Разделенные, мы выстоим[1049]
«Отдайте мне всех бедных и усталых, все скученные массы, что желают дышать свободно»[1050] – написано в сонете Эммы Лазарус, выгравированном на табличке внутри пьедестала статуи Свободы. Тем не менее в свете их огромных различий массы людей, прибывающих в незнакомые края в поисках убежища, всегда характеризовал не столько их побег от усталости, бедности и притеснений в прошлом, сколько то, что иммигрантов принимают, хотя они абсолютно чужие. Они – не мы.
Смешивание этносов в моем районе Бруклина ничем не отличалось от того разнообразия, которое наблюдается во многих сообществах мира сегодня. За исключением большинства чернокожих американцев, этнические группы оказались там не потому, что их, или их родителей, или кого-то из прежних поколений семьи обратили в рабов или покорили. Иммиграция – приток значительного населения с чужой земли – стала основным способом, посредством которого чужие народы включаются в общество и становятся его членами. Такая более доброжелательная практика и ее вклад во взаимодействие людей и функционирование общества – тема этой главы.
Иммиграция отличается от покорения тем, что стороны имеют свободу выбора принимать друг друга. Общество иногда даже поощряет въезд иммигрантов в духе стихотворения Лазарус, ожидая, что они останутся по своей воле. В ранней истории человечества не существовало такого добровольного принятия целых популяций со временем. Конечно, прием иммигрантов редко происходит без разбора: каждый человек обычно подвергается проверке. А иногда конфликты населения принимающего общества с новоприбывшими могут вызывать отрицательную реакцию, которая в наши дни отражает беспокойство по поводу иммиграции во многих странах. Все равно я считаю экстраординарным тот факт, что принимающее общество часто позволяет новичкам вливаться в основное население с самого начала. Даже в том случае, когда многие приезжие селятся в этнических районах, у них имеется возможность быстро ассимилироваться.
Каким образом нации стали открыты к подобному, как правило, радушному приему такого количества новых членов общества? Локальные группы охотников-собирателей могли принять случайного беженца, которому удалось избежать трагедии, постигшей его или ее родное общество. В своей основе иммиграция и есть такого рода принятие обездоленных людей, многократно увеличенное в масштабах. Я полагаю, что исторически это происходило поэтапно. Первоначально обездоленные люди, вероятно, были родом не из чужих обществ, а из того же самого государства. К тому же после покорения народа следовал период, когда статус этих людей оставался сомнительным: не то чужаки, не то местные. Именно поэтому в ранних государствах часто регулировались передвижения людей, живших в удаленных районах. До тех пор пока жители окраин не ассимилировались достаточно, чтобы на них можно было положиться, их переселение из родных земель в другие места на остальной территории общества, если его вообще разрешали, можно считать зачаточной формой иммиграции. Возможно, наблюдаемые сегодня перемещения между чужими обществами начались с этого.
Несмотря на то что процесс включения новых членов в общество посредством иммиграции не является очевидно враждебным, иммиграция не идет ни в какое сравнение с объединением равных. По сути своей, почти ничего не изменилось. Те же проблемы доминирования и статуса, рассмотренные в предыдущей главе, касаются и иммигрантов. Действуют те же психологические механизмы взаимодействия «ингруппа – аутгруппа», играющие важную роль при покорении других. Становится очевидно, что на протяжении истории скученные массы – это на самом деле измученные представители измученных народов, как предполагается в стихотворении Лазарус. Часто вновь прибывшие бедны и обладают низким социальным статусом, и их положение вряд ли изменится в обозримом будущем. Так, в XIX в. китайцы, приехавшие в Калифорнию, и индийцы, прибывшие в Африку, были дешевой рабочей силой: им платили, но их ненавидели. Лучшее, на что могут надеяться новоприбывшие, – что они приехали в то время, когда нетерпимость и фанатизм не поощряют и не допускают.
Иммигранты сталкиваются с множеством препятствий. Для формирования у этих людей сильных чувств по отношению к новому обществу и его почитаемым символам, накопления знаний о том, как себя вести, и установления персональных связей с другими гражданами требуется время, и поэтому другие члены общества крайне скептически относятся к их надежности и преданности[1051]. Подобно разведенным людям, «запятнанным» неудавшимся браком, новых иммигрантов, и так переживающих оскорбления, могут еще больше клеймить позором за неспособность оставаться с тем обществом, где они родились. В определенной степени бедственное положение иммигрантов напоминает трудности, с которыми сталкиваются животные других видов при переходе между сообществами. В сообществах животных новички (в этом случае приходящие поодиночке) терпят притеснения до тех пор, пока со временем и при удачном стечении обстоятельств их не примут.
Новоприбывшие – это чужие на чужой земле, и, независимо от того, насколько низок их социальный статус или насколько они стараются соответствовать, местное население может задаваться вопросом о том, не нанесет ли вред их чужеродность. Точно так же, как слишком большой приток товаров извне может вызывать у людей отрицательную реакцию, поскольку они воспринимают его как угрозу своей культуре, они могут считать иммиграцию разрушающей их контроль над обществом. Ирония заключается в том, что это справедливо даже в Соединенных Штатах – стране иммигрантов. Томас Джефферсон беспокоился, что в его время иммигранты «пропорционально своей численности… разделят с нами законодательство. Они вдохнут в него свой дух, исказят и ограничат его направленность и превратят его в неоднородную, бессвязную, путаную массу»[1052][1053].
