Неизбежность обществ
Можем ли мы отказаться от наших обществ, соединить их в одно или, по крайней мере, сделать их вторичными по отношению к более универсальному союзу человечества?
Вот кусочек исторической действительности, который похож на притчу. На протяжении веков остров Футуна в Тихом океане, малый фрагмент вулканической скалы площадью 46 км2, обеспечивал пространство и ресурсы всего для двух вождеств – Сигаве и Ало. Эти общества, занимавшие противоположные концы острова, почти всегда находились в состоянии конфликта, который иногда затихал только на короткое время ради проведения островных церемоний, включавших употребление психоактивного напитка, изготовленного из кустарника, который встречается только в западном регионе Тихого океана. Можно только гадать, не это ли позволяло людям терпимо относиться друг к другу в течение дня[1125]. Я могу лишь предполагать, что стычки с метанием копий были первичным стимулом в их жизни, арабо-израильский конфликт в микрокосме. Можно было бы ожидать, что в таком ограниченном пространстве по истечении столь долгого времени одно вождество завоюет другое. То, что ничего подобного так и не произошло, возможно, имеет отношение к настоятельной потребности людей в существовании аутгруппы, если не непосредственного противника. Смогло бы Ало существовать дальше без Сигаве – общество в вакууме? Оставшись одно в мире, было бы оно тем, что мы можем назвать обществом?
«Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым», – советовал царь Соломон, внимательно наблюдавший за природой[1126]. В действительности же битвы аргентинских муравьев за контроль над Южной Калифорнией заставляют задуматься о втором гипотетическом варианте того, что могло бы произойти, если бы одно общество ликвидировало все остальные. Что касается муравьев, то национальная эмблема итоговой колонии (ее запах) перестала бы представлять собой маркер; этот запах был бы равносилен обозначению «аргентинский муравей». Таким образом, вид добился бы того всеобщего мира, о достижении которого говорили специалисты до тех пор, пока не обнаружили, что суперколонии ведут приграничные войны.
Один важный урок заключается в том, что, хотя нам действительно есть чему поучиться у муравьев – например насколько важно инвестировать в строительство дорог и улучшение санитарных условий, – подражать им было бы крайне неблагоразумно. Мирное существование зависело бы от непревзойденной способности муравьев к массовому убийству, бойни, масштабы которой превзошли бы самые кошмарные эпизоды в человеческой истории.
Второй урок, по существу, заключается в том, что называть группу обществом и распознавать любые маркеры, которые идентифицируют ее членов в качестве общества, имеет смысл только в том случае, когда существует больше чем одно общество. Следовательно, стремлению быть частью общества должно соответствовать обязательное установление аутгруппы (как Сигаве для Ало и наоборот; или по меньшей мере смутно представляемые «другие», как варвары для Римской империи и китайских династий), хотя бы в качестве стандарта для сравнения и первопричины для сплетен, если не клеветы. В этом смысле вождества Футуны, какими бы простыми и похожими они ни были по нашим стандартам, служат самым ярким примером, раскрывающим человеческую природу.
Но так ли это? В ходе исследования, озаглавленного «Мы без них», психолог Лоуэлл Гертнер с коллегами выяснили, что, когда люди нуждаются друг в друге, они способны сформировать общую идентичность, не противопоставляя себя чужакам[1127]. Такие взаимозависимые люди могут чувствовать себя так, будто они действуют как единое целое. Эти чувства могут способствовать дружескому общению и формированию дружеской привязанности: чего-то подобного можно было бы ожидать от команды корабля, сообща борющейся со штормом. Но было бы преувеличением называть такую группу обществом, не важно, насколько взаимозависимы ее члены или высок уровень сотрудничества. Прежде всего, моряки с одного судна уже принадлежали бы к обществу, из какой бы страны или стран они ни были.
