Человек, Бог и бессмертие. Размышления о развитии человечества — страница 4 из 21

Человек и сверхъестественное

LXXXII. Происхождение представлений человека о Боге[92]

Если мы хотим проанализировать происхождение идеи Бога, недостаточно просто обрисовать современные представления наиболее образованной и просвещенной части общества на этот счет, ведь в значительной степени эти представления традиционны… Они передаются из поколения в поколение почти без специального осмысления и изучения. Вот почему, чтобы определить первооснову представлений человека о Боге, необходимо мысленно перенестись в прошлое.

Кажется, хорошим материалом для подобного исторического исследования могли бы стать древнейшие письменные источники. Хотя зачастую в сильно искаженном и несовершенном виде, они тем не менее дошли до наших дней. Сегодня эти источники проливают свет на религиозные представления и обычаи их авторов. Однако и сами авторы унаследовали значительную часть верований от собственных предков… Таким образом, становится очевидной необходимость исследовать религиозные представления самых древних дописьменных культур. Только подобным образом представляется возможным, наконец, отыскать первоисточник представлений человека о Боге.

Но как это сделать? Как исследовать представления народов, которые, не зная письменности, не имели возможности надежно фиксировать свои убеждения? На первый взгляд, это невозможно. Нить исследования оборвалась и привела нас на край пропасти, которая кажется непреодолимой. Однако дело не столь безнадежно, как кажется. Хотя мы не можем изучать верования «древних» напрямую, сравнительный метод исследования способен подарить нам возможность изучать их по косвенным данным. В некотором смысле подставить нам зеркало, в котором мы постараемся разглядеть их отражение. Сравнительный анализ различных народов человечества показывает или, по крайней мере, делает весьма вероятным вывод о том, что человечество всюду начинало свой путь с чрезвычайно низкого уровня культуры (куда как более низкого, чем уровень нынешних аборигенов). Именно с него все известные нам сообщества начинали движение к цивилизации с разной степенью интенсивности, одни быстрее, другие медленнее, пока не достигли той конкретной стадии, которую каждая из них занимает сегодня.

Если этот вывод является верным, то различные ступени дикости и варварства, на которых сегодня находятся многие племена и народы, представляют собой, в общем, столько степеней отставания в социальном и интеллектуальном развитии, сколько соответствует аналогичным стадиям, которые, как можно предположить, прошли предки уже цивилизованных рас в более или менее отдаленные периоды своей истории. Таким образом, если расположить все известные этнографические общности от дикости до цивилизации в градуированной шкале культуры, мы получим не просто их относительное положение на этой шкале, но и в какой-то мере историческую запись генетического развития культуры с самых ранних времен до наших дней. Поэтому изучение диких и варварских народов человечества имеет первостепенное значение для полного понимания религиозных, социальных, моральных и политических представлений и обычаев наиболее цивилизованных народов, в том числе нашего, поскольку практически несомненно, что значительная часть этих верований и обычаев зародилась у наших диких предков и была унаследована нами от них через поколения, с большими или меньшими изменениями.

Именно поэтому изучение современных аборигенов привлекает столь пристальное внимание цивилизованных людей. Если мы хотим понять не только историю, но и современность со всеми ее сложными и запутанными проблемами, мы должны начать с самого начала. Должны попробовать выяснить ментальность наших предков, которые оставили нам религиозные верования, законы и социальные институции, которыми мы до сих пор пользуемся. Сегодня все больше людей приходят к пониманию, что единственным доступным для нас способом эффективного решения этой задачи является изучение ментальности современных аборигенов. Последние по сей день находятся на стадии культуры, аналогичной той, на которой находились наши древние предки.

В результате контактов с цивилизацией современные аборигены быстро исчезают или, по крайней мере, утрачивают присущие им привычки и представления о мире, которые представляют для нас особую историческую ценность. Вот почему у нас есть все основания продолжать изучение первобытного сознания с усердием и старанием, пока не стало слишком поздно… Пока аборигены не исчезли навсегда… Мы подобны наследнику крупного состояния, чьи документы на право собственности должны были быть тщательно изучены, прежде чем он мог бы вступить во владение наследством. Но, представим, наследник обнаружил, что слова на бумаге столь выцвели и потускнели, что могут исчезнуть полностью, прежде чем наш герой сможет дочитать документ до конца. С каким тщанием и поспешностью попробует он разгадать быстро исчезающие знаки? С таким же тщанием и такой же поспешностью цивилизованные люди приступают к исследованию исчезающих аборигенов.