Часто возникающая у людей ассоциация между людьми, ищущими убежища, а также другими приезжающими чужестранцами и болезнями и отвратительными вещами теперь приобретает многоуровневое значение: иммигрант может быть носителем не только тех болезней, что вызываются биологическими возбудителями, но и культурных, которые способны разрушить нашу идентичность, и среди них наиболее заметно аморальное поведение[1054]. Возможно, такие нейтивистские страхи существуют, потому что имеется очень мало способов ограничить действия иммигрантов. Для сравнения: в прошлом покоренных людей фактически держали в карантине на их собственной территории до тех пор, пока в результате ассимиляции не исчезала любая социальная примесь «паршивой овцы». Несмотря на подобное беспокойство, как мы видели, общества, по-видимому, удивительно гибки и устойчивы в том, что касается прибывающих людей и их традиций, так же как и по отношению к тому, что привносится в результате торговли со страной происхождения иммигрантов. Свидетельством служит всемирная популярность китайской, итальянской и французской кухни, которые не превратили Соединенные Штаты или любое другое общество в бессвязную массу, как предсказывал Джефферсон. Такая устойчивость проявляется в языках, которые заимствуют слова из других языков, но граница между ними не размывается даже после продолжительного контакта. За исключением пиджинов – гибридных языков, созданных для облегчения контакта между группами (формализованных в виде креольских языков, если они превращаются в лингва франка говорящих), каждый язык происходит не больше чем от одного языка-предка[1055].
Роль
Неоднородность обществ, которая так беспокоила Джефферсона, может содействовать их успеху. Это, вероятно, было справедливо и для государств, сформированных путем завоеваний, но эффект значительно увеличивается за счет иммиграции. Силу неоднородности можно понять с точки зрения модели оптимальной отличительности, которая была рассмотрена ранее: одинаковой склонности отдельных людей, этнических групп и обществ придерживаться золотой середины в том, чтобы быть похожими и отличаться. Согласно этой модели, этносы ищут и подчеркивают общие черты, даже если борются против утраты культуры, и в конечном итоге с легкостью перемешиваются, когда каждый воспринимает сходства, но все же не эквивалентность. Следствием этой динамической стороны вышестоящей идентичности людей является компромисс: люди демонстрируют свою верность и своему этносу, и обществу в целом. В результате негативная реакция большинства по отношению к тем, кого когда-то считали чужими, смягчается, а общество сохраняет центральное место в жизни его граждан[1056].
Те группы, которые воспринимаются как вносящие позитивный вклад, могут иметь впечатляющие социальные преимущества[1057]. Добавление элементов в культуру общества имеет большое значение. Кроме того, люди могут укреплять чувство гордости за свой этнос, встраиваясь в систему ролевых различий. Такая возможность существует у этнических групп давно: например, мастера по обработке мрамора из Вифинии, древней провинции на территории современной Турции, были известны по всей Римской империи, а в империи инков представители рукана несли паланкин императора[1058]. Такие отличия могут обеспечивать психологическое преимущество, когда небольшое число одаренных людей влияет на более широкое восприятие их этнической группы. Но трения уменьшаются, если многие представители этноса избирают род занятий, на котором останавливает свой выбор лишь небольшое число людей. И наоборот, представителей этнического меньшинства могут ждать ответные меры, если они выбирают карьеру, предпочитаемую представителями доминантной группы. По этой причине человеку, получившему желаемую работу, дают более негативную оценку, как сопернику, если он или она принадлежит к этническому меньшинству[1059]. Такая чувствительность к выбору профессий людьми снижается в годы с низкой социальной конкуренцией или когда обществу требуется приток рабочей силы. Времена экономического расцвета и войны – это периоды, когда чужаков активно включают в общество, и некоторые этносы могут процветать. Даже охотники-собиратели команчи предоставляли пленникам устойчивое социальное положение в качестве воинов, когда требовалось пополнить их ряды. Периоды острой конкуренции представляют собой другую крайность – этнические меньшинства могут отвергаться местным населением. Например, обычно терпимые римляне становились ксенофобами в годы голода, когда некоторым этническим группам запрещалось посещать Рим[1060].
Иммигранты без выдающихся способностей по-прежнему имели возможность продвинуться. В основном ожидалось, что представители этнических групп, подобно рабам и покоренным народам в прежние времена, будут заниматься такими видами труда, которые не нравились местным. Это могла быть черная работа, не требующая специальных способностей. Или группу могли нанимать на работу, которая требовала обучения, но соответствовала низкому статусу. Примером служит ситуация с чернокожими американцами, которые в XIX в. становились парикмахерами, обслуживающими белых клиентов. Тем не менее мастерство, имевшее глубокую основу, могло принести процветание любому. В случае с профессией парикмахера итальянцы, которые иногда занимались этим ремеслом из поколения в поколение, стали популярными и к 1910 г. вытеснили большинство чернокожих парикмахеров[1061].
В главе 18 при описании альянсов нам встречались предшественники такого рода специализации в моделях торговли между обществами. Те, кто мог вносить вклад в виде чего-нибудь уникального (бумерангов или одеял, как в случае охотников-собирателей; вина, сыров и духов – как современные французы), получал подходящих торговых партнеров[1062]. Привлечение талантливых чужаков в общество в качестве его членов служило способом обойти необходимость ведения ненадежных торговых переговоров. В маленьком обществе, как упоминалось ранее, вопрос можно было решить вступлением в брак с чужаком. Африканские сообщества земледельцев, которые нанимали пигмеев в качестве сезонных рабочих, также полагались на них в том, что касается получения продуктов леса. Некоторые фермеры вступали в брак с пигмеями, чье мастерство в добывании мяса и меда было благом для деревень и снижало их зависимость от пигмеев со стороны[1063]. Другим вариантом приобретения мастеров был захват силой. Наиболее ценными пленниками для племен Тихоокеанского Северо-Запада были ремесленники, а в исламских регионах рабы выполняли работы по металлу, занимались плотничеством, живописью и другими практическими и художественными ремеслами[1064].
