозга, что отвечают за распознавание чужих групп и реакцию на них, вероятно, были задействованы, чтобы придать смысл взаимоотношениям между этносами внутри одного общества. Если это описание верно, принадлежность к обществу и этносу или расе во многих отношениях можно приравнять. Тем не менее есть одно важное отличие. Этнические группы стали вкладывать элементы своей идентичности и социальных обязательств в более крупное общество, частью которого они стали. Эти группы до некоторой степени действовали как общества внутри одного общества.
На этой финальной стадии нашего повествования люди вступили на путь, несколько аналогов которого встречается в природе. Приблизительное соответствие такой сложности – общества внутри одного общества – наблюдается в колоссальных кланах кашалотов, каждый из которых включает сотни социальных единиц-сообществ, состоящих из нескольких взрослых самок и их детенышей. Но это поверхностное сходство. Социальные единицы не отличаются поведением и отношениями власти так, как отличаются этносы. Принадлежность к одному и тому же клану обеспечивает социальным единицам возможность объединяться, чтобы эффективно ловить добычу за счет использования общих методов охоты, и это все. В отличие от кашалотов каждый аспект человеческой жизни пропитан этническими особенностями.
Если этносы должны считать друг друга приемлемыми в рамках более крупного общества, их следующим шагом должно стать приспособление идентичностей, достаточное для того, чтобы любые оставшиеся между ними различия стали гораздо менее важными. Поскольку различия между этносами, так же как и различия между обществами, записаны на теле – в форме маркеров, влияющих на поведение и внешний вид, – то включение чужаков в общество требует от них приспособления к местной «письменности». То есть они должны ассимилироваться[992].
Ассимиляция становится более трудной, когда необходимо навести мост между значительно отличающимися культурами, а у народов имеются людские и другие ресурсы, чтобы сопротивляться, – это препятствие, которое может тормозить расширение империй. Обычно это происходит особым образом, как я расскажу далее, поскольку способ включения чужаков в общество гарантирует, что каждое общество в значительной степени выкристаллизовывается вокруг одного этноса. Почти всегда этот преобладающий народ был основателем общества, с самого начала населял его центр и венчал Великую цепь бытия, а другие группы страдали от негативных предубеждений при сравнении с ним[993].
Власть главным образом сосредоточена в руках этой основной группы людей, особенно лидеров и знати, которые по большей части являются представителями доминантной группы и стремятся обеспечить свои интересы. Поэтому ассимиляция асимметрична. На другие этносы ложится бремя: они должны соответствовать доминантной культуре. С этого момента я буду использовать термин «этническая группа» так, как он обычно используется в повседневной практике, – для описания не доминантного народа, а таких групп с более низким статусом. Доминантная группа может принуждать эти этнические группы соответствовать или (если представители этносов считают, что изменения пойдут им на пользу) поглотить их на добровольной основе. Зачастую происходит и то и другое, а также определенное подстраивание для того, чтобы успокоить другие этнические группы. Независимо от того, навязаны ли изменения или они происходят добровольно, пока новоприбывшие узнают, чего от них ожидают, доминантный народ проявляет некоторую терпимость (определенно большую, чем обычно демонстрировали инки)[994].
В этом нет ничего удивительного. Вероятно, так же приспосабливаться приходилось отдельному члену локальной группы охотников-собирателей, который вступил в брак с представителем другого общества и стал жить там; от этого человека тоже ожидали поведения в рамках социальных границ, установленных в принявшем его или ее обществе. До тех пор местным приходилось принимать во внимание чужеродный образ действий новичка. Появление самой возможности ассимиляции целой популяции, должно быть, связано с такими избирательными перемещениями одиночек, стремящихся стать членами другого общества, своего рода переход, который широко распространен у животных и который, вероятно, происходил в нашем эволюционном прошлом.