Давайте зайдем чуть дальше. Скажем, корабль потерпел крушение, и команда утратила все контакты с внешним миром. Нет необходимости говорить, что их прежняя идентичность не исчезнет мгновенно. Лишь почти через двадцать пять лет после мятежа, поднятого в 1789 г. на борту «Баунти», выяснилось, что команда бежала на остров Питкэрн. Когда восемнадцать лет спустя беглецов обнаружил американский корабль, мятежники, а также полинезийцы и таитяне, которые их сопровождали, по-прежнему оставались узнаваемыми англичанами, полинезийцами и таитянами[1128]. Однако предположим, что они выжили, но их так и не нашли. Стали бы они или их потомки по прошествии времени представлять себя иначе – тем, что мы бы определили как четко выраженное единое общество?[1129]
Непросто найти примеры отдельной совокупности людей, абсолютно отрезанных от остального мира на протяжении поколений. Некоторые викинги, достигнувшие Исландии и Северной Америки, вероятно, выживали в изоляции. Тем не менее они придерживались характерного для викингов образа жизни достаточно, чтобы вновь без труда воссоединиться с викингами в Европе; но разлука длилась самое большее несколько десятков лет, и их происхождение никогда не стиралось из памяти живущих[1130]. В доисторический период народы тоже добирались до далеких островов, но в большинстве мест они или находились в контакте с племенами на других островах, или у них было пространство для разделения больше чем на одно общество. На острове Футуна их было два, остров Пасхи вмещал семнадцать враждебных племен, воздвигших гигантские каменные статуи, тогда как в Австралии в доколониальные времена процветали сотни обществ аборигенов, ведущих свое происхождение от одной группы, которая прибыла на континент из Азии.
Возможно, один исторический пример одинокого общества – общество на острове Хендерсон. Считается, что этот остров в Полинезии площадью 37 км2 давал слишком мало пространства и обладал слишком скудными ресурсами, чтобы позволить нескольким десяткам его обитателей разделиться на два общества, подобно Ало и Сигаве. Когда древесина для изготовления лодок закончилась, в XVI в. обитатели острова оказались отрезаны от своих торговых партнеров на островах Питкэрн и Мангарева, расположенных в 90 и 690 км от Хендерсона соответственно. К моменту, когда испанские исследователи обнаружили остров в 1606 г., его обитатели вымерли. Никто не может сказать, как эти несколько десятков человек думали о самих себе: считали ли они себя по-прежнему племенем и давали себе название?[1131] Я предполагаю, что, цепляясь за смутные воспоминания о других где-то там, передававшиеся из поколения в поколение, эти доведенные до отчаяния последние островитяне сохраняли крупицы идентичности в качестве общества, и восприятие «мы» в сравнении с «они» никогда не исчезало из их сознания.
Для того чтобы обитатели острова Хендерсон считали себя совершенно одинокими в мире, по мере смены поколений упоминания о существовании чужаков должны были бы постепенно исчезнуть даже из легенд и мифов. Если бы жители Хендерсона просуществовали так долго, выражали бы они по-прежнему потребность в принадлежности к обществу, стремление к единству и «мы»-группе? Или всякая некогда существовавшая приверженность общей идентичности исчезла? Возможно, в этом случае мы бы обнаружили на Хендерсоне людей, которые поддерживали бы социальные связи с друзьями и семьей, но никакого общества, о котором можно было бы говорить, не существовало. По-видимому, такова точка зрения антрополога Ани Петерсон Ройс: «Гипотетическая группа на острове, не имеющая знаний о других, – это не этническая группа; она не имеет этнической идентичности; у нее нет стратегий, основанных на этничности»[1132].
Можно было бы не согласиться с Ройс, указывая на человеческое стремление к поиску общих черт, о котором свидетельствует та легкость, с которой мы принимаем за образец особенности тех, кем мы восхищаемся. Законодатели моды способствуют популярности многих обычаев, тогда как привычек тех, кто не нравится, могут избегать[1133]. Подражание лидеру или почитаемому человеку могло бы привести к появлению условностей, приравниваемых к своего рода идентичности, даже среди многострадальных обитателей Хендерсона. Этим островитянам, должно быть, приходилось в жизни обходиться малым из-за описанного ранее тасманийского эффекта, когда люди в редких группах забывают элементы своей культуры. Но даже в этом случае они, без сомнения, имели много общего, поскольку росли вместе и учились друг у друга. Тем не менее без других их похожесть становилась бы настолько бесполезной, что Ройс права: было бы трудно считать их обществом (и, несомненно, этнической группой).