Но при наличии правильных стимулов для того, чтобы привлечь людей, обладающих особым даром, не требуется сила. Малую долю иммигрантов всегда составляли высококвалифицированные люди, чье прибытие служит признаком «утечки мозгов» из их родных стран[1065]. Когда Афинскую академию, основанную Платоном, закрыли в 529 г., ученые отправились в государство Сасанидов на территории современного Ирана, взяв с собой свитки[1066]. Юлий Цезарь даровал гражданство врачам и учителям, которых и сегодня так не хватает в некоторых уголках мира[1067]. Но вероятно, чаще всего на протяжении истории квалифицированные чужаки выполняли функции купцов. Законы Хаммурапи, царя первой династии Вавилона, установленные в 1750-х гг. до н. э., включали право торговцев-чужестранцев открывать лавку, а с течением времени многие из них стали натурализованными гражданами[1068].
Тем не менее даже пользующимся популярностью людям достижение положения, хотя бы близкого к равенству, дается с трудом. «Мы видим, как расизм и нейтивизм сосуществуют с нашей риторикой доброжелательства и толерантности и поднимают свои безобразные головы», – пишут об иммиграции два авторитетных специалиста[1069]. Это не значит, что иммигрант и принимающая страна не могут содействовать взаимному успеху. Фактически ожидание улучшения качества жизни дает возможность вынести любое жестокое обращение, несмотря на все оскорбления, которые людям приходится терпеть. Квалифицированные специалисты-иммигранты, часто приезжающие из обществ, слишком бедных, чтобы их обеспечивать, могут занять свободные элитные рабочие места, точно так же, как не обладающие квалификацией, возможно, займутся скромной работой, никому не переходя дорогу. И в том и в другом случае новоприбывшие в самом начале могут полагаться на помощь представителей своей этнической группы, имеющих гражданство[1070].
Конечно, общества также развивают возможности для временного привлечения иностранцев с целью обеспечения кратковременных потребностей в рабочей силе без предоставления им гражданства, по существу ввозя их до тех пор, пока их задача не будет выполнена, как свидетельствуют сезонные перемещения сельскохозяйственных рабочих между Мексикой и США. Даже когда мигрантам позволяют остаться в принимающей стране, им могут не предоставлять законные права или предоставить их только по истечении долгого времени, и из-за такого положения чужестранцев гораздо проще использовать и выдворить[1071].
Во всех этих случаях стереотипные представления о талантах или недостатках, по-видимому, играют важную роль в сосуществовании этносов, точно так же, как сходные убеждения были ключом к сосуществованию слоев общества еще во времена древнейших оседлых охотников-собирателей.
Раса
Люди, ассимилирующиеся в обществе, попадают в затруднительное положение из-за несоответствия между тем, что они думают о самих себе, и тем, как их воспринимают все остальные. Как правило, иммигранты обнаруживают, что идентичность, которую они высоко ценили всю свою жизнь, ничего не значит в новой стране. Так, в Европе или Америке иммигранта, который вырос гордым представителем одного из племен тсонга в Мозамбике, в лучшем случае считают мозамбикцем и гораздо чаще – просто чернокожим, определение, не имеющее социальной значимости на большей территории Африки[1072].
За счет такого процесса слияния из групп, которые первоначально имели значение для людей, появляются расы в широком значении этого слова. Подобное упрощение идентичности отражает тот факт, что первоначальная приверженность иммигрантов обычно слишком сложна для того, чтобы ее понимали и ценили в принимающей их стране. Поэтому иммигранты оказываются вынуждены проходить через процесс этнической дезинтеграции и разложения, упоминавшийся ранее[1073]. Именно так шошоны, могавки, хопи, кроу и другие племена, сетует команч Пол Чат Смит, «стали индейцами, более или менее идентичными с практической точки зрения, даже несмотря на то, что до этого момента на протяжении нескольких тысяч лет мы отличались друг от друга так же, как греки от шведов». Коренная перестройка была непростой задачей. «Дело в том, что мы не имели ни малейшего представления, что значит быть индейцем. Эта информация отсутствовала в наших Первоначальных Законах. Нам приходилось выяснять это по мере движения вперед»[1074].
Подобные, не делающие различий категории расовой идентичности напоминают о том, как европейцы дали название бушменам как классу, не сумев оценить многообразие этих охотников-собирателей, которые считали себя не бушменами, а членами множества отличающихся обществ. Похожим образом двадцать веков назад на территории современного Китая доминантные хань называли всех жителей юга «юэ́», описывая их татуировки и незаплетенные волосы и чрезмерно упрощая их, должно быть, огромное, но ныне забытое многообразие[1075].
Грубое распределение по группам, таким как «чернокожие», перекликается с отношением завоевателей прошлых дней к чужим обществам. Насколько нам известно, шимпанзе относятся ко всем чужакам с одинаковой злобой, не считая их шимпанзе, тогда как людям свойственна избирательная дегуманизация других. Но те, на кого направлен этот удар, не всегда будут считать себя связанными с теми группами, по которым их распределили. Древние китайцы, греки и римляне собирали всю возможную информацию о своих наиболее грозных врагах, но во всех иных случаях не были заинтересованы в дифференциации чужаков. Неведение действительно может быть блаженством. Войска могли гарантировать победу, так зачем прилагать усилия? «Странами, точные названия которых были нам неведомы в прежние времена, теперь мы правим», – писал во II в. римский историк Кассий Дион Коккейан[1076]. Людям нет необходимости тщательно сравнивать себя с чужаками или даже иметь хотя бы смутное представление о них, чтобы быть уверенным в собственном положении в мире и правильности своего образа жизни. Даже сейчас многие американцы и европейцы представляют себе Африку, родину самого большого разнообразия людей на Земле, как Черный континент – один монолитный социальный блок.