Абсолютное признание требует от этнической группы отказаться от всего, из-за чего ее представителей могут заклеймить и назвать «паршивыми овцами», например от традиций, которые доминантная культура считает аморальными или достойными порицания. Один из бесчисленных примеров – запрет потлачей индейцев Тихоокеанского Северо-Запада, введенный в 1884 г. канадским правительством, которое объявило потлачи расточительными и нецивилизованными. Доминантные народы постоянно берут на себя обязанность «цивилизовывать» людей, навязывая им стандарты приемлемого поведения, а также требуя, чтобы эти «дикари» (термин, который поселенцы в Соединенных Штатах часто применяли по отношению к индейцам, хотя такое отношение существовало еще до появления письменности) покорно принимали предназначенное им место в социуме. Колумб заметил рабов в тот же день, когда «Санта-Мария» бросила якорь у берегов Нового Света, где коренные американцы разумно объясняли захват пленников как их «приручение»[995].
Хотя такое насаждение «цивилизации» касалось и менее выдающегося поведения, чем потлачи, целью доминантного народа никогда не было стирание границ между ними и другими этническими группами. Конечный результат ассимиляции – это своего рода слияние, но такое, что не приводит к утрате обособленной идентичности. Вместо этого идентичность когда-то независимого общества преобразуется по образу доминантной группы, но лишь до некоторой степени.
Я говорю «до некоторой степени», потому что если странное поведение части подчиненной группы вызывало дискомфорт у доминантного народа, то такую же реакцию мог вызывать и избыточный конформизм. В действительности слишком большое сходство между этносами может ущемлять желание людей отстаивать ценимые ими различия и в конечном итоге еще больше усилить предубеждения. Кроме того, слишком сильное уподобление может разрушить самооценку представителей этнических групп[996]. Поэтому, хотя доминантные группы в основном определяют то, что происходит, точка зрения этнических групп тоже имеет значение. Приспособление к ожиданиям людей, имеющих власть, усиливает положение этнической группы или, по крайней мере, ее легитимность, но только до тех пор, пока ее представители остаются достаточно отличающимися, чтобы не посягать на уникальную идентичность доминантной группы. Нацисты выбрали евреев в качестве мишени не потому, что те не смогли вписаться в немецкую культуру, а потому, по крайней мере отчасти, что их признавали отличающимися, но чаще всего не могли отличить от остальных немцев. Меноры и кошерная пища оставались невидимыми за закрытыми дверями. Такая неопределенность использовалась для поддержания страха, что евреи используют ассимиляцию, чтобы скрыть богатство, влияние и свои злые намерения[997]. Свободное владение доминантной культурой подвергало евреев такой же опасности, как и их отличия.
Конечно, каждый этнос оказывает некоторое влияние на доминантную культуру: границы позволенного обществом немного раздвигаются, когда оно принимает кухню, музыку и другие яркие особенности культуры этноса, точно так же, как общество могло импортировать такие элементы из других обществ[998]. Например, Рим в процессе романизации дальних районов также получал лучшее, что эти люди могли предложить: духи, красители, специи и вино[999]. Даже при наличии этого сказочного набора этнических признаков мы тем не менее можем выделить ряд общих характеристик, описывающих общество целиком (например, канадская культура). Но большинство обществ больше не характеризуются лишь одной культурой в том смысле, в котором люди обычно применяют этот термин. Члены общества настроены на общие черты, при этом учитывают разнообразие больше, чем когда-либо в прошлом: этническое богатство само по себе является неиссякаемым источником национального характера в таких местах, как США и Сингапур. Описывая такую терпимость и хорошие отношения между группами, психологи говорят о вышестоящей идентичности, культивируемой за счет общих черт в масштабах всего общества. При таком отождествлении сокращаются различия между «мы» и «они» и принимается в расчет всеохватывающая «мы»-ментальность[1000].
Конечно, сближение между этносами до идеального совпадения невозможно, даже если бы речь не шла об утрате самооценки. Людям, которые дистанцируются от своих этнических корней, не только не удается избавиться от акцента и других невербальных сигналов, свойственных их этносу, но, как правило, они невольно придерживаются базового кодекса поведения своих предков и прививают его своим детям[1001]. Различия будут сохраняться из поколения в поколение, даже когда на протяжении длительного периода истории (в случае хань – два тысячелетия) происходит почти слияние групп. Точно так же, как романизация людей в разных удаленных провинциях Римской империи отличалась, местные жители в любом обществе по-своему интерпретируют и пытаются представить свою идентичность, намеренно или нет, и другие члены общества это замечают. Несмотря на то что хань, жившие во времена древнейших китайских династий, возможно, рассматривали жителей провинции, перенявших образ жизни хань, в качестве настоящих хань, они все же замечали различия. Исходя из имеющихся свидетельств, они считали таких хань низшими, хотя и занимающими гораздо более высокое положение по сравнению с этническими группами Китая, не принадлежащими к хань[1002].
