недовольный крик, и в выхваченном из мрака пятне света показалась недовольная заспанная харя нищего, проклинающего и Папу, и короля, и божью матерь, и самого господа бога. – Не хватало ещё, чтобы этот урод мне в спину нож запустил или
булыжник в голову.»
Алекс отпихнул бомжа, смачно матюгнулся и со всех ног бросился бежать…
Гаутама жил один, слуг не держал из принципа, хотя это обстоятельство и вызывало лишние подозрения у сограждан. Первое, что он сделал, когда добрался, наконец, до собственной берлоги, – покормил кота Рыжего, который, как только Алекс вошёл в дом и зажёг свечи, стал мяукать и тереться о ноги хозяина. Гаутама достал из погреба глиняный кувшин с молоком, налил своему четвероногому приятелю полную миску и, наблюдая, как тот жадно принялся лакать, вслух сказал: «Пей, пей, красавчик. Не скоро теперь тебе выпадет такая удача», а про себя подумал: «Кто мог выдать Шварца? О том, где он находился, знал только я и Изя. Может, какая-нибудь сволочь следила за нами?»
Сам он не ел. Не было смысла. С полным желудком идти выручать Арчи было просто глупо. Да и не о еде нужно было беспокоиться, а о том, как спасти Ролло, да и самому при этом постараться остаться целым. Погибать чертовски не хотелось. Гаутама раскидал картины, горой сваленные в углу, надавил на неприметную для посторонних глаз кнопку, открыл потайную дверцу в стене и стал вытаскивать спрятанное. Он достал всё, что было: бронежилет, два электрических пистолета, четыре газовые гранаты. Бронежилет он одел под камзол, под шляпу с пером – маленькую каску, пистолеты заткнул за поясной ремень, гранаты и запасные обоймы-аккумуляторы рассовал по карманам. Посмотрел на себя в зеркало – собственным видом остался доволен. Потом он снял модные, с позолоченными пряжками туфли, переобулся в специально предназначенные для таких «тёмных» дел армейские ботинки.
«Вроде всё, – подумал Алекс. – Можно двигать. Время поджимает. Надо появиться там пораньше, пока толпа не набилась, и осмотреться. Да, попали в переплёт.» Он на минуту
присел на краешек дивана, погладил Рыжего по «тигриной» шерстке, бросил последний взгляд на студию, нацепил на нос очки ночного видения и вышел вон…
То ли Рокфильд что-то напутал, то ли Папа изменил время казни, но когда Гаутама появился на Ратушной площади, народу там уже было хоть пруд пруди, что стало для Алекса большой неожиданностью и нарушило все его планы. Потому что теперь не
только быстро найти в этом море лиц Изю, но и пробиться в первый ряд, поближе к эшафоту, было проблематично. Однако Гаутаме повезло. Он оказался не единственным достопочтенным синьором, опоздавшим на излюбленное местной публикой
представление. Среди стоявших на галёрке простолюдинов Алекс увидел четвёртого советника Его Величества, благородного герцога Базиллу, который, видимо, тоже только что прибыл сюда и собирался проложить себе дорогу в партер. С Базиллой Гаутама был хорошо знаком. Когда-то он даже писал его портрет.
– А, господин художник, – сказал тот, когда Алекс окликнул его, – присоединяйтесь. Такое зрелище пропустить никак нельзя. Давайте вместе распихаем этот сброд… Не кажется ли вам, сударь, что людишек в нашем славном Амилькаре развелось немеряно, и не мешало бы подобные мероприятия устраивать почаще, дабы поубавить число сиих хамов? А то спасу от них нигде нет. Куда не придёшь, всюду они, – разглагольствовал
четвёртый советник, энергично расталкивая локтями простолюдинов, а кое-кому отвешивая оплеухи при этом, – уважения тебе никакого не оказывают, воняют, мочатся на
клумбы, работать не хотят. Что вы по этому поводу думаете, синьор художник?
– Вы абсолютно правы, достопочтенный герцог Базилла. Я хоть и человек творческий и к делам государственным не имеющий прямого отношения, но, будь моя воля, я бы каждый день публично порол этих негодяев. Они и искусство – понятия несовместимые.
– Вот-вот, милейший господин художник. Не так давно по указанию Его Высочества я разбил парк у рынка – ну вы знаете, сразу за мостом —, дабы приобщить этих животных к
прекрасному. Так они, неблагодарные, повырывали все цветы, поломали заморские деревья, измазали, извините, говном мраморные статуи. Прослышав о сием вандализме, король пришёл в бешенство. Его Величество сказали, что народ больше может не
рассчитывать на приобщение его к культуре. Пусть копается в дерьме, раз ему так больше нравится. А в качестве наказания за проступок государь велел удвоить подати за текущий месяц. Ну разве не мудрое решение, досточтимый синьор Гаутама?
– Безусловно, уважаемый синьор Базилла, – ответствовал Алекс. Они практически добрались до первых рядов, и Гаутама стал вертеть головой по сторонам в поисках Изи. – Наш король – добрейшей души человек, таких королей ещё поискать надо. Другой бы посадил на кол варваров, а наш лишь денежкой их наказал. И народу наука, и казне прибыль.