Что же касается происходящего внутри общества, расширение идентичности людей не является безнадежной утратой для этнических меньшинств: отчасти они могут управлять этим. Их трансформация напоминает то, что происходило во время формирования срастающихся обществ, в которых беженцы из разных племен объединялись, чтобы выжить. Отказываясь от своей первичной идентичности ради более широкого определения своей принадлежности, этнические меньшинства получают основу для поддержки, которая необходима для их социального и политического выживания среди основного населения нации. Это справедливо, независимо от того, решат ли они действовать заодно с доминантной группой или восстанут против нее. Например, восстание на Гаити в конце XVIII в., возможно, никогда бы не увенчалось успехом, если бы рабы непоколебимо старались сохранить свою принадлежность к родным африканским племенам (часть которых, должно быть, когда-то были врагами). И несомненно, более широкие группы не являются полностью гомогенными: если их сообщество представлено достаточно серьезно, элементы идентичности людей могут оставаться связанными с этносом, представляющим собой ветвь расы, как, например, японская или корейская субкультуры американцев азиатского происхождения.
Кроме того, какими бы несущественными ни были современные этносы и расы для предков людей, каждая группа в новых для себя условиях создала свой собственный образ жизни. Идентичность бывших иммигрантов подвергается революционным изменениям, которые связывают их с другими иммигрантами и в то же время отделяют их от популяций их предков. Посетив Израиль несколько лет назад, я был удивлен, насколько там необычные бейглы: многие евреи узнают о бейглах, итальянцы – о спагетти и фрикадельках, а китайцы – о китайском рагу только после эмиграции в Северную Америку или Европу, в зависимости от обстоятельств[1077]. Иммигранты и их потомки – это полностью перестроившиеся люди, и возвратиться назад трудно или невозможно. «Я раньше волновалась, что приеду в Китай, а люди посмотрят на меня и не отпустят домой, потому что во мне столько китайского», – однажды рассказала мне писательница Эми Тань. Но реакция была совершенно противоположной. «Ни в том, как ты ходишь, ни в том, как ты выглядишь, ни в том, как ты ведешь себя, – в тебе вообще нет ничего китайского», – сказали ей. Хотя китайское слово, обозначающее национализм, происходит от слова, означающего китайский народ, родословная Эми Тань не столь проста для того, чтобы ее считали настоящей китаянкой.
Это заставляет вспомнить о часто выражаемом американском идеале, согласно которому смешение порождает «человека высшего сорта»[1078]. «В Америке из представителей разных наций выплавляется новый народ», – писал в 1782 г. в своем эссе родившийся во Франции нью-йоркский фермер Дж. Гектор Сент-Джон де Кревкёр (Кревекёр)[1079][1080]. Но для обществ, состоящих из разных человеческих групп, «пюре» под девизом e pluribus unum («Из многих единое») недостижимо. Несомненно, изречение «все люди сотворены равными»[1081] применимо к эгалитарным, этнически единообразным локальным группам охотников-собирателей больше, чем к любому другому обществу, существовавшему с тех пор. Даже когда межэтнические отношения складываются хорошо, ни одна нация не представляет собой плавильный котел, существующий в представлении идеалистов, так же как ее члены никогда не являются совершенно равными друг другу. Это является отчасти отражением того факта, что люди отказываются в некоторой степени от свободы и равенства ради получения безопасности, а также социальных и экономических выгод, связанных с принадлежностью к нации, и некоторые этносы уступают больше, чем другие.
Многие социологи говорят, будто этносы вполне могут объединяться в единое целое. Если такое вообще возможно, то для этого требуется значительное время, как наиболее ярко свидетельствует пример хань, китайского древнего и почти монолитного большинства. Стремление быть почти одинаковым, но при этом отличаться гарантирует, что слияние внутри общества не продолжается до полного завершения, что такие размытые категории, как «чернокожий» и «белый», поддаются плавлению настолько, насколько позволяет плавильный котел.
Люди, принадлежащие к большинству, тоже могут расширить границы своей идентичности, чтобы включить другие группы, как когда-то сделали хань, но только после того, как новоприбывшие утратят некоторые типичные черты своей прошлой жизни. Американцы итальянского происхождения столетие назад «прошли отбор» в качестве белых после того, как стали чуть в меньшей степени итальянцами и чуть в большей – американцами. На севере США такая трансформация, по-видимому, отражала психологическую потребность белых представлять собой сильную ингруппу. Я делаю такой вывод, поскольку статус итальянцев изменился в то же время, когда численность сообществ чернокожих росла с такой скоростью, что различия между белыми и итальянцами стали казаться менее существенными, чем до этого[1082]. Дело в том, что, столкнувшись с увеличением численности популяций меньшинств, доминантная группа, возможно, была обязана расширить свой состав, чтобы сохранить власть, в этом случае заменив одну аутгруппу (итальянцы) на другую (чернокожие). В наши дни примерно лишь один из четырех американцев является потомком британских протестантов, которые некогда сформировали большинство и этническое ядро страны. Тем не менее постепенное признание других народов в качестве белых, в том числе итальянцев, гарантировало, что люди, принадлежащие к европеоидной расе, по-прежнему составляют большинство (около двух третей) американцев[1083].