Ранее я обсуждал, что следовало бы говорить о том, что у охотников-собирателей были нации, несмотря на отсутствие правительственной инфраструктуры, которая ассоциируется с современными государствами. Но дело в том, что нации в том смысле, как представляют их многие ученые – как независимые группы людей, разделяющих одну и ту же культурную идентичность и историю, – в действительности существовали только во времена охотников-собирателей, когда общества были гораздо более единообразными[1003]. Каждое общество-государство, если изучить его достаточно тщательно, представляет собой мешанину этносов. Тем не менее я продолжу придерживаться разговорного стиля речи, упоминая современные государства, и буду называть их нациями.
Доминирование
Контроль доминантной группы над идентичностью общества и властью можно вполне обоснованно назвать преимуществом основателя. Однако, когда речь идет о составе доминантной группы, самое большое значение имеет общая этническая принадлежность с такими основателями, а не настоящая родословная, восходящая ко временам рождения нации. Поэтому белые остаются доминирующими в Соединенных Штатах, хотя предки многих американцев европейского происхождения приехали в США после 1840 г. Между тем почти все афроамериканцы происходят от рабов, которые прибыли в страну еще до того, как она стала независимой, то есть среднестатистическая семья чернокожих является американской семьей дольше, чем среднестатистическая семья белых[1004]. Говорят, Уинстон Черчилль сказал, что историю пишут победители. В действительности тщательно отредактированная история, которую нации обнародуют, представляет доминантный народ в лучшем свете и подтверждает их притязания на власть и статус. Это служит еще одним доводом в пользу того, что локальные группы охотников-собирателей, будучи эгалитарными, были слабо заинтересованы в истории.
Что удерживает доминантную группу у власти? Представителей доминантной группы часто называют большинством. Термин означает, что они обычно составляют бо́льшую часть населения, особенно на первоначальной территории доминантной группы. Однако тот факт, что иногда значительная часть населения состоит из других этносов, или меньшинств, свидетельствует, что положение на вершине может больше зависеть от обстоятельств, чем от численности. Так было, когда в ЮАР во времена апартеида белые африканеры правили коренными африканскими народами, и даже в еще более резкой репрессивной форме – в «обществах рабов», таких как в Древней Греции, где число пленников превосходило численность свободных людей. Такая же ситуация была в обществах, созданных кочевниками-пастухами, такими как монголы, которые использовали свое мастерство наездников для захвата гораздо более крупных земледельческих обществ.
Как правило, доминантная группа менее способна удержаться у власти в местах, где численность ее представителей значительно меньше численности представителей других групп, как обычно бывает в отдаленных провинциях. Такая проблема существовала в столице Римской империи, где рабов стало больше, чем граждан. Римские рабы имели разное происхождение, и их трудно было однозначно отличить от свободного населения, которое тоже было очень разнообразным. Правительство предпочло игнорировать эту проблему, поняв, что обозначение слуг сделало бы их численное преимущество явным и способствовало восстанию[1005]. Группы этнических меньшинств с низкой численностью, но относительно большим экономическим успехом тоже могут считаться угрозой. Китайцы столкнулись с этой проблемой в некоторых странах, таких как Малайзия, так же, как сталкивались евреи в разное время в истории.
Хотя людям из дальних районов, которые, вероятно, больше всего отличаются от доминантной группы, весьма успешно удавалось освободиться, они крайне редко могли захватить контроль над доминантной группой и всей страной. «Здесь мы сталкиваемся почти с политическим эквивалентом закона Ньютона, – указывают два политолога. – Группа, обладающая властью, обычно остается у власти, пока на нее не воздействуют внешние силы»[1006]. Это свидетельствует о том, насколько эффективно доминантная группа защищает свое положение, контролируя полицию и военных; но это также показывает, насколько трудно этническим меньшинствам, часто несопоставимым с точки зрения географии и культуры, пусть даже их общая численность велика, объединить силы. Были и имевшие успех перевороты. Один произошел в Южной Родезии (с 1970 г. Республика Родезия), когда белое население утратило свое высокое положение, а страна в 1980 г. была переименована в Зимбабве, что положило конец продолжавшейся в течение многих лет партизанской войне. Это исключение, подтверждающее правило: численность племенных групп значительно превосходила численность белого «большинства», бывших колонистов, которые отделились от Великобритании всего за пятнадцать лет до этого, и такое количественное неравенство делало власть белых очень хрупкой.