– Вы совершенно правы. Но, с другой стороны, без строгости тоже нельзя. Если бы ни Папа, чернь совсем бы от рук отбилась. На голову бы королю села и ноги свесила. Если бы ни Папа, давно была бы полная анархия в королевстве. Народ нужно пороть, иначе распутство одно. Иначе вольнодумство и бунт. И учёных этих в узде держать, дабы не растлевали умы подданных Его Высочества. Возьмите хоть вот этого звездочёта Ролло. Надо же такое придумать – земля круглая! Он с ума сошёл. Бред да и только. Против Святой Церкви попёр. За сие богохульство четвертование – самое дельное наказание, тут я с Папой согласен. Заразу нужно уничтожать в корне. А не сюсюкаться с нею. Хорошо ещё, что имеются люди, верные граждане государства, которые в трудную годину готовы послужить своему отечеству… Вы ведь в курсе, господин художник, сколько пришлось искать этого заговорщика?… Если бы ни они, ни в жизнь бы его нам не найти было.
– А вы случайно не знаете, достопочтенный герцог Базилла, имя этого достойнейшего человека? – Гаутама задал вопрос автоматически, не особенно надеясь на ответ, его больше интересовал Рокфильд, которого нигде не было видно.
– Знаю, милейший, но сказать не могу. Сие есть государственная тайна… Три тысячи золотых монет ему заплатили. Целое состояние… Приветствую вас, любезный граф
Баттиморра, и вас, графиня… Приветствую, монсиньор Туллин… Моё почтение, господин посол… Как поживает ваша подагра?… – четвёртый советник попал в окружение высокопоставленных особ, как карась в воду. Гаутама хоть и был рангом намного ниже, но и он удостоился уважительных кивков головы, поскольку личностью он был довольно известной и популярной, приближённой к королю, в виду слабости последнего к изящным
искусствам.
Отсюда эшафот был виден как на ладони. Наспех сколоченный из неструганных досок он представлял собой некое возвышение со ступеньками, посредине которого стояла дубовая плаха, обитая медью. Палач уже находился на своём рабочем месте. Одетый в
кожаную куртку без рукавов он опирался на огромный острый топор с длинной ручкой. На лице у палача была чёрная маска.
Гаутама осматривался. Он насчитал двадцать пять арбалетчиков, выглядывающих из окон ратуши, и тридцать семь стражников, полукругом стоящих внизу, на самой площади. Плюс тут же неорганизованно болталось десятка полтора папских монахов, потенциально опасных тоже. Изя отсутствовал. Как ни крутил Алекс шеей, как ни становился на цыпочки, Рокфильда он так и не обнаружил. «Где же Изя? – нервничал он. – Пора бы ему
появиться.» Разношерстная публика вокруг шумно переговаривалась, лузгала семечки, даже над чем-то смеялась. Все были в милом расположении духа, ждали зрелище. Смердели факелы, освещающие площадь.
И тут вдруг зрители притихли, так как на деревянный помост величественно взошёл сам Папа, в кроваво-красном ку-клукс-клановском балахоне, с массивным золотым
треугольником, висящим на груди, с костяными чётками в левой руке, зловещий и всесильный. Он немигающим взглядом оглядел собравшихся, извлёк из рукава бумажный свиток, развернул его и торжественным металлическим голосом зачитал:
– «Именем Его Величества Короля Гассинсса Тринадцатого за многочисленные преступления перед государством, как-то: еретичество, богохульство, дьяволопоклонство и сатанизм, а также за подстрекательство к мятежу известный злодей, долго скрывавшийся от правосудия, именуемый в народе как Ролло, приговаривается к смертной казни путём отрубания оному головы и предания анафеме на вечные времена. Всякое упоминание в дальнейшем его имени будет расцениваться Короной, как
соучастие в богопротивных делах, неугодных Святой Церкви. Труп вышеупомянутого преступника повелеваю сжечь, а пепел развеять над водами реки Горр. Да будет воля моя исполнена незамедлительно. С нами Господь. Аминь.»
Папа помолчал минуту, чтобы толпа прочувствовала cодержание указа, затем подал знак монахам, приказал: «Приступайте» и удалился.
У Гаутамы в глазах потемнело, когда он увидел Шварца. Сильное тело его друга было сплошь покрыто синяками и кровоточащими ранами, глаза выколоты – из пустых глазниц
текла сукровица, ноги, видимо, переломаны, потому что самостоятельно Шварц идти не мог – два дюжих монаха вели его под руки. «Ах вы, мрази фашистские! Ах вы, садисты! Убью всех! Всех сволочей изничтожу! – сердце Алекса разрывалось на части. Надежда на то, что Ролло тоже будет отстреливаться, рухнула. Наоборот, ситуация многократно усложнилась. – Мне бы тебя, родной, только живым отсюда вытащить, а там мы тебе такое тело подберём – пальчики оближешь… Где же этот грёбаный Рокфильд?… Самое парадоксальное состоит в том, что они собираются казнить человека, который является основателем их чёртовой треугольной религии. Правда, они этого не знают… Где
же Изя? Похоже, что с ним что-то случилось. Не мог он оставить Шварца без помощи. Наверняка, он тоже попал в руки папских ищеек. Я уверен.»
Между тем, монахи подвели Арчи к плахе, поставили его на колени. Шварц не сопротивлялся. Видимо, у него просто не было на это сил.
«Эй, звездочёт! – раздался чей-то голос из толпы. – Сейчас увидишь свои звёзды!» Толпа загоготала.