В то же время, когда общество раздвигает свои границы, чтобы принять чужаков, этносы и расы внутри его остаются разделенными. Воспринимаемые отличия могут включать все, вплоть до вопроса о самой человечности групп[1084]. Нет оснований ожидать, что это изменится, даже несмотря на то, что, например, межрасовые браки становятся более приемлемыми. В ближайшие столетия сверхчувствительное око по-прежнему будет выделять, пусть даже и неточно, разные этносы и расы, особенно если группа «запятнана» и имеет низкий статус. Поэтому нищего американца с неясной расовой принадлежностью люди склонны относить к чернокожим, так же как и неафриканца с прической «афро»[1085].
Гражданство
Определение принадлежности к обществу, которое обычно было простой задачей у охотников-собирателей, стало проблемой, учитывая масштабы иммиграции в течение последних веков. В Соединенных Штатах эта проблема усугубляется как результат того, что его население почти целиком состоит из иммигрантов разного происхождения. В этом смысле Томас Джефферсон был прав, говоря о потенциальном искажающем влиянии иммигрантов: общество должно сохранять филигрань общей культуры и коллективной принадлежности, чтобы выстоять. Джефферсон имел в виду именно такую базовую идентичность, когда формулировал американские идеалы, касающиеся прав, религиозных убеждений и рабочей этики[1086]. Поскольку сначала у граждан Америки почти не было общей истории, осознание принадлежности к одной нации по необходимости основывалось не столько на этническом происхождении людей и общих преданиях, сколько на символах, которые были практически введены заново, и с тех пор флаги и фанфары стали значимой частью американской жизни. С прочными символами в качестве объединяющей идеи сформулированные Джефферсоном принципы служили для формирования духа общей цели и солидарности[1087].
И все же открытость Америки для иммиграции формировалась медленно. Авторы Декларации независимости и Конституции и те, кто принимал и подписал эти документы, определенно не слишком отличались: за исключением двух человек, чьи предки родом из Голландии, несколько человек были из Великобритании – Англии, Ирландии, Шотландии и Уэльса, а остальные – родившиеся в Америке потомки британских граждан. Поначалу гражданство тоже вовсе не раздавали щедро, и расизм процветал повсюду. Как первоначально и заявляли отцы-основатели, гражданство предлагалось преимущественно европейцам, и поощрялась иммиграция из северных и западных регионов Европы. Но даже это было проявлением широты взглядов для того времени.
В современном, общепризнанном значении гражданство – это форма членства, которая выходит за рамки простого чувства принадлежности и включает базовые права, законный статус и роль в политике[1088]. В США широкое применение отношений гражданства в соответствии с приведенным определением развивалось медленно[1089]. Женщины получили избирательные права в 1920 г., но на практике это право первоначально распространялось только на белых женщин. Коренные американцы стали гражданами в 1924 г., но вопрос об их праве на голосование оставался на усмотрение штатов вплоть до 1956 г. Люди китайского происхождения, в том числе родившиеся в Америке, не могли получить гражданство до 1943 г. Лица, чьи предки были родом из Индии, получили право голосовать только в 1946 г., а остальные американцы азиатского происхождения – в 1952 г. Путь афроамериканцев был трудным. Пятнадцатая поправка, ратифицированная в 1870 г., даровала чернокожим право голоса, но разные штаты соблюдали это положение очень неоднородно до принятия в 1965 г. Закона о предоставлении избирательных прав.
Современное определение гражданства означает, что предпосылки для того, чтобы стать обладающим юридическими правами гражданином, на практике в странах по всему миру сводятся к нескольким условиям, включая минимальные требования (в той мере, в какой это можно оценить), чтобы иммигранты отождествляли себя с общим населением и соблюдали основные нормы и традиции общества. Иммигрант может довольно хорошо разбираться в нормах и обычаях принимающей страны, пусть даже только потому, что ему или ей нужно сдать тест по основам гражданственности, чтобы пройти процедуру натурализации. Иммигранты, как правило, узнают гораздо больше о принципах и символах нации, чем ее граждане, которые обычно никогда не рассматривали их значение глубоко, несмотря на выражение (и ожидание) преданности им. В действительности большинство американцев не сдали бы экзамен для натурализации в своей стране[1090].
Присяга на верность, как и брачные клятвы, предназначена для скрепления сделки. И все же сложность человеческой идентичности делает приспособление, не говоря уже о признании, очень трудным, даже когда преданность иммигрантов новой стране сильна с самого начала[1091]. Знание фактов не поможет. Принадлежность к обществу, на самом глубоком уровне взаимодействий, – это не интеллектуальное упражнение, а образ существования. В законе об иммиграции невозможно прописать то, что составляет глубокую ткань национальной идентичности: эти мириады деталей, подобных умению ходить или говорить «как американец» (или француз). Такие мелочи люди не всегда замечают, не говоря уже о том, чтобы оттачивать их на практике так же, как они учатся ездить на велосипеде. Часто сменяются одно или два поколения, прежде чем члены семьи иммигрантов усвоят подобные детали[1092]. Тот факт, что такие маркеры не являются обязательными, обусловливает основной момент: интеграция требует учитывать различия[1093].
Хотя члены одного общества с достаточной вероятностью определяют друг друга по походке, акценту или улыбке, сам факт, что представителей этнических меньшинств спрашивают, откуда они, говорит нам, что дни, когда гражданина почти с уверенностью отличали от чужака, прошли. Мы передали выполнение этой задачи государственным органам. Это означает, что, хотя наша преданность обществам остается неизменной, если не усиливается благодаря риторике правительств, обладание паспортом в основном не влияет на то, как наш мозг фиксирует, кто принадлежит к обществу: гражданство и наши психологические оценки принадлежности не всегда взаимосвязаны.