Под контролем доминантной группы находится все, связанное с идентичностью, от обычных элементов до символов, которыми общество дорожит больше всего. Подобный контроль большинства над маркерами общества делает слабым положение групп этнических меньшинств. Люди азиатского происхождения, родившиеся в Соединенных Штатах, возможно, почитают флаг своей страны, но экспериментальные исследования показывают, что они более охотно ассоциируют этот флаг с белыми людьми, чем с американцами азиатского происхождения[1007]. Даже когда представитель этнического меньшинства принадлежит к семье, члены которой являются гордыми гражданами страны уже на протяжении многих поколений, на каком-то уровне все равно присутствует ощущение, будто он «вечный чужестранец на собственной земле», говорится в одном исследовании[1008]. Между тем, как пишет социолог Милтон Гордон, «белый американец-протестант редко осознает тот факт, что он вообще живет в группе. Он живет в Америке. Другие живут в группах»[1009]. Это объясняет, возможно, самую важную определяющую черту людей, принадлежащих к доминантной группе, и почему о них редко говорят как об этносе. Люди, принадлежащие к большинству, наслаждаются роскошью выражать себя как уникальных индивидуумов больше, чем представители этнических меньшинств, которые в конечном итоге затрачивают больше времени и усилий, чтобы отождествлять себя с собственной этнической группой[1010].
Тот факт, что большинство ассоциирует «свою» страну преимущественно с собственным народом и гораздо меньше с другими этносами, имеет серьезные последствия. Лабораторные исследования показывают, что принадлежащие к доминантной группе часто выражают неуверенность в преданности этнических меньшинств[1011]. Поскольку люди могут все больше принимать постоянно выражаемое предвзятое мнение о них, подобное недоверие способно спровоцировать именно то поведение, которого большинство опасается, за счет изоляции меньшинств. Представители особенно принижаемых групп могут начать совершать именно такие поступки, в которых их обычно обвиняют, и даже считать преступление приемлемым выбором, когда у них имеется очень мало других доступных вариантов[1012]. Такое отчуждение, помимо отсутствия связи с символами и богатством нации, служит еще одной причиной, по которой этнические меньшинства демонстрируют меньшую привязанность к своему обществу[1013].
Складывается такое впечатление, что современные этнические меньшинства играют роль, которая мало отличается от той, что выполняли племена коренных народов во времена китайских династий, как, например, живущие в горах мяо: они служат в качестве основы для сравнения для людей из доминантной группы, которые остаются «чистыми» представителями общества. Отсюда и неловкость, которую испытывают американцы азиатского происхождения, когда их спрашивают, откуда они, потому что, в отличие от людей с европейскими корнями, от них не ожидают услышать, что они родом, например, из Пеории (обычная реакция на такой ответ: «Нет, откуда ты на самом деле?»)[1014]. Большинство удерживает наиболее оклеветанные этнические меньшинства на самой большой социальной дистанции, как в случае с афроамериканцами. Например, дети, родившиеся в смешанных браках азиатов и белых, несмотря на то что их по-прежнему клеймят позором, считают, что им проще приспособиться, чем детям «с черной кровью»[1015].
Связь между обществом и его доминантным народом очень сильна. Попросите человека представить гражданина его или ее страны. Если этот человек из США, образ, который почти всегда сразу же возникает у него в голове (к какому бы полу или расе он ни принадлежал), – белый мужчина[1016]. Британский политический мыслитель Томас Хемфри Маршалл писал о гражданстве как о «претензии на полноценную принадлежность к этому обществу»[1017][1018]. Учитывая все, что нам известно о преимуществах, имеющихся у большинства, и о психологических реакциях человека на этносы и расы, ключевое слово здесь – «полноценная».