Таким образом, если мы хотим проследить исторически сложившееся представление человека о Боге до самых истоков, желательно, а точнее необходимо, чтобы мы начали с изучения самых примитивных представлений о Боге, которые нам доступны, а самыми примитивными представлениями, несомненно, являются представления первых людей. По этой же причине изучение неорганической химии естественным образом предшествует изучению органической, так как неорганические соединения гораздо проще и, следовательно, легче поддаются анализу и исследованию, чем органические. Так и с химией разума: мы должны разбирать сравнительно простые явления первобытного мышления на составляющие элементы, прежде чем пытаться проделать аналогичную операцию с более сложными современными явлениями.

LXXXIII. Начатки представлений о Боге у дикарей

Большинство споров о религии примитивных народов возникли из-за банального взаимного непонимания. Дикарь не понимает мышление цивилизованного человека, и лишь немногие цивилизованные люди способны воспринять мышление дикаря. Когда дикарь использует слово «бог», он имеет в виду существо определенного рода, когда цивилизованный человек использует слово «бог», он имеет в виду существо совершенно иного рода; и если, как это обычно бывает, оба человека в равной степени не способны воспринять точку зрения друг друга, то ни к чему, кроме путаницы и ошибок, их беседа не приведет. Если мы, цивилизованные люди, настаиваем на том, чтобы ограничить имя Бога тем конкретным представлением о божественной природе, которое мы сами сформировали, то мы должны признать, что у дикаря вообще нет бога. Но мы будем более строго придерживаться исторических фактов, если допустим, что большинство «высших дикарей» хотя бы в зачаточном виде имеют представление о неких сверхъестественных сущностях, которых вполне можно назвать богами, хотя и не в том смысле, в каком мы употребляем это слово. Это зачаточное представление, по всей вероятности, представляет собой зародыш, из которого цивилизованные народы постепенно развили свои собственные высокие представления о божестве; и если бы мы могли проследить весь ход религиозного развития, то обнаружили бы, что цепь, связывающая наше представление о божестве с представлением дикарей, едина и непрерывна.

LXXXIV. Естественное богословие[93]

Если существует такое понятие, как естественная теология, то есть знание о Боге или богах, полученное исключительно за счет наших естественных способностей без помощи особого откровения, то из этого следует, что оно должно быть получено тем или иным способом, с помощью которого нам передается все наше естественное знание. По сути, этих способов два – интуиция и опыт.

Если мы спросим себя, знаем ли мы Бога интуитивно в том же смысле, в каком мы знаем наши собственные ощущения и простейшие истины математики, я думаю, большинство людей признает, что нет. Правда, согласно Беркли, мир существует только в том виде, в каком он воспринимается, а наши представления о нем порождаются непосредственным воздействием Бога на наш разум, так что все, что мы воспринимаем, может быть описано если не как замысел самого божества, то, по крайней мере, как прямая эманация от него. Согласно этой теории мы в некотором смысле обладаем непосредственным знанием о Боге. Но взгляды Беркли, насколько мне известно, не нашли всеобщего признания даже среди философов; и даже если бы мы считали ее истинной, нам все равно пришлось бы признать, что знание Бога, им подразумеваемое, является скорее инференциальным, чем интуитивным в строгом смысле этого слова. Мы скорее делаем вывод о том, что Бог является первопричиной наших восприятий, нежели отождествляем его с самими восприятиями. В целом, таким образом, мы приходим к выводу, что человек, во всяком случае обычный человек, не имеет, собственно говоря, непосредственного или интуитивного знания о Боге. Если человек и получает без помощи откровения какое-либо знание о Нем, то только через другой естественный канал познания, то есть через опыт.

