ся этим народом как верное доказательство того, что женщина была виновна в прелюбодеянии, несчастный муж, который таким образом теряет свою жену, платит ее семье за свою преступную небрежность, позволившую ей сбиться с пути с другим мужчиной и таким образом, навлечь на себя фатальные последствия ее греха [245]. Опять же, у дикарей, по-видимому, распространено мнение, что неверность жены мешает ее мужу убивать дичь и даже подвергает его неминуемому риску быть убитым или раненым дикими зверями. Эту веру исповедуют вагого и другие народы Восточной Африки, боливийские индейцы моксос и алеутские охотники на каланов. В таких случаях любое несчастье, постигшее мужа во время охоты, он относит на счет дурного поведения своей жены дома; он возвращается в гневе и обрушивает свой гнев на зачастую невинного человека, иногда даже доводя дело до убийства [246]. Когда мексиканские индейцы уичоли отправляются на поиски особого вида кактуса, который они считают священным, их женщины дома обязаны хранить целомудрие; в противном случае, по их мнению, провинившихся поразит болезнь и поставит под угрозу успех экспедиции [247]. Один путешественник прошлых столетий, бывавший на Мадагаскаре, рассказывает нам, что, хотя малагасийские женщины сладострастны, они не позволят втянуть себя в прелюбодеяние, пока их мужья отсутствуют на войне, поскольку они считают, что неверность в такое время может привести к ранению или гибели отсутствующего супруга [248]. Если бы только царь Давид придерживался этого убеждения, ему не нужно было бы приказывать поставить раненого мужа в авангард битвы [249]. Зулусы воображают, что неверная жена, которая прикасается к вещам мужа, не съев предварительно определенных трав, вызывает у него приступ кашля, от которого он вскоре умирает. Более того, у зулусов «мужчине, вступившему в преступную связь с женой больного, запрещено посещать палату больного; и, если больной человек – женщина, всякая иная женщина, совершившая прелюбодеяние со своим мужем, не должна навещать ее. Они говорят, что, если эти визиты когда-либо происходят, больная покрывается холодным потом и умирает. Считалось, что этот запрет должен был выявить неверность женщин и заставить бояться разоблачения» [250]. По той же причине, по-видимому, во время болезни вождя кафров его племя было обязано соблюдать строгое воздержание под страхом смерти [251]. Идея, вероятно, заключалась в том, что всякий акт невоздержанности симпатически окажется фатальным для больного вождя. Сходным образом в королевстве Конго, когда верховный жрец, называемый Читоме, совершал обход по всей стране, все его подданные должны были вести строго целомудренный образ жизни, и всякий человек, уличенный в невоздержанности в такие дни, безжалостно предавался смерти. Они считали, что всеобщее целомудрие необходимо для сохранения жизни жреца, которого они почитали как главу своей религии и своего общего отца. Соответственно, когда он был в чужих землях, он позаботился о том, чтобы предупредить своих верных подданных с помощью глашатая, чтобы никто не мог ссылаться на незнание в качестве оправдания нарушения закона [252].
Говоря о том же регионе Западной Африки, один писатель прежних времен рассказывает нам, что «супружеское целомудрие особенно уважается среди этих людей; прелюбодеяние внесено в свод величайших преступлений. Согласно общепринятому мнению, женщины убеждены, что, если бы они признали себя виновными в неверности, их постигли бы величайшие несчастья, если бы они не предотвратили их, признавшись своим мужьям и получив их прощение за вред, который они могли нанести» [253]. Среди сулка Новой Британии считается, что неженатые люди, виновные в прелюбодеянии, заражаются таким образом смертельным загрязнением (сле), от которого они умрут, если не признают свою вину и не пройдут публичную церемонию очищения. Таких людей избегают: никто ничего не возьмет у них из рук; родители указывают на них своим детям и предупреждают, чтобы они не подходили к ним близко. Зараза, которую они, как предполагается, распространяют, по-видимому, скорее физическая, чем моральная по своей природе; поскольку считается, что присутствие этих людей портит краску на инструментах. Мужчины, заразившиеся этой опасной заразой, избавляются от нее, выпивая морскую воду, смешанную с измельченным кокосом и имбирем. Затем человека бросают в море. Выйдя из воды, он снимает промокшую одежду, которую носил во время осквернения, и выбрасывает ее. Считается, что это очищение спасает жизнь [254].