Статус
В том, что касается статуса, взаимоотношения между этносами и расами более сложны, чем простое признание доминирования большинства; оказывается, положение групп этнических меньшинств в Великой цепи бытия изменчиво, если проследить его в течение десятилетий и веков[1019]. Изменения статуса редко встречаются в социальных сетях взаимодействия и некоторых группах, существующих в сообществах других видов животных. Иногда матрилиния в стаде павианов побеждает в схватке с матрилинией более высокого статуса, и тогда самки из победившей группы получают доступ к лучшему месту для сна и большему количеству пищи[1020]. У людей ранг этнических и расовых групп редко меняется в результате прямой агрессии подобного рода. Вместо этого положение становится то более высоким, то более низким на основе меняющегося восприятия этих групп в обществе[1021]. И не все люди, принадлежащие к одному этносу, занимают одинаковое положение. Семья, которая продвинулась (частично за счет того, что приобрела больше характерных черт принявшей ее страны), может не общаться с беднейшими или совсем недавно прибывшими людьми, принадлежащими к их этносу[1022].
Одна из причин медленного темпа изменений заключается в том, как люди принимают существующее социальное положение, и не только те, что находятся у власти. Люди часто считают положение своего этноса или расы естественным, неизменяемым и гарантированным, во многом подобно тому, каким образом они воспринимают свой социальный статус индивидуума – как тот, которого они заслуживают. По умолчанию предполагается, что мир, по существу, справедлив, поэтому проблемы людей, включая те, что испытывают представители их группы, оправданны[1023]. Как сформулировала команда ведущих психологов, «вместо негодования по отношению к привилегированным и сочувствия к неудачникам, в среднем люди одобряют очевидную меритократию и предполагают, что высокий статус (для групп) неизменно означает компетентность»[1024]. В результате, согласно данным другой группы авторов, «парадоксально, но люди, которые больше всего страдают от существующего положения дел, с наименьшей вероятностью ставят его под сомнение, оспаривают, отвергают или меняют»[1025].
Силу таких убеждений нельзя отрицать. В наши дни это так для представителей низшей касты в Индии, неприкасаемых, и, несомненно, так было для каждого раба в истории, покорившегося своей судьбе[1026]. Такое молчаливое согласие с социальным положением, должно быть, имело большое значение для успеха обществ во времена первых вождеств и государств. Вероятно, та осторожность, антипатия и отвращение, которые охотники-собиратели выражали по отношению к чужакам, были перенаправлены на классы людей внутри общества и оказывали такое глубокое влияние, что даже угнетенные поддерживали плохое мнение о самих себе. В результате, как показал наш обзор психологии, этносы сосуществуют, несмотря на социальную стигматизацию.
Фактически различия, связанные с обладанием властью и похожие на те, что есть между этносами, всегда существовали между обществами: например, как в случае столкновений Соединенных Штатов с такими быстрорастущими экономиками, как Индия и Китай, которые борются за статус на мировой арене. Что касается ситуации, когда этнос или общество мирится с низким статусом, показательным примером служат пигмеи. Эти африканцы занимали (и многие по-прежнему занимают) положение где-то между независимым обществом охотников-собирателей и этническим меньшинством в земледельческом сообществе. В тот период года, когда пигмеи приходят в деревни, чтобы служить в качестве сельскохозяйственных рабочих, они выполняют тяжелую работу, от которой уклоняются фермеры, а поскольку такая система существует издавна, пигмеи – первые рабочие-мигранты. Взаимоотношения пигмеев с фермерами подтверждают, что взаимодействие между этносами внутри общества сохраняет некоторый отголосок союзов между обществами. Даже несмотря на то, что пигмеи относятся друг к другу как к равным, как по обыкновению делают локальные группы охотников-собирателей, а фермеры высоко ценят пигмеев как музыкантов и шаманов, их социальный статус абсолютно ясен. Фермеры иногда говорят, что пигмеи «принадлежат» им, а пигмеи знают свое место и учитывают его. «В лесу ака [пигмеи] поют, танцуют, играют и очень активны и разговорчивы. В деревне их поведение кардинально меняется: они ходят медленно, говорят мало, редко улыбаются и стараются избегать зрительного контакта с другими», – говорит антрополог Барри Хьюлетт, описывая подчиненное поведение, которое приматологи сразу же распознают у павианов, знающих о существовании рангов, и которое все остальные люди стали ассоциировать со сломленными этническими меньшинствами[1027].