Опыт, в отличие от интуиции, заставляет нас идти отнюдь не путем простого созерцания конкретных ощущений, эмоций или идей, которые мы в данный момент осознаем, а непосредственно путем пробуждения в воображении и сравнения друг с другом наших воспоминаний о различных ощущениях, эмоциях или идеях, которые мы осознавали в прошлом, а также путем выделения или абстрагирования из сравниваемых мысленных образов тех моментов, в которых они похожи друг на друга. Выделенные таким образом или абстрагированные из ряда конкретных объектов точки сходства составляют то, что мы называем абстрактной или общей идеей, а из сравнения таких абстрактных или общих идей друг с другом мы получаем общие выводы, определяющие отношения идей друг к другу. Опыт в целом состоит из всей совокупности выводов, полученных из сравнения всех конкретных ощущений, эмоций и идей, составляющих сознательную жизнь человека. Следовательно, для того чтобы сформировать опыт, сознание должно выполнить более или менее сложный ряд операций, которые принято относить к определенным психическим способностям, таким как память, воображение, суждение. Этот анализ опыта не претендует на философскую полноту и точность, но, возможно, он достаточно точен для целей настоящего исследования, которое имеет не философскую, а историческую направленность.

Теперь опыт в самом широком смысле этого слова мы можем разделить на две составляющие: опыт нашего собственного сознания и опыт внешнего мира. Это различие, как и другие, которыми мы сейчас занимаемся, скорее обусловлено практически, нежели обосновано теоретически. Конечно, с ним согласятся не все философы, поскольку многие из них считают, что мы не имеем и не можем с нашими нынешними способностями достичь какого-либо непосредственного знания или восприятия внешнего мира, а лишь выводим его существование из наших собственных ощущений, которые являются такой же частью нашего разума, как идеи и эмоции самой жизни или видения сна. По их мнению, существование материи или внешнего мира является для нас лишь гипотезой, придуманной для объяснения порядка наших ощущений. Это существование никогда не воспринимал ни один мужчина, женщина или ребенок, когда-либо живший на земле. И у нас нет и не может быть непосредственного знания или восприятия чего-либо, кроме состояний и действий нашего собственного разума. В рамках этой теории то, что мы называем миром, со всеми его предполагаемыми бесконечностями пространства и времени, системами солнц и планет, кажущимися бесконечными формами неорганической материи и органической жизни, при ближайшем рассмотрении оказывается мимолетным, сиюминутным плодом мысли. Он подобен стеклянной безделушке, переливающейся тысячью разнообразных и нежных оттенков, одного прикосновения к которой достаточно, чтобы она рассыпалась в пыль. Философу, как и волшебнику, достаточно взмахнуть волшебной палочкой:

…Вот так, подобно призракам без плоти,

Когда-нибудь растают, словно дым,

И тучами увенчанные горы,

И горделивые дворцы и храмы,

И даже весь – о да, весь шар земной.

И как от этих бестелесных масок,

От них не сохранится и следа.

Мы созданы из вещества того же,

Что наши сны. И сном окружена

Вся наша маленькая жизнь…

Обсуждение этих нестойких спекуляций выходит за рамки нашей компетенции, даже если бы это было в наших силах, и тем самым мы выходим на арену, где на протяжении многих веков диалектики сражаются друг с другом по поводу реальности или ирреальности внешнего мира. Для нас же достаточно принять популярное и удобное различие между разумом и материей и, следовательно, разделить опыт на два вида: внутренний опыт действий и состояний нашего собственного разума и внешний опыт действий и состояний той физической, материальной Вселенной, которой мы, как кажется, окружены.

Если естественное познание Бога возможно только через опыт, то есть через процесс рассуждения, основанный на наблюдении, то отсюда следует, что такое познание может быть получено либо через внутренний, либо через внешний опыт, то есть оно может быть достигнуто либо путем размышления над процессами нашего собственного сознания, либо путем наблюдения за процессами внешней природы. На самом деле, если проследить историю развития мысли, то окажется, что человечество пришло к знанию или, во всяком случае, к представлению о божестве обоими путями. Позвольте теперь сказать несколько слов о двух путях, которые ведут или, как кажется, ведут человека к Богу.