Их сходства, вероятно, больше не имели бы значения в той степени, в какой важны общие черты, когда они служат в качестве маркеров общества. Но возможно, простого знакомства людей друг с другом было бы достаточно, чтобы сделать их обществом? Воспринимают ли себя виды, у которых сообщества основаны на индивидуальном распознавании (не имеют маркеров), в качестве коллектива, независимо от существования чужаков, или их сообщества распадаются в отсутствие «других»? Биолог Крейг Пэкер, занимающийся полевыми исследованиями, рассказал мне, что такая судьба – распад – ожидает изолированные прайды львов: члены рассеиваются по группам, которые становятся все меньше и меньше. Это неудивительно, учитывая, что первичная функция сообществ заключается в успешном противостоянии соперникам. Такое давление исчезает, когда других не существует. Однако судьба львов, возможно, ненадежный показатель, когда речь идет о людях. Львы, которые способны охотиться поодиночке, существуют сами по себе лучше, чем люди, которые жаждут находиться не только в окружении супругов, чтобы избежать одиночества и придать своей жизни смысл, если не для того, чтобы просто быть сытым и оставаться в безопасности. Это одна из причин, почему слабеющие человеческие общества редко полностью разрушаются, а вместо этого разделяются на более мелкие, в которых люди сохраняют свои сети поддержки, пусть даже и в более простых условиях. Бегство от разрушенного общества не означает полного отказа от обществ.
Исходя из этого, можно ожидать, что изолированные люди, независимо от того, заслуживают ли их взаимоотношения называться обществом, будут сплачиваться больше, чем львы, даже если это простая привязанность «мы без них», которая наблюдается у команды корабля. Несомненно, это верно в случае шимпанзе. Одинокое сообщество шимпанзе остается взаимосвязанным так же, как связаны шимпанзе в другом месте, по крайней мере, об этом свидетельствуют исследования группы шимпанзе, которая живет сама по себе в ущелье Кьямбура в Уганде[1134].
Тем не менее изолированные группы, вероятно, быстро приспосабливаются к меняющимся условиям. Для изолированных шимпанзе, колонии аргентинских муравьев, уничтожившей всех врагов, или для племени островитян, которые забыли всех остальных, их идентичность в качестве общества мгновенно стала бы опять значимой в тот момент, когда они снова встретились с чужаками. Островитяне сосредоточились бы на любых незначительных чертах общества, которые отделяют их от остальных, и укрепляли бы границы между собой и новоприбывшими (в том случае, если их маленький коллектив не был бы сразу захвачен и уничтожен или ассимилирован чужаками)[1135].
В эксперименте, проведенном в 1954 г., была воспроизведена примерно такая ситуация и продемонстрировано, насколько быстро при подходящих условиях начинают проявляться некоторые черты обществ. Двадцать два 12-летних мальчика в парке Робберс-Кейв («Пещера разбойника») в Оклахоме были случайно распределены по двум группам, которые поначалу существовали по отдельности. Когда группы увидели друг друга, сначала на расстоянии, а затем вступили в контакт, у них быстро сформировались отдельные идентичности: любимые песни, склонность использовать определенные ругательства и тому подобное. Мальчики из каждой группы дали ей название, нарисовали ее тотемное животное на своих футболках и во время спортивных состязаний между группами размахивали флагами, украшенными таким же символом. Враждебность, которую «Гремучие змеи» и «Орлы» вскоре стали проявлять по отношению друг к другу, снизилась, когда исследователи заставили их работать вместе, но различия сохранились[1136].
Даже если бы не было никаких чужаков, которые бы появились извне и потревожили одинокое сообщество, – например если бы сверхагрессивное общество завоевало весь земной шар, так что чужаков не осталось бы, – их достижение было бы кратковременным. Как только число людей в изоляции превышает всего несколько человек, они, по-видимому, предоставляют привилегии одним людям по сравнению с другими, создавая условия, при которых рождается множество обществ. Необходимых чужаков порождали бы внутри. Союз распался бы на фрагменты, как и все нации, и все общества, что существовали до них[1137].
Мечты о всемирном обществе
Следовательно, то, что нам известно о человеческом познании, служит не очень хорошим предзнаменованием для тех, кто считает, что когда-нибудь человечество, возможно, будет существовать на Земле в виде единой, не имеющей границ популяции и ни один человек не будет чужаком. И все же, хотя общества никогда не исчезнут совсем, может быть, возможен другой сценарий, при реализации которого картина могла бы серьезно измениться? Поскольку число обществ уменьшается столетие за столетием, мы могли бы вообразить, что все оставшиеся нации мира когда-нибудь откажутся от своих границ настолько, чтобы создать космополитичное сообщество, которое будет значить для людей гораздо больше, чем сами общества.