Пигмеи охотно принимают роль слуг в обмен на товары, которые они не могут приобрести другим способом. Этнические меньшинства внутри общества, казалось бы, имеют похожие мотивы для того, чтобы принимать свое положение. В действительности, сохраняя свою независимость и право вернуться на свои территории в лесу, когда они пожелают, пигмеи избегают постоянного неравенства, с которым сталкиваются этнические группы, запертые в обществе, контролируемом большинством. Известно, что локальные группы пигмеев могут разорвать связи с одной земледельческой деревней и установить взаимоотношения с деревней в другом месте[1028]. В сущности, эти пигмеи меняют одну доминантную группу на другую, которая, возможно, предлагает лучшие взаимоотношения.
Способность принимать целую группу бывших чужаков – этническую группу – в общество, а также возможность изменения ее статуса внутри этого общества, вероятно, берут начало в человеческой реакции, которая сформировалась в процессе эволюции и обеспечивала выживание в рабстве. Ни один раб не мог исправить плохое положение, перейдя из одного сообщества в другое, как это делают пигмеи, но способность рабов адаптироваться к неволе помогала выдерживать испытания и иногда давала возможность улучшить свою жизнь. Команчи могли отчасти принимать рабов в племя, когда считалось, что те обрели надлежащие черты личности, переняв главные маркеры их общества. Это означало усвоение обычаев и языка команчей. Наибольших успехов достигали чужаки, захваченные еще детьми и выращенные семьями команчей. Дети всегда были идеальными военными «трофеями», во-первых, потому что их легко контролировать, и, во-вторых, потому что, имея пластичную идентичность, они ассимилируются (становятся личностью) более полно, чем взрослые[1029]. Фактически, по данным одного исследования, до достижения 15 лет дети проходят через критический период, когда они лучше всего воспринимают и мастерски усваивают культуру[1030]. Тем не менее усыновление/удочерение семьей – это одно, а быть полностью принятым обществом – совсем другое, и с этим препятствием по-прежнему сталкиваются дети, приемные родители которых принадлежат к другой культуре. В целом же, если у раба была возможность ассимилироваться, его детей и внуков воспринимали так же благосклонно, как в наши дни в странах воспринимают множество тех, кто является гражданином во втором или третьем поколении[1031]. Команчи предлагали рабам кратчайший путь, но планка была высокой. Чтобы стать настоящим команчем и вступить в брак с представительницей племени, раб должен был проявить героизм на поле боя.
Перспективы раба занять более высокое положение и, возможно, стать членом общества зависели от законов этого общества. Некоторые повышали свой статус, но только для того, чтобы стать могущественными рабами, как было в Османской империи; или заслуживали личную свободу, как рабы команчей, или иногда получали свободу как класс. У греков была демократия, но они редко освобождали рабов; с другой стороны, римляне захватывали множество рабов, но охотно их освобождали. Рабы римлян могли получить гражданство более легко, чем чужеземцы, проживавшие в Риме на протяжении поколений[1032]. Однако попыткам бывших рабов повысить свой статус могли помешать. Свидетельства происхождения – так, в наши дни темный цвет кожи часто ассоциируется с рабством в прошлом – могли становиться препятствием. В результате официальное изменение статуса не всегда превращалось в настоящее улучшение социального положения. Количество препятствий для достижения успеха выросло после Гражданской войны в США, когда лишь немногие люди нанимали на работу освобожденных рабов, множество которых в конечном итоге оказались в еще более плачевном положении по сравнению с тем, что приносило им страдания в неволе[1033]. Помехи, создаваемые обществами на пути социального признания и поддержки этнических групп, менее внушительны, но тем не менее они существуют.