Это стало очевидно еще во времена Римской империи, когда в 212 г. почти всех жителей-иностранцев провозгласили гражданами по закону. И все же в этом случае руководствовались преимущественно практическими соображениями, чтобы собирать с этих людей налоги: как, вероятно, предсказал бы психолог, а исторические свидетельства говорят нам об этом, предубеждения большинства римлян остались неизменными. Летопись полна пренебрежительными высказываниями об этносах со стороны тех, кто считал, что «Рим переполнен теперь подонками целого мира», как жаловался поэт Лукан[1094][1095].
Инстинктивная реакция, касающаяся того, кто на самом деле принадлежит к обществу, может быстро усиливаться, особенно если кто-нибудь из маргинализованной этнической группы совершает преступление. Поэтому, когда американский гражданин, родившийся в семье афганцев, в 2016 г. устроил стрельбу в ночном клубе Флориды, убив 49 человек, ужас вызвал разную и гораздо более сильную гневную реакцию, чем в том случае, если бы на курок нажал представитель большинства: этот гнев был направлен на всю группу людей, которых многие воспринимали в качестве разделяющих ответственность за преступление. В то же время белого, совершившего подобное злодеяние, как Тимоти Маквей, который в 1995 г. в результате взрыва бомбы убил 168 человек, чаще всего рассматривают как девианта, лично ответственного за то, что случилось[1096].
На протяжении истории наций одна ненавидимая группа сменяла другую в бесконечной череде, а их надежность и, несомненно, достоинства и гражданство ставили под сомнение на американских горках восприятия. Жажда найти «козла отпущения» может заставить людей ложно обвинять этносы и представлять их в зловещем свете[1097]. Уровень толерантности стремительно меняется и, как правило, соответствует подъемам и спадам в экономике. К концу XIX в. в Америке итальянцев и ирландцев полагали менее желательными, чем норвежцев, немцев и англичан. Таких иммигрантов считали не способными ассимилироваться и представляющими яд для культуры и обозначали их словом «ирландизм», использовавшимся для описания кажущейся порочности людей из этой страны[1098].
Дискриминация граждан – представителей этнических групп часто достигает апогея во время споров с иностранными державами. Те, кто даже смутно ассоциируется с «враждебным государством дня», могут столкнуться с сильной отрицательной реакцией, если не с угрожающей дегуманизацией. Для Соединенных Штатов суверенными противниками в той или иной мере были коренные американцы, Британия, Франция, Морокко, Ливия, Алжир, Мексика, Испания, Япония, Германия, СССР, Куба, Китай, Северная Корея, а также Иран и другие страны Ближнего Востока. Каждый раз американцы, имеющие связанную с «врагом дня» родословную, страдают, а презрение к американцам японского происхождения во время Второй мировой войны особенно трудно понять сегодня.
Ньюйоркцы, с которыми я говорил, подтвердили, что после атак 11 сентября, совершенных исламскими экстремистами, американские флаги были выставлены на особенно видном месте в магазинах мусульман или тех, кого могли легко принять за мусульман, – людей, которые обнаружили, что их положение в качестве соотечественников весьма непрочно. Такая публичная демонстрация четкого опознавательного знака обеспечивала, что никто ошибочно не примет владельцев магазинов за врага во времена, когда цена неверной идентификации высока – проявляется так называемый эффект внутригруппового сверхисключения. Когда группа чувствует, что ей угрожает ее собственное общество, демонстрация патриотизма и приглушение признаков этнического происхождения в порядке вещей.
Некоторые страны поддерживают лишь очень слабое влияние на свое гражданское население. Без сильной базовой идентичности, которую их население ценит, эти общества рискуют распасться на «естественные» единицы, в которых формировалась первичная идентичность их членов и первобытные связи, – мелкие подгруппы, явно выраженные в локальных группах наших предков охотников-собирателей. Причина, по которой бо́льшая часть планеты состоит из искусственно созданных наций, к которым люди не проявляют особой приверженности, заключается в том, что национальные границы, установленные после Первой мировой войны, соответствовали не однородности или солидарности населения, а экономическим интересам Британии, Франции и Соединенных Штатов[1099]. Результатом таких решений стал тот факт, что население этих регионов часто сохраняет бо́льшую привязанность к своим родным племенам и этническим группам, чем к своей стране. Это особенно заметно, когда такие группы поддерживают древние связи с территорией и могут быть враждебно настроены к другим племенам, которые теперь находятся в той же стране. Когда все сильные чувства связаны с местным народом и гораздо меньше – с правительством, трудно действовать сообща, а тем более в качестве функционального элемента взаимосвязанного мира. Страна, состоящая из такого регионально фрагментированного населения, скорее представляет собой слабый союз ради экономической выгоды, чем нацию[1100].
Такого рода хрупкий альянс в какой-то мере существует между всеми этническими группами, поскольку доминантный народ является превосходящим всех остальных владельцем символов, власти и богатства нации. Такое неравенство гарантирует, что, когда общество находится под давлением, чувство единства сильнее всего влияет на большинство (которому есть что терять) и гораздо слабее на любые этносы, к которым относятся как гражданам второго сорта[1101].
Такое различие между большинством и меньшинством в их восприятии «права собственности» по отношению к обществу – ахиллесова пята наций. Даже в космополитичной Америке, где по утверждению все люди сотворены равными, отношение к гражданству – это одно, а к разнообразию этих граждан – другое. Несмотря на то что у этнических меньшинств могут быть противоположные интересы и предубеждения по отношению друг к другу, они больше поддерживают политику в пользу разнообразия, такую как антидискриминационные меры, а разнообразие усиливает разнородность таким образом, что возникают разногласия с монолитным большинством[1102]. В подобных вопросах и большинство, и этнические меньшинства одинаково пекутся только о собственных интересах.
