Последняя мысль все чаще приходила ей в голову.
Высокомерие. Потеря сына — это наказание. Она была эгоистична, она поставила карьеру над семьей, а надо было сделать все наоборот. Ее трезвое клиническое мышление отвергало такую возможность. Это навязчивая идея, не более того. Но в глубине души она ощущала свою вину все сильнее и все страшней. Это уравнение с течением времени стало казаться ей единственно верным. Наказание за пренебрежение семьей.
Без двадцати пять она открыла дверь номера в отеле «Терминус» напротив Центрального вокзала. Номер был на пятом этаже. Оттуда открывался вид на железнодорожные пути, сразу за которыми маячил знаменитый силуэт стокгольмской ратуши, на озеро Меларен и мосты, названия которых она не знала. Давно надо было переехать в Стокгольм. Если я не найду сына, буду искать работу в Дандерюде или в Каролинске…[53] где меня никто не знает.
Она задернула шторы и прикусила губу, чтобы не разрыдаться. Что за смысл в этих идиотских планах? Не стоит воображать, что она сможет продолжать жить. Не стоит воображать, что Кристина расскажет ей какую-то тайну, которая поможет ей найти Хенрика.
Не стоит вообще на что-то надеяться.
В мини-баре она нашла маленькую бутылочку виски. Лучше, чем ничего, решила она и открутила пробку.
Доза алкоголя, даже небольшая, придала ей решимости. Через двадцать минут она позвонила сестре. Рассказала, что уже несколько месяцев на больничном, что ей очень плохо. Кристина ничего этого не знала, и Эбба не стала распространяться — что ж тут удивительного в наших обстоятельствах, сказала она. Или какую-то банальность в том же духе. Объяснила, что по делам в Стокгольме. Не хочет ли Кристина с ней поговорить?
— О чем? — спросила Кристина.
— О Роберте и Хенрике.
— Зачем?
У Эббы перехватило дыхание, словно в гостиничном номере внезапно кончился кислород.
— Зачем?.. Затем, что ты много говорила с Хенриком в те дни, — выдавила она наконец. — У тебя всегда был с ним контакт. Я подумала… я подумала, может, он что-то тебе сказал…
Несколько секунд тягостного молчания.
— Нет… нет, он ничего такого не говорил. Если бы говорил, я бы давно рассказала. И тебе, и полиции — всем… что ты себе напридумывала? Но если хочешь, конечно, заходи завтра, выпьем чаю… поговорим. Между часом и тремя… устраивает? Ни мужа, ни Кельвина не будет дома… Но вряд ли стоит надеяться, что я чем-то могу тебе помочь.
Эбба горячо поблагодарила — излишне горячо, — но после холодного вопроса сестры «зачем?» она совсем было потеряла надежду, а сейчас возникло ощущение, как будто на нее снизошла благодать. Она посидела минут пять без движения. Потом включила телевизор, посмотрела новости и пошла в душ. Долго стояла под душем. Вышла и посмотрела на часы — половина десятого. Она погасила свет, забралась в постель и сделала пять глубоких вдохов. Она всегда так делала. Чтобы снять тревогу и привести в порядок мысли.
Но сон не шел. Вместо сна пришло воспоминание. Оно словно выкристаллизовалось из компактного мрака гостиничного номера и совсем уж непроглядного мрака в ее душе. Воспоминание утешения не принесло.
Лето… много лет назад. Хенрику двенадцать, Кристоферу семь. Она сняла виллу на Юланде на все лето. Вилла принадлежала одной из ее сотрудниц — та на все лето уехала в США и не хотела, чтобы дом пустовал. Лейф с мальчиками уехали, как только начались школьные каникулы, а у нее отпуск был со второй недели июля. Но она взяла в счет отпуска пять дней и поехала к семье на Иванов день.
Лейфу помогала Кристина. Не то чтобы Лейф нуждался в помощи. Нет, в помощи нуждалась скорее сама Кристина: у нее развалился очередной роман, и ей негде было жить — это было задолго до появления на горизонте Якоба Вильниуса.
Эбба проехала на машине чуть не полторы тысячи километров из Сундсваля, потом пересекла Скагеррак ночным паромом Варберг — Грено и добралась до места рано утром. Все еще спали, было только шесть утра. Большой дом, красиво расположенный в бесконечных песчаных дюнах Юланда. Она не сразу его нашла, хотя Лейф долго и подробно объяснял дорогу. Она прошла на цыпочках из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестницам и наконец обнаружила все семейство спящим в одной широченной постели под большим мансардным окном. Мальчики в середине, Лейф и Кристина по краям, и что-то в этой странной группе заставило ее сердце забиться быстрее. Все повернулись в одну сторону, как столовые ложки в кухонном ящике… она довольно долго наблюдала за спящими: Лейф в пижаме, ребятишки в шортиках, Кристина в трусах и майке, они все почему-то прикасались друг к другу во сне — но только чуть-чуть. Вся эта картина дышала таким спокойствием и гармонией, что у нее подкатил комок к горлу. Картина… вот именно картина — счастливая семейная идиллия.
Она долго стояла и смотрела на спящих.
Почему я не лежу с ними? Почему мы с Лейфом никогда… почему нам никогда не приходило в голову так спать?