Интеграция
Одним из краеугольных камней процесса, благодаря которому этнические группы встраиваются в общество как его ценимые представители, является интеграция. Я использую этот термин для описания того, как представители этносов, сначала жившие пространственно обособленно, начинают смешиваться с доминантной группой. Даже простые вождества, состоявшие из нескольких деревень, не всегда разрешали такое простое смешение, наоборот, представителям каждой деревни позволялось жить только на территории своей деревни. Разрешение жителям далекой провинции (за исключением рабов, лишенных идентичности) вообще покидать их собственную землю было бы уступкой, которая, по мнению представителей доминантной группы, была рискованной. Такой строгий контроль передвижений внутри общества необычен. У других животных свобода перемещений всех членов сообщества по всей территории – это норма. У некоторых видов члены сообщества делят территорию между собой: отдельные луговые собачки и самки шимпанзе, а также афалины часто предпочитают определенные участки. Территории, использовавшиеся общинами, часто были поделены чуть более сложно: каждая локальная группа находилась на «родном» участке общей территории, который ее представители знали лучше всего. Но во всех приведенных примерах индивидуумы могли свободно перейти куда-нибудь в другое место в пределах территории.
Территориальность у людей стала гораздо более сложной, когда общества разрослись и начали включать чужие группы и превращать их в этнические группы. Инки заставляли большинство покоренных народов держаться отдельно как в социальном плане, так и географически. Как правило, лишь немногим представителям этнических групп, наделенным высоким статусом по сбору со своего народа дани инкам, позволялось перемещаться по знаменитым дорогам. Даже великодушные общества не всегда охотно позволяли этническим группам свободно посещать столицу. Большинство или все этнические меньшинства, особенно имеющие низкое происхождение, оставались постоянно в том регионе, где родились. Для того чтобы заслужить право передвижения, жители провинций должны были постоянно демонстрировать лояльность и покорность до тех пор, пока доминантная группа не убедится, что больше нет необходимости применять силу. Навязанное обособление продолжалось, пока группа не ассимилировалась достаточно, чтобы ее представителей стали рассматривать как заслуживающих доверия. Изменения требовали, чтобы доминантная группа мирилась с тем, что представители этносов узнают и перенимают культуру страны, пусть и с безопасного расстояния. Китайские династии не допускали в центр империи подданных, живших в провинциях, до тех пор, пока их поведение, соответствующее хань, не пройдет проверку. К тому времени эти люди, вероятно, уже чувствовали себя «почти хань». Процесс подготовил их к встраиванию в более широкие слои населения за счет культивирования преданности, когда интересы их общества оценивались выше, чем интересы их этноса. У терпимых и самоуверенных римлян интеграция часто предшествовала ассимиляции: множество отличавшихся групп устраивалось в столице.
Как бы то ни было, в конечном счете разрешение расселяться из места происхождения этноса служило для укрепления власти большинства. Расселившиеся люди, вероятно, в итоге меньше отождествляли себя со своей группой, и их голос звучал гораздо слабее, чем когда они были сконцентрированы в одном месте. В то же время доминантной группе проще управлять родной территорией этноса, если его представители разбросаны за пределами своей бывшей родины. В обществах меньше всего раздоров, когда этносы либо хорошо рассредоточены, либо хорошо смешаны с основным населением[1034]. В последнем случае при поддержке интеграции открыт путь для позитивного взаимодействия и быстрой ассимиляции. Граждане, принадлежащие к группе большинства, узнают находящихся среди них чужаков (и в идеале приспосабливаются к ним), и их присутствие становится привычным и не представляющим угрозы. Этнические меньшинства, соблюдающие принцип «в чужой монастырь со своим уставом не ходят», в свою очередь, тонко подстраивают свое поведение, чтобы соответствовать ожиданиям, и благодаря этому занимают определенное социальное положение. Настоящее приспособление к другим невозможно без подобного непосредственного взаимодействия. Тем не менее включение этнического меньшинства в общество замедляется, если простодушные новички, по-прежнему придерживающиеся своих старых обычаев, продолжают прибывать из родной страны этноса[1035].