Националисты и патриоты
В палеолитических обществах не было не только этнических групп, но их население не стерпело бы и появления радикальных объединений, подобных американским движениям «Американская чайная партия» и Occupy Wall Street. Если бы такая яростная конфронтация между сторонниками разных партий, как та, что наблюдается в последнее десятилетие, возникла среди охотников-собирателей, общество, в котором конфликты из-за идентичности людей достигли бы критической точки, раскололось бы на два; однако даже при наличии региональных различий, формирующихся в Соединенных Штатах и других нациях, люди с различными социальными и политическими пристрастиями слишком перемешаны, чтобы их общества с готовностью разделились на фрагменты. Мы привязаны друг к другу.
Некоторые убеждения, которыми люди дорожат, касаются этносов и рас. Вот в чем загвоздка: склонность к доминированию над другими группами, будь то другие общества или этносы внутри общества, влияет на точку зрения людей относительно того, заключается ли главная роль общества в защите или, как противоположность этому, в обеспечении его членов[1103]. Нам известно, что сообщества большинства животных выполняют обе функции. Защита сосредоточена на враждебных внешних факторах, особенно других сообществах. Функция обеспечения включает заботу о членах сообщества.
Мнение людей о многих неотложных социальных проблемах показывает, как по-разному оцениваются эти роли общества в зависимости от того, какой позиции придерживаются люди – патриотизма или национализма. В том значении, в котором эти термины сегодня использует большинство психологов, это способы мышления, которые отражают, как люди отождествляют себя со своим обществом. В трудные времена патриотизм и национализм, иногда смешанные в одну кучу, становятся очевидными и сталкиваются друг с другом. В зависимости от индивидуальных особенностей человека его взгляды становятся или более националистическими, или более патриотическими в периоды стресса[1104]. Тем не менее обычно каждый человек на протяжении своей жизни придерживается определенной позиции, изменение которой происходит в узком диапазоне; точка зрения формируется в детстве под влиянием наследственности и воспитания[1105].
Фундаментальное различие между национализмом и патриотизмом заключается в том, что, хотя люди, придерживающиеся и той и другой точки зрения, преданы своему обществу, они связаны с ним по-разному[1106]. Патриоты демонстрируют чувство гордости своим народом и общей идентичности, в частности принадлежности; эти чувства формируются естественным образом у тех, кто родился в стране, но их могут приобрести и иммигранты. Поскольку пыл патриотов в основном направлен на собственную группу, они на первое место ставят потребности членов этой группы: убеждаются в том, что те обеспечены едой, жильем, образованием и т. д. Националисты испытывают сходные эмоции, но выражают свою идентичность в возвеличивании. Их гордость связана с предубеждениями. Настолько же, насколько патриоты могут быть помешаны на заботе о членах общества, националисты поглощены защитой более совершенного образа жизни за счет сохранения общества целым и невредимым и выдвижения собственного народа вперед на мировой сцене.
Интересный момент заключается в том, что патриоты и националисты имеют разное представление о том, из кого состоит «их собственный народ». В действительности среди элементов идентичности, которыми националисты восхищаются, есть те, что отделяют доверенное большинство. Именно такое положение они оберегают[1107]. Крайний националист горячо защищает каждый элемент такой идентичности, чтобы сохранить строгую ассоциацию нации с ангелами. К приоритетам националистов относятся твердая демонстрация верности, признание привычного устава, повиновение лидерам, которых они считают ответственными, и сохранение установленных социальных взаимоотношений, особенно между этносами и расами[1108]. Все эти ценности выдвинулись на первый план, когда люди поселились на одном месте и начали доминировать над другими. Националисты, движимые традициями, верят в свою страну несмотря ни на что. Они привержены статус-кво и иногда не в ладах с теми демократическими идеалами, которые позволяют преобразования: они менее открыты для нового опыта и социальных изменений[1109]. Сравните подобную установку «это моя страна, права она или нет» с точкой зрения патриотов, которые ставят свою страну так же высоко, но считают, что такое положение нужно заслужить, а не бороться за него, допуская, что существуют возможности для совершенствования.
Что касается различий между группами, то националисты считают народы других наций и граждан – представителей этнических меньшинств чужаками и придерживаются узких взглядов на то, кто на самом деле является частью общества[1110]. Им больше близка идея о мажоритарной демократии, согласно которой доминантный народ должен иметь преимущественное право голоса в управлении. Их точка зрения на вопросы, касающиеся нравственности и законодательства, отражает это. Я полагаю, справедливо говорить, что для националиста человек другой этнической принадлежности, гражданин или нет, в большей степени чужой.
Ранее в этой книге я назвал муравьев крайними националистами, потому что они строго привязаны к маркеру колонии (ее запаху) как к клейму своей идентичности. В действительности, хотя у нашего вида патриот так же, как и любой националист, может прослезиться при демонстрации преданности флагу или гимну, националисты сверхчувствительны к этим символам[1111]. Стоит им ненадолго увидеть флаг или ставшего идолом лидера, и у них возникает сильная реакция, так же как и при отсутствии такого символа, когда его появления ждут. Вот почему поднялся такой шум вокруг гимнастки Гэбби Дуглас, которая не приложила руку к сердцу во время исполнения американского национального гимна на Олимпийских играх 2016 г.: с точки зрения националиста, из-за этого упущения завоеванная Дуглас золотая медаль стала не столько победой Соединенных Штатов, сколько ее личной победой. Реакция свидетельствовала о наличии чувства, что общества – это сущности: не люди соревнуются во время игр, а страны.