Некоторые утверждают, что интернационализация культуры (вспомните McDonald’s, Mercedes-Benz, «Звездные войны») и контактов (Facebook объединяет людей из разных уголков мира) – это предвестник краха государственных границ, подобного падению Берлинской стены. Это неверно. Общества никогда не сливались добровольно, и это не изменится. Люди по всему миру могут жадно поглощать курицу из KFC, пить кофе из Starbucks и кока-колу во время просмотра голливудских блокбастеров – и получать удовольствие от суши, фламенко, французской моды, персидских ковров и итальянских машин. Люди могут принимать всемирно распространенные веяния, а временами погружаются в них. Но в каком бы объеме нации ни испытывали экзотическое влияние или какое бы количество зарубежных связей ни выстраивали, такие нации не приходят в беспорядок и сохраняют глубокую привязанность своего народа[1138]. К тому же с незапамятных времен общества получали то, что им нужно, из внешнего мира, чтобы потом объявить это своей собственностью, и таким образом становились все сильнее. Даже статуя Свободы, воплощенный символ США, была изготовлена и впервые собрана на французской земле тем же Александром Гюставом Эйфелем, который подарил Парижу его знаменитую башню.
Вопреки такому строгому сохранению границ человечество может создавать вышестоящие структуры, состоящие из множества наций. Но даже такой всемирной группе не удалось бы полностью вытеснить наши связи с обществами, как свидетельствует пример самой тесной ассоциации из обществ в антропологической летописи. На северо-западе Амазонии проживают около 20 племен, или языковых групп, известных под общим названием тукано. Каждое племя имеет свой язык или диалект, некоторые из них похожи, некоторые нет. Племена также взаимосвязаны экономически: каждое из них специализируется на изготовлении товаров, которыми оно обменивается с другими. Между ними также существуют своего рода обязательные торговые взаимоотношения необычного типа: браки внутри племени против правил. Люди заявляют: «Те, кто говорит с нами на одном языке, – наши братья, а мы не женимся на сестрах»[1139]. Поэтому женщина выходит замуж за представителя другого племени, где она учит местный язык. Если вы думаете, что такая система – это отклонение, подобный всеобъемлющий брачный взаимообмен зафиксирован в Новой Гвинее.
Одно из объяснений такого порядка заключается в том, что он снижает уровень инбридинга в очень маленьких обществах. Мы наблюдаем такую же ситуацию у многих других животных, например у шимпанзе, где самки избегают спаривания с родственниками, просто переходя между сообществами. Когда популяция крошечная, как иногда в прошлом бывало в племенах тукано, единственным вариантом могли быть браки между братьями и сестрами – инцест, к которому наш вид питает врожденное отвращение[1140]. Такая проблема гораздо более актуальна у тукано, чем в современных странах. Психологическое отвращение к браку между родными братом и сестрой, по-видимому, было гораздо сильнее, чем беспокойство тукано по поводу прочной связи между их обществами. Их обязательный брачный обмен создал то, что, по моему мнению, является прочнейшим из всех когда-либо зафиксированных альянсов, в настоящее время насчитывающим в общей сложности около 30 тысяч жителей Амазонии. Но даже несмотря на это, племена тукано остаются отчетливо обособленными, и каждое проживает в определенном районе[1141].
За исключением необычной ситуации с тукано, неспособность альянсов, в том числе Организации Объединенных Наций и Евросоюза (ЕС), заменить принадлежность людей к обществу наблюдается во всем мире. Эти межправительственные организации не получают эмоциональной привязанности людей, потому что в них отсутствуют составляющие, которые сделали бы их реальными для их членов. ЕС – вероятно, самая амбициозная из задуманных попыток экономической интеграции, но он никогда не займет место наций, из которых состоит. Люди не рассматривают ЕС в качестве сущности, заслуживающей такой же верности, какую они проявляют по отношению к своим странам, и по нескольким причинам. Прежде всего, его границы не закреплены и в действительности являются предметом для пересмотра, поскольку государства вступают или выходят из этого объединения. Кроме того, участники ЕС имеют длинную историю конфликтов еще со времен Средневековья, и от востока до запада уже существует раскол между коммунистической и капиталистической культурой. В довершение ЕС не может предложить великой истории основания, почитаемых символов или традиций, и людям почти не имеет смысла бороться и умирать за Европу, как они боролись бы и умирали за свою страну[1142]. Это превращает Евросоюз в политическую коалицию, во многом похожую на Лигу ирокезов, хотя и менее могущественную. Каждое государство-участник справляется с проблемами, имеющими отношение к идентичности его граждан, и по-прежнему уделяет особое внимание их самооценке, а такая точка зрения делает членство в ЕС вторичным и «одноразовым». Анализ голосования по Brexit в 2016 г. показывает, что те, кто решительно считал себя прежде всего англичанами, голосовали за выход из ЕС. Эти избиратели рассматривали экономические рычаги и инструментарий для поддержания мира как угрозу их национальной идентичности[1143].