Почему я здесь стою?
Или — еще хуже:
Почему здесь стою я?
Она не стала их будить. Тихо спустилась по лестнице, нашла в одной из комнат кровать и забралась под одеяло. Через четыре часа ее разбудил Лейф — он явился с чашкой кофе и датским круассаном. Он с удивлением посмотрел на нее — у тебя что, аллергия? Да, наверное… сейчас много пыльцы… извела за поездку целую пачку носовых платков.
Нет, утешения ей это воспоминание не принесло.
Глава 27
Маленького роста, с красным, обветренным лицом.
Марафон она бегает, что ли? — подумал Гуннар Барбаротти. Тонкая, как тростинка, ни грамма лишнего жира. Сидит совершенно прямо, положив сцепленные руки на стол. Взгляд открытый, но настороженный.
Тридцать пять, прикинул он, судя по всему, волевая и решительная, наверняка ей много пришлось повидать.
Он кивнул, она привстала и протянула руку — сначала ему, потом Эве Бакман. Аспирант Тильгрен закрыл у них за спиной дверь.
— Начнем с того, что вы представитесь, — предложил он. — Меня зовут Гуннар Барбаротти, а это инспектор Эва Бакман.
Они сели. Эва произнесла необходимые слова (наш разговор будет записан… если вы хотите остановить запись… и т. д.), включила магнитофон и знаком показала — можно начинать.
— Линда Эрикссон. Живу в Гётеборге.
Эва Бакман показала большой палец — запись идет нормально.
— Работаю инструктором лечебной физкультуры в Сальгренска.[54] Тридцать четыре года, замужем, двое детей… Достаточно?
— Да, конечно, — сказал Гуннар. — Теперь расскажите, почему вы к нам обратились.
Она прокашлялась и поерзала на стуле.
— Я к вам обратилась потому, что у меня есть сестра.
Как все-таки действует на людей включенный микрофон, подумал Барбаротти.
— Вернее, у меня была сестра Джейн… ее звали Джейн, девичья фамилия Андерссон, но потом она вышла замуж и поменяла фамилию на Альмгрен. Я не знаю, как… — Она опять прокашлялась и замолчала.
— Выпейте воды, — предложила Эва Бакман и налила стакан «Рамлёсы».
— Спасибо… — Линда Эрикссон отхлебнула глоток, вздохнула, опять сцепила руки и продолжила:
— Да… моя сестра погибла несколько недель назад. Попала под автобус в Осло…. Не знаю… не знаю, что она там делала. Последние два года она жила здесь, в Чимлинге. Сестра была… не совсем здорова.
— Не совсем здорова?
— Я имею в виду душевное здоровье… уже давно.
— Сколько лет было вашей сестре?
— Тридцать шесть. Она на два года старше меня. Даже не знаю, с чего начать… это длинная история.
— Мы никуда не торопимся, — заверил ее Гуннар, — так что почему бы вам не попробовать начать с начала?
Линда Эрикссон кивнула и отпила еще воды.
— Хорошо, — сказала она. — Можно сказать, что в нашей семье всегда… всегда были сложности.
Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла грустной и как бы извиняющейся. Она словно бы просила прощения, что их сложная семья вообще существует на этом свете.
На Барбаротти внезапно накатила волна симпатии к этой хрупкой, но, по-видимому, сильной и волевой женщине. Он решил выслушать ее просто по-человечески, а не по-полицейски, то есть не подвергая сомнению каждое слово.
— Это, конечно, расплата, — продолжила она. — Нас было трое детей, я младшая. Мать уже много лет в психиатрической больнице, а брату Генри, старшему, еще почти два года сидеть в тюрьме… Это не первая его отсидка… И Джейн. Я своего отца никогда не видела, а у Генри и Джейн был другой отец, англичанин, но он умер. Так что мы сводные сестры. Англичанин… не знаю, мать так утверждает.
— Но росли вы вместе? — спросила Эва. — Вы и ваши сводные брат и сестра?
— Иногда.
— Где?
— Везде понемногу. За первые мои пятнадцать лет мы переезжали раз десять. — Линда Эрикссон слабо улыбнулась. — Жили и здесь, в Чимлинге. Года два. Генри на восемь лет старше меня, он быстро исчез — пустился в свободное плавание. А с Джейн мы были как родные сестры… легко понять, у нас больше никого и не было…
— Давайте поговорим о Джейн, — предложил Барбаротти. — Когда вы повзрослели… вы оставались так же близки?
Линда Эрикссон покачала головой:
— Нет, к сожалению. Ничего не получалось. Когда мы встречались, у меня всегда было такое чувство, что она тонет.
— Почему?
— Потому что Джейн — это Джейн… Началось еще в школе… в старших классах. Она рано пристрастилась к наркотикам… все перепробовала. Была очень погружена в себя, в свои проблемы… говорят, типично для этой болезни. С восемнадцати лет лечилась то в одной психбольнице, то в другой… с этого времени мы начали отдаляться друг от друга. Хотя потом, казалось, курс лечения дал результат. Она вышла из пике, нашла парня… тут еще не надо забывать, что с матерью тоже все было очень плохо. Я ушла из дому на первом курсе. Школьный психолог понял, что я не могу жить в семье, помог найти жилье, и все такое…