Прежде всего, во разных странах в разные века люди испытывали некие выходящие за рамки «нормальности» эмоции или же людей посещали некие выходящие за рамки «нормальности» идеи. Люди, не имея возможности объяснить эти явления с помощью привычного опыта, относили их к прямому воздействию могущественного духа или божества, действующего на их разум и даже входящего в их тело и овладевающего им. В подобном возбужденном состоянии, поскольку сильное возбуждение для подобного характерно, человек верил, что обладает сверхъестественным знанием и сверхъестественной силой. Такой реальный или мнимый способ постижения божественного духа и вступления в общение с ним принято называть вдохновением. Феномен вдохновения хорошо знаком нам на примере древнееврейского народа, который верил, что его пророки были вдохновлены божеством, и что их священные книги неизменно составлялись за счет божественного откровения. Подобные представления, похоже, распространены по всему миру, поскольку трудно назвать хоть одну общность людей, у которых не было бы случаев такого «вдохновения»; и чем более невежественна и дика эта общность, тем более многочисленны, судя по сообщениям, случаи вдохновения. Примерами можно было бы заполнить целые тома, но благодаря распространению знаний о примитивных народах в последние годы эта тема стала столь привычной, что нет необходимости специально останавливаться на этих примерах. Скажем лишь, что среди дикарей понятие «вдохновение», или «одержимость», обычно используется для объяснения всех ненормальных психических состояний, особенно безумия или граничащих с ним состояний психики. Именно по этой причине людей, в той или иной степени обезумевших, отходящих от «нормы» или эпилептических больных, считают теми, кому благоволят духи, и к таким людям обращаются как к оракулам, а их лишенные всякого смысла слова выдают за откровения потусторонних сил. Под подобными потусторонними силами может подразумеваться как настоящее божество, так и попросту призрак. Важно здесь то, что силы потусторонние скрывают себя под плотной завесой темных и таинственных изречений. Нет нужды указывать на серьезные опасности, которые грозят обществу, где распространено подобное. Если решения всего общества в вопросах, имеющих первостепенное значение, будут зависеть от прихотей и капризов сумасшедших или полусумасшедших, то каковы будут последствия для общего благосостояния? Что, например, можно ожидать от войны, начатой под подобным предлогом? Разве скотоводство, земледелие, торговля – все, от чего зависит благосостояние народа, будут процветать, если ими будут руководить бредни эпилептика или вопли безумного? Поражение в битве, натиск врагов, смерть от голода и болезней – эти и еще тысяча других бед угрожают слепым людям, доверившимся таким же слепым поводырям. История диких или же аборигенных общностей, если бы мы могли проследить ее на протяжении всей истории, могла бы предоставить нам тысячу предупреждающих примеров фатальных последствий этого гипноза вдохновения. Если мы знаем таких случаев меньше, чем можно было бы ожидать, это, вероятно, связано с тем, что племена, которые последовательно действовали в соответствии с подобными убеждениями, тем самым стерли себя с лица земли. Они пали жертвами собственной глупости и не оставили после себя никаких источников. Я полагаю, что историки еще не в полной мере оценили то пагубное влияние, которое это поклонение безумию – а ведь зачастую это не что иное как именно «поклонение безумию», – оказало на судьбы народов, на их развитие или упадок их социальных или экономических институций.