Вопросы, связанные с финансами и безопасностью, сплачивают ЕС. То же самое можно сказать о Швейцарии, стране, которая является предметом постоянных исследований, потому что, как свидетельствуют четыре языка и сложная территориальность ее населения, ее государственность базируется на тщательно продуманном социальном и политическом альянсе между 26 местными сообществами, или кантонами. Эти самоуправляемые административно-территориальные единицы во многих отношениях действуют как миниатюрные нации, приютившиеся в горном ландшафте, которые упрочивают автономию друг друга. Как сообщает политолог Антуан Шолле, «у каждого кантона собственная история, конституция и флаг, а у некоторых даже есть гимн», так что швейцарское «гражданство имеет отношение только к тому, кто может голосовать, и ничего больше»[1144]. Формирование Швейцарской Конфедерации потребовало переписывания рассказов о прошлом для поддержания ощущения равенства между кантонами. Этот трудный шаг был необходим для выживания кантонов на протяжении веков, когда их принуждали обсуждать их интересы с гораздо более крупными и могущественными соседними странами.
ЕС и Швейцария – это региональные субъекты, которых объединяет воспринимаемая необходимость противостоять угрозам со стороны чужаков, что вполне обоснованно дает обоим шанс на успех. У глобального человеческого союза не было бы подобной мотивации, и поэтому он был бы гораздо более шатким. Одно из возможных средств достижения глобального единства, возможно, заключается в изменении человеческого восприятия того, кто является чужаком, – такую точку зрения часто высказывал Рональд Рейган. Обращаясь к ООН, он заметил: «Я иногда думаю, насколько быстро исчезли бы наши различия по всему миру, если бы мы столкнулись с инопланетной угрозой извне»[1145]. В популярных научно-фантастических историях, подобных «Войне миров», изображается, как все человечество объединило усилия против общего врага. Но наши общества переживут даже это. Пришельцам из космоса удалось бы сделать нации несущественными ничуть не больше, чем европейцам, прибывшим в Австралию, удалось заставить аборигенов отказаться от их племен. Так было бы независимо от того, насколько инопланетяне поколебали бы убеждения людей, касающиеся их обществ, чьи столь любимые различия теперь при сравнении выглядели бы незначительными. Более того, когда человеческие общества тянутся друг к другу, будь то ради коммерческих преимуществ или чтобы защититься от пришельцев, такое доверие не уменьшает значимости их различий. Представление о космополитизме, идея о том, что люди во всем мире станут чувствовать имеющую первостепенное значение связь со всем человечеством, – это несбыточная мечта.
Общество и человеческая природа
Позвольте задать последний вопрос. Что случилось бы, если бы люди могли отказаться от своих маркеров или каким-то образом отставить в сторону стремление классифицировать друг друга с помощью ярлыков? В таком мире единственными различиями, которые воспринимают люди, стали бы различия между индивидами, а не между группами. Предполагается, что при таких условиях наши нации полностью бы разрушились, но трудно предположить, что появилось бы на их месте. Возможно, мы сосредоточились бы на установлении связей и принадлежности только к местным районам или людям, которых мы знаем лучше всего, и мировое население разделилось бы на миллионы микронаций. Можно предположить, что мы вернулись бы к обществам, характерным для наших предшественников, – на основе индивидуального распознавания, где каждый знал всех остальных.
Или, отбросив наши различия или нашу склонность судить о различиях, мы могли бы достичь противоположного результата: полностью покончить с обществами? Смог бы улей из сетей, созданных за счет международных путешествий и дружбы в Facebook, связать нас всех без разбора настолько тесно, что мы действительно добились бы этого неуловимого общечеловеческого единства, в котором пребывали бы все мужчины, женщины и дети?