Разница между постоянным пребыванием в провинции среди людей, имеющих такое же происхождение, и перемещением среди доминантной группы в качестве свободного человека огромна. Трудно сказать, насколько давно существует такая интеграция. Если Римскую империю можно рассматривать в качестве древнего эксперимента в области мультикультурализма, предшествующие ей греческие цивилизации были открыты только для тех, кто был родом из Греции, а другим этносам не позволялось перемещаться за пределы городских портов[1036]. Что касается еще более древних государств, таких как Вавилония, просто нет свидетельств, чтобы можно было говорить о том, жили ли свободные люди из далеких провинций без осложнений среди доминирующего населения.
Конечно, интеграция никогда не означала случайное смешение. В древнем городе Теотиуакане, основанном около 100 г. н. э. недалеко от территории современного Мехико, был отдельный район, населенный сапотеками с далекого юга[1037]. Имеются свидетельства, что в Риме евреи и иммигранты с Востока сосредоточивались в определенных отдаленных районах, а храмы этого города, в которых собирались разные этносы, должно быть, представляли собой весьма колоритное зрелище[1038]. Почти наверняка этнические районы существовали и в других древних городах, хотя данных мало – скорее всего, потому, что разные кварталы в течение жизни города населяли разные группы и археологические свидетельства смешивались[1039]. Исследования показали, что как в местных, так и в региональных масштабах численность современного этнического населения с течением времени то увеличивается, то сокращается, и это вносит вклад в динамический диапазон «оттенков» выражения национальной идентичности на территории одной и той же страны[1040].
Остатки пространственной сегрегации сохраняются даже в том случае, когда люди уезжают со своей родины, иногда вынужденно. Резервации индейцев – это своего рода пережиток территориального отделения: так же как когда-то очерненные группы держали отдельно от основного населения, племена сгоняли с любой ценной земли и, кроме того, часто ограничивали их перемещения[1041]. С практической точки зрения, некоторые внутригородские районы выполняют ту же роль.
Нельзя сказать, что любая пространственная сегрегация – это плохо, особенно между группами с похожим достатком и статусом, как в случае, когда район, где живут итальянцы из рабочего класса, примыкает к району, где живут латиноамериканцы из рабочего класса: этнические районы могут просто отражать желание людей отыскать других, себе подобных. Такая самосортировка является непреднамеренным следствием личного выбора, который берет начало в менее очевидном распределении охотников-собирателей среди локальных групп общины[1042]. Хотя в результате сокращения контактов из-за такой сортировки люди еще меньше знают тех, кто живет в других районах, данные по современным сообществам показывают, что это не приносит вреда до тех пор, пока между анклавами хорошие отношения[1043]. Тем не менее резкая отрицательная реакция может возникнуть, если район слишком изолирован и его жители поддерживают контакты исключительно с себе подобными. В этом случае замкнутость людей может создавать и усиливать впечатление, будто они по-прежнему чужие, вызывая негодование у других членов общества[1044]. Однако даже в этом случае пребывание в этнических сообществах может стать этапом, позволяющим вновь прибывшим оправиться от культурного шока и все же ассимилироваться, часто через несколько поколений[1045].
Абсолютное смешивание разных этносов и рас требует еще более глубокой интеграции, но и само по себе несет риски. Исследования показывают, что с разрушением барьеров между этносами, как социальных, так и географических, необходимо быть очень осторожными. Представители доминантной группы должны быть готовы к соседству через дверь с неортодоксальной семьей. Их уверенность в собственной идентичности и ощущение безопасности должны быть достаточно велики, чтобы преодолеть отношение к семьям этнических меньшинств, пересекающим границы городов, как к жителям этнических окраин[1046]. Для семей – представителей этнических меньшинств переезд из этнических районов в сообщество представляет значительное улучшение социального положения в целом, но тоже несет риски. Социальную дистанцию между группами по-прежнему необходимо уважать. Каждый, кто слишком старается соответствовать большинству, рискует, как проницательно писал социолог Роберт Парк, оказаться «маргинальным человеком», покинутым, потому что «такой человек живет в двух мирах, в каждом из которых он более или менее чужой»[1047][1048].
Независимо от пространственного распределения и степени взаимодействия этносов и рас, они должны действовать вместе, чтобы общества-государства функционировали на протяжении человеческой жизни. На следующих страницах мы рассмотрим эти взаимодействия более подробно, уделив особое внимание иммиграции и отношениям групп внутри современных наций.