Однако в определенной степени это зло искоренило само себя. Люди с холодной головой и большими амбициями, наблюдая непомерную власть, которую вера во вдохновение отдает в руки слабоумных, часто притворялись такими же больными и, пользуясь своей репутацией неумных или скорее вдохновенных, приобретали власть над своими собратьями. Хотя подобной властью они часто злоупотребляли в личных, порой «вульгарных» целях, иногда использовали во благо, например, давая разумные советы по вопросам, представляющим общественный интерес, а именно: применяли целебные средства для лечения больных, раскрывали преступления, способствовали самосохранению общества, облегчению страданий и укреплению уважения к закону и порядку, которые необходимы для стабильности общества и без которых любое сообщество рассыпается как карточный домик. Этих людей в первобытном обществе называли знахарями, магами, колдунами, прорицателями и т. д. Иногда уважение, которого они добивались благодаря своей деятельности, приносило им как политическую, так и духовную власть; словом, из простых знахарей или колдунов они превращались в вождей и королей. Когда же такие люди, восседая на государственном троне, сохраняли прежнюю репутацию носителей божественного духа или вдохновения, им поклонялись равно как богам и царям. Таким образом, обладая двойной властью над умами и сердцами людей, они становились мощнейшим орудием улучшения или ухудшения благосостояния своих почитателей и подданных. Так прежнее древнее понятие «вдохновения», или «одержимости» постепенно переросло в доктрину божественного происхождения власти монарха, не до конца устаревшую даже сегодня. Однако «вдохновенные» люди отнюдь не обязаны играть главные роли в управлении государством. Подчас они могут, и часто так и происходит, быть почитаемы лишь узкой группой людей. Таким образом, некоторые необычные психические состояния, которые те, кто ими страдает, и те, кто их наблюдает, не могут объяснить никаким другим способом, часто объясняются предполагаемым вмешательством духа или божества. Таким образом, это одна из двух форм опыта, с помощью которого люди достигают (или воображают, что достигают) познания Бога и единения с ним. Это то, что мы назвали путем внутреннего опыта. Теперь рассмотрим другую форму опыта, которая ведет или может вести к той же цели. Подобную форму полагаем возможным назвать «внешним опытом».

Когда мы наблюдаем бесконечно разнообразную череду событий в мире, который мы считаем реальным, то испытываем непреодолимое желание проследить между ними некоторую связь, обычно именуемую причинно-следственной. Тенденция к обнаружению причин происходящего, по-видимому, является для человека врожденной и необходимой для его существования. Эта тенденция помогает абсорбировать массу деталей, дрейфующих в потоке ощущений. Она является раствором, который скрепляет сыпучий песок изолированных восприятий в несокрушимое здание. В отсутствие этой тенденции мы были бы бессильны предвидеть последовательность явлений и приспособиться к ней. Были бы сбиты с толку кажущимся беспорядком и хаосом всего сущего, должны были метаться по морю без руля, блуждать в бесконечном лабиринте без подсказки, не находя выхода из него, или, проще говоря, не имея возможности избежать ни одной из опасностей, которые грозят нам на каждом шагу, мы неизбежно должны были бы погибнуть. Соответственно, склонность к поиску причин характерна для человека во все эпохи и на всех уровнях культуры, хотя, несомненно, в цивилизованных сообществах она развита гораздо сильнее, чем в дикарских. У дикарей она более или менее бессознательна и инстинктивна, у цивилизованных людей она сознательно культивируется и вознаграждается, по крайней мере, аплодисментами окружающих или, едва ли не более значимым вознаграждением, – образованностью. Действительно, по мере развития цивилизации выяснение причин поглощает все больше и больше интеллектуальной энергии народа, и все большее число людей, отказавшись от суеты, удовольствий и амбиций активной жизни, посвящает себя исключительно поиску абстрактной истины, ставит перед собой задачу выявить причины вещей, проследить закономерность и порядок, которые, как можно предположить, лежат в основе кажущейся нерегулярной, запутанной и произвольной последовательности явлений. Несомненно, своим прогрессом цивилизация во многом обязана неустанным усилиям таких людей, и если в последние годы и на нашей памяти темпы прогресса заметно ускорились, то, возможно, мы не ошибемся, предположив, что по крайней мере часть этого ускорения объясняется увеличением числа ученых.

Анализируя концепцию причинности всего сущего, мы неизменно приходим к идее, которую некоторое время назад выделил Юм, а именно к идее неизменной последовательности. Когда мы говорим, что нечто является причиной чего-то, то на самом деле имеем в виду лишь то, что последнее неизменно предшествует первому. Также верно и то, что первое, называемое нами причиной, всякий раз предшествует последнему – следствию. Подобные умозаключения основаны на опыте: наблюдая определенные последовательности событий определенное количество раз, мы приходим к выводу, что эти события так связаны между собой, что последнее не может произойти без ему предшествующего первого. Единичный случай, когда два события следуют друг за другом, сам по себе не может свидетельствовать о том, что одно событие является причиной другого, поскольку в сознании необходимая связь между ними отсутствует. Последовательность должна повторяться более или менее часто, прежде чем мы сможем сделать вывод о причинной связи между двумя событиями. Этот вывод основывается на ассоциации идей, которая устанавливается в нашем сознании в результате продолжительного наблюдения за событиями или явлениями. Как только идеи прочно ассоциируются друг с другом, мы говорим, что события, обусловленные этими идеями, находятся друг с другом в отношениях причины и следствия. Иными словами, понятие причинности – это лишь один из частных случаев ассоциации идей. Таким образом, все рассуждения о причинах предполагают предшествующее наблюдение: мы рассуждаем от наблюдаемого к ненаблюдаемому, от известного к неизвестному, и чем шире диапазон наших наблюдений и знаний, тем больше вероятность того, что наши рассуждения окажутся верными.