Пусть наша опора на маркеры и уходит корнями далеко в человеческое прошлое, но то, что обусловлено природой, не всегда является желательным, и, к счастью, наш интеллект дает нам некоторую надежду освободиться от влияния нашей биологии и истории. Тем не менее, когда речь идет о том, как мы определяем границы своей идентичности, всякое изменение было бы очень трудным и потребовало бы большего чем образование. Хотя на первый взгляд освобождение от этнических и социальных маркеров выглядит хорошо, это действие, несомненно, означало бы утрату большей части того, что люди лелеют. Националисты или патриоты, люди заботятся о своей принадлежности к обществу, и лишь немногие охотно отказались бы от нее. Они бы и не смогли, потому что человеческая реакция на группы является непроизвольной. Маркеры – это обоюдоострый меч, заставляющий нас обесценивать тех, кто от нас отличается, и в то же время порождающий чувство гордости от принадлежности к группе и солидарности с абсолютными незнакомцами, которые соответствуют нашим ожиданиям. Отказ от маркеров противоречил бы вневременным психологическим потребностям человека. Вне всякого сомнения, если бы гипнотизер заставил нас всех забыть о наших различиях, мы сразу же стали бы искать новые, которыми можно дорожить. Единственный способ перенастроить эту отличительную характеристику человека – только вмешательство хирурга с почти сверхъестественным пониманием нервной системы, который мог бы удалить части мозга. Результатом такого научно-фантастического усовершенствования стало бы существо, в котором мы не узнали бы самих себя. Я не уверен, каким образом можно было бы оценить, стали бы такие люди счастливее нас сегодняшних, но совершенно точно, они уже больше не были бы нами.
Для людей в нашем современном состоянии вопрос о том, необходимо ли существование обществ, эквивалентен вопросу о том, должны ли люди находиться в обществе, чтобы быть эмоционально здоровыми и жизнеспособными. «У человека должна быть национальность, как у него должны быть нос и два уха», – писал Эрнест Геллнер, выдающийся ученый, размышлявший о национализме[1146]. Геллнер, который дальше доказывает – ошибочно, – что человеческая потребность быть частью нации есть не что иное, как изобретение современности, даже не догадывался, насколько верно его утверждение[1147]. Эволюция разума происходила в нами же созданной вселенной «Мы против них». Общества, появляющиеся на этой психологической основе, всегда были ориентиром, который дает людям надежное чувство значимости и ценности.
Упоминание о том, что у человека нет страны, заставляет вспомнить о нарушении функции, травме или трагедии. Без такой идентичности люди чувствуют себя изгоями, не имеющими корней и плывущими по течению, – опасное состояние. Показательным примером служит чувство бесприютности, испытываемое иммигрантами, которые утратили связи со своей родной землей только для того, чтобы столкнуться с резким отторжением в принимающей стране[1148]. Социальная маргинализация служит более сильным стимулом, чем религиозный фанатизм, что объясняет, почему многие будущие террористы увлеклись экстремизмом лишь после исключения их из основного течения культуры. Для социально обездоленных радикальные взгляды заполняют пустоту[1149]. Организованные преступные группы таким же образом присваивают себе некоторые из свойств, обусловливающих жизнеспособность общества, обеспечивая париям общие цели и чувство гордости и принадлежности. В самой зачаточной форме мы наблюдали это явление среди социально хорошо адаптированных ребят в Робберс-Кейв.
Свидетельства, представленные в этой книге, указывают на то, что общества являются человеческой универсалией. Предки человека жили в группах со слиянием-разделением, которые в процессе эволюции постепенно перешли от обществ на основе индивидуального распознавания к обществам, отличающимся друг от друга маркерами. Границы между ингруппой и аутгруппой, вероятно, позволили совершить такой переход без изменений состава обществ. Это означает, что у людей всегда были общества. Не существовало первоначального, «аутентичного» человеческого общества, не было такого времени, когда люди и семьи жили в открытой социальной сети взаимодействия, прежде чем решили отделиться в виде четко определенных групп. Нахождение в обществе – в действительности во многих противоположных обществах – гораздо более необходимая и более древняя форма отношений, чем вера или брак, которая существовала еще до того, как мы стали людьми.
Последние жители острова Хендерсон, должно быть, страдали не только физически, но и в социальном плане: их не волновал (по крайней мере, я так представляю) смысл их жизни. Смею вас заверить, лишь немногие аспекты жизни сопоставимы с обществом по тому накалу страстей, который оно способно вызвать в душе человека, до тех пор пока существуют другие общества, которые можно сравнивать с нашим. При условии, что мы не станем переконструировать сами себя и решим остаться полноценными людьми, общества, а также маркеры, объединяющие и разделяющие нас, никуда не денутся и будут как обозначать рубежи между людьми в нашем мысленном представлении, так и устанавливать физические границы между ними по всему земному шару.