Данных примеров быть может довольно, чтобы показать, что среди многих рас считается, что половая безнравственность, будь то в форме прелюбодеяния, блуда или кровосмешения, сама по себе влечет за собой, естественно и неизбежно, без вмешательства общества самые серьезные последствия не только для самих преступников, но и для общества, часто действительно поставить под угрозу само существование всего народа, уничтожая запасы продовольствия. Едва ли мне следует напоминать вам, что все верования эти совершенно беспочвенны; подобные действия не приводят к описанным последствиям; короче говоря, рассматриваемые представления – чистое суеверие. И все же мы не можем сомневаться в том, что где бы ни существовало это суеверие, оно должно было служить мощным мотивом, удерживающим мужчин от прелюбодеяния, блуда и кровосмешения. Если это так, то я думаю, что доказал свое третье предположение, согласно которому у некоторых народов и рас в определенные периоды времени суеверие укрепляло почитание брака, совершая вклад в дело строгого соблюдения правил половой морали как среди женатых и замужних, так и среди тех, кто в браке еще не состоит.
V. Почитание человеческой жизни
Перейдем к четвертому утверждению, гласящему, что у некоторых народов и рас в определенные периоды времени суеверие укрепляло почитание человеческой жизни, совершая вклад в дело ее неприкосновенности.
Особое суеверие, оказавшее такое благотворное воздействие, – это страх перед привидениями, особенно перед призраками убитых. Страх перед привидениями широко распространен (вероятно даже повсеместен) среди дикарей; едва ли он исчез и меж нас. Если бы он ушел, некоторым научным обществам следовало бы упраздниться. Страх перед призраками, конечно, не был благом. Действительно, можно с некоторым основанием утверждать, что ни одна вера не сделала столько для замедления экономического и, следовательно, социального прогресса человечества, как вера в бессмертие усопших; ибо эта вера заставляла расу за расой, поколение за поколением жертвовать реальными потребностями живых ради воображаемых потребностей мертвых. Растраты и разрушения жизни и имущества, которые повлекла за собой эта вера, неисчислимы. Но я не буду рассматривать здесь катастрофические и плачевные последствия, невыразимые глупости, преступления и страдания, которые на практике вытекают из теории загробной жизни. Сейчас я занимаюсь более светлой стороной мрачной темы, полезным, хотя и беспочвенным ужасом, который призраки, явления и призраки вселяют в грудь отчаянных преступников. Если такие люди вообще размышляют и регулируют свои страсти по велению благоразумия, то кажется очевидным, что страх перед призрачным возмездием, перед гневным духом своей жертвы должен действовать как спасительный ограничитель их необузданных порывов; ему следует усиливать страх перед чисто мирским наказанием и снабжать холериков и злобных людей новым мотивом для того, чтобы остановиться перед тем, как обагрить свои руки кровью. Это настолько очевидно, а страх перед призраками настолько общеизвестен, что и то и другое можно принять как должное, особенно в этот поздний час. Но для полноты картины я приведу несколько показательных фактов, взяв их почти наугад из быта далеких народов, чтобы показать широкое распространение этого особого суеверия. Я постараюсь показать, что, хотя боятся всех призраков, призраки убитых людей особенно страшны для тех, кто их погубил.
Древние греки верили, что душа только что убиенного гневается на своего убийцу и тревожит его; поэтому даже невольный убийца должен был уехать из своей страны на год, пока гнев мертвеца не остынет; убийца не мог вернуться, пока не принесет жертву и не совершит обряд очищения. Если его жертвой становился иностранец, убийца должен был избегать как страны умершего, так и своей собственной [255]. Легенда об отцеубийце Оресте, о том, как он, обезумевший, скитался, будучи преследуем призраком убитой матери, точно отражает древнегреческое представление об уделе, который постигает убийцу [256].
Но важно заметить, что не только убийца в ужасе от призрака своей жертвы; он сам становится предметом страха и отвращения для всего общества из-за злобного и опасного духа, который преследует его. Вероятно, аттический закон заставлял убийцу покинуть страну скорее в целях самообороны, чем из соображений заботы о нем. Это ясно следует из положений закона. Во-первых, отправляясь в изгнание, убийца должен был следовать предписанному пути: [257] очевидно, что было бы опасно позволить ему блуждать по стране с разгневанным призраком по пятам. Во-вторых, если против изгнанного убийцы выдвигалось другое обвинение, ему разрешалось вернуться в Аттику, чтобы выступить в свою защиту, но он не мог ступить на сушу; он должен был говорить с корабля, и даже корабль не мог бросить якоря. Судьи избегали любой связи с преступником и судили дело на берегу