Все это в равной степени относится как к дикарю, так и к цивилизованному человеку. Он тоже рассуждает и, более того, может рассуждать, опираясь на опыт, от известного к неизвестному, от наблюдаемого к гипотетическому. Но диапазон его опыта сравнительно узок, и, соответственно, выводы, которые он делает на его основе, цивилизованным людям, обладающим более обширными знаниями, часто кажутся явно ложными и абсурдными. В наибольшей степени это относится к наблюдению за природой. Хотя он часто знает многое о тех природных объектах, будь то животные, растения или неодушевленные предметы, от которых непосредственно зависит его пропитание, территория страны, с которой он знаком, обычно невелика, и у него практически нет возможности скорректировать выводы, которые он делает на основе своих наблюдений, путем сравнения с другими частями света. Но если он мало знает о внешнем мире, то он обязательно несколько лучше знаком со своей внутренней жизнью, со своими ощущениями и представлениями, эмоциями, аппетитами и желаниями. Поэтому вполне естественно, что, пытаясь выяснить причины событий во внешнем мире, он, опираясь на опыт, должен представить, что эти события порождаются действиями невидимых существ, подобных ему самому, которые за завесой природы дергают за ниточки, приводящие в движение огромные механизмы. Например, он знает на собственном опыте, что может высечь искру, ударив два кремня друг о друга. Что может быть естественнее, чем представить, что огромные искры, которые мы называем молнией, создаются таким же образом кем-то сверху, и что, обнаружив на земле обломок кремня, он должен принять его за громовой камень, сброшенный создателем грома и молнии с облаков? Таким образом, исходя из своего ограниченного опыта, первобытный человек создает духов или богов по своему подобию, чтобы объяснить череду явлений в природе, истинные причины которых ему неизвестны. Иными словами, он одушевляет эти явления как могущественных антропоморфных духов и, считая себя в той или иной степени зависимым от их доброй воли, добивается их расположения молитвами и жертвоприношениями. Такая персонификация различных сторон природы является одним из источников политеизма. Подобные духи и боги могут быть названы духами и богами природы, чтобы отличить их от богов-людей, под которыми я понимаю мужчин и женщин, которые, по мнению их последователей, «вдохновлены» или одержимы божественным духом.

С течением времени люди все больше узнают о природе, и политеизм как способ объяснения мира их уже не устраивает. Они постепенно отказываются от него. На смену богам приходят абстрактные идеи эфиров, атомов, молекул и т. п., которые, хотя и столь же неосязаемы для человеческих чувств как и их божественные предшественники, по мнению просвещенной части человечества, тем не менее справляются со своими обязанностями с большим успехом. Таким образом, лишившись пантеона божеств, Вселенная представляется теперь абсолютно безмолвной и бесцветной пустыней. Смех друзей, гармонии музыки, стук дождя, рокот океана, серебряный блеск луны, розовые закаты, свежесть летнего леса, охристые оттенки осени – все это существует только в нашем сознании. Мир, воспринимаемый нами, – это одна большая иллюзия: если дать волю фантазии, можно было бы назвать его миражом, колдовством неведомого чародея, устроенным, чтобы сбить с толку невежественное человечество. За пределами нас самих со всех сторон простирается бесконечное пространство без звука, без света, без цвета, одиночество, пронизанное во всех направлениях лишь невообразимо сложной паутиной безмолвных и безличных сил. Такова, если наше понимание верно, общая концепция мира, которую современная наука замещает политеизмом.

Когда философия и наука общими усилиями сместили богов и богинь с их пьедесталов, следовало бы ожидать, что божества больше не понадобятся. Впрочем, эти ожидания не оправдались. Хотя ряд философов-атеистов полагает, что гипотеза божества как демиурга и хранителя Вселенной совершенно ошибочна, в целом эти они оказываются в меньшинстве. Общее мнение современных интеллектуальных элит: хотя в различных областях природы господствуют материальные силы, Вселенная была создана и продолжает существовать благодаря энергии, которую мы называем Богом. Таким образом, в Европе и в странах, ею колонизированных, центральная проблема естественного богословия сводится сегодня к вопросу: «Един ли Бог?» Однако этот вопрос скорее риторический, и мы признаем, что не способны на него ответить.

Предположим, что вышепредставленный беглый очерк истории богословия близок к истине, следовательно, человек исключительно с помощью своих естественных способностей, без помощи откровения, достиг понимания концепции Бога одним из двух способов: либо размышляя над устройством собственного разума, либо наблюдая за процессами природы. Иными словами, внутренний опыт и внешний опыт вели его разными путями к одной и той же цели. Так или иначе концепция Бога регулярно используется для объяснения причинно-следственной связи вещей, будь то идеи и эмоции самого человека или изменения в окружающем его физическом мире. В свою очередь, Бог всегда играет роль причины; именно настоятельная потребность проследить причины событий побудила человека открыть или изобрести божество или божества. Таким образом, все причины можно разделить на две части в зависимости от того, воспринимаются они органами чувств или нет. Например, когда мы видим удар кия по бильярдному шару, за которым сразу же следует движение шара, мы считаем, что удар является причиной движения шара. В подобном случае мы явственно видим как причину, так и следствие. Но когда мы видим, как яблоко падает с дерева на землю, мы считаем, что причиной падения является сила тяготения, действующая со стороны большей массы Земли на меньшую массу яблока. В этом случае, хотя мы и воспринимаем следствие, мы не воспринимаем причину, а лишь догадываемся о ней путем рассуждений на основе полученных знаний. Подобные причины можно было бы назвать инференциальными, или гипотетическими, чтобы отличить их от непосредственно воспринимаемых. Из этих двух разновидностей причин божество в целом, если не во всем, относится к инференциальным, или гипотетическим, причинам, поскольку, как правило, его существование не воспринимается нашими органами чувств, а умозаключается разумом. Сказать, что он никогда не являлся людям в видимой и осязаемой форме, значит не ответить на вопрос; это значит сделать утверждение, которое невозможно доказать и которому противоречит множество противоположных утверждений, зафиксированных в преданиях или священных книгах многих народов. Таким образом, Бог является чисто умозрительной, или гипотетической причиной; к нему можно обращаться для объяснения либо наших собственных мыслей и чувств, импульсов и эмоций, либо процессов и явлений природы. Также концепция божественной природы порождает различные типы благочестия. Человеку, который ощущает на себе перст Божий, божество представляется гораздо более близким, чем тому, кто делает вывод о существовании Бога исключительно на основании удивительного порядка вещей, гармонии и красоты природы. Нам не приходится удивляться, что идущая от сердца вера первого отличается бóльшим фанатизмом, чем спокойная и рациональная вера второго. Можно предположить, что благочестие большинства великих реформаторов относилось скорее к первому, чем ко второму типу; иными словами, они верили в Бога, потому что чувствовали или полагали, что чувствуют, Его в их собственных сердцах, а не потому что наблюдали в гармонии природы творение божественного мастера.

LXXXV. Век магии

Если в наиболее примитивных сообществах, известных нам в настоящее время, магия явно присутствует, а религия явно отсутствует, то не можем ли мы с полным основанием предположить, что цивилизованные расы в определенный период своей истории также прошли через аналогичную интеллектуальную фазу? А также что они пытались заставить силы природы исполнять их желания, прежде чем задумались о том, чтобы заручиться их благосклонностью с помощью подношений и молитв? Не логично ли допустить, что как в материальной стороне человеческой культуры повсюду был каменный век, так и в интеллектуальной стороне