Позиции националиста и патриота могут быть логически устойчивы, при этом националисты больше отвергают риск и крайне бдительны в отношении всего, что может «загрязнить» их культуру. Они предпочитают заблуждаться на стороне сепаратизма, воздвигая границы, которые могут отдалять тех, чьи интересы отличаются от их собственных; тогда как патриоты более благожелательно относятся к возможностям для торговли и сотрудничества с чужаками[1112].
Одним словом, националист подозрительно относится к разнообразию, тогда как патриоты часто его приветствуют[1113]. Или, по крайней мере, более терпимы к нему, потому что даже патриот, как бы он ни был склонен к равенству, не лишен предубеждений: энтузиазм, который патриоты сохраняют по отношению к представителям своего общества, принадлежащим к их собственной расе или этносу, по-прежнему ведет к дискриминации, поскольку они неявно – и невольно – относятся к себе подобным более справедливо[1114].
Почему такие различия в патриотическом и националистическом отношении появились в процессе эволюции? Дело в том, что столкновение мнений внутри обществ, хотя временами оно и было настолько экстремальным, что граничило с нарушением функции, всегда было важно для выживания человека. Наше разнообразное выражение точек зрения на общество, возможно, связано с «вневременными социальными потребностями», как сформулировала это одна команда исследователей[1115]. Каждая точка зрения имеет преимущества в определенном контексте. Этот параметр нашей социальной идентичности, возможно, является адаптацией к необходимости уравновешивать потребности в защите и обеспечении общества. Даже несмотря на то, что люди с противоположными взглядами, возможно, не встречаются лицом к лицу, общество, в котором слишком мало или, наоборот, слишком много людей на каждом конце спектра, может прийти к катастрофе. Такая поддержка поведенческого разнообразия имеет аналоги у непривлекательного вида животных. Социальные пауки наиболее успешны, когда их колонии состоят как из особей, которые отступают при опасности, но неустанно заботятся о гнезде, так и из смелых особей, которые прилагают больше усилий для защиты от социальных паразитов, ворующих у колонии еду. Колонии определенных видов муравьев функционируют наиболее эффективно, когда они состоят из похожего сочетания типов «личности»[1116].
Что касается людей, то опасность, связанная с излишней приверженностью населения как националистическим, так и патриотическим крайностям, очевидна. Националисты считают, что бо́льшая открытость патриотов для ослабления границ и взаимодействия этносов способствует социальной зависимости и обману – страхи, которые отражают конкурентную природу групп, представленных у видов животных. Между тем преобладание в обществах националистов, убежденных в правильности их образа жизни и готовых за него бороться, означает, что опасности, которых националисты боятся, могут стать реальностью. Тем не менее охотная поддержка крайними националистами угнетения и агрессии заставляет вспомнить о том, как именно историк Генри Адамс описывал политику – как систематическую организацию ненависти. Точка зрения националистов подпитывается за счет определенных особенностей психологии[1117]. Стремление выступить строем против врага опьяняет, иногда даже просто при появлении намека на проблему. Для людей, охваченных националистическими настроениями, усиление групповых эмоций и осознание общей цели придает жизни больший смысл. Не только моральный дух укрепляется, но и психическое здоровье граждан улучшается, когда нации сталкиваются с конфликтом[1118]. Дело в том, что воинственные общества издавна имели преимущества, при этом стремление к войне и боязнь нападения играли важную роль в стимулировании множества социальных и технических инноваций и расширении государств[1119]. Более того, националисты, придерживающиеся более узких взглядов относительно того, какое поведение является надлежащим, имеют преимущество: они гораздо более тесно спаяны и однородны, чем патриоты, и больше способны действовать сообща[1120]. Иначе говоря, точка зрения патриотов представляет собой и всегда будет представлять гораздо более трудный путь.
Из-за пристрастности по отношению к своей группе, выражаемой патриотами и националистами по-разному, наши общества сталкиваются с еще более глубокими проблемами. Уже само по себе плохо, что злодеяние, совершенное одним представителем этнического меньшинства (например, стрельба в ночном клубе Флориды), может спровоцировать насилие по отношению ко всем представителям этноса. Но жестокое обращение может распространиться и на этносы, никак не связанные с трагедией[1121]. Это результат того, что стереотипы устраняют детальное понимание, поэтому становится очень просто объединять группы вплоть до того, что появляются такие размытые и не имеющие смысла категории, как «коричневые люди»[1122]. Даже когда такого объединения нет, предубеждения могут быть связаны и клевета на одних людей сочетается с обесцениванием других[1123]. Люди, которые боятся за свою безопасность, работу или образ жизни, без разбора смешивают «их» в общую массу, подобно тому как поступали древние общества в отношении «варваров» за пределами их границ. Это стремление настолько сильно, что, когда американцев выборочно спросили, что они думают о визианцах, почти 40 % опрошенных выразили негативное отношение и не хотели бы, чтобы те стали их соседями, даже несмотря на то, что люди ничего не могли знать о таком народе, поскольку исследователь выдумал это название[1124].
Общества включают этносы и расы, которые держатся вместе, несмотря на предубеждения членов общества по отношению друг к другу. Обычная точка зрения, выраженная Уильямом Самнером более столетия назад, заключается в том, что разногласия с чужаками сплачивают общество. Очевидно, это не всегда так. Столкновение с внешними силами, которое содействует гражданскому миру, преимущественно сплачивает представителей доминантной группы и одновременно вызывает напряжение в их отношениях с другими этносами, когда эти группы рассматривают как часть проблемы. Такое напряжение между членами общества может спровоцировать своего рода социальную аутоиммунную болезнь, обратив общество против самого себя. Учитывая все эти страдания, вполне логично задать вопрос: необходимы ли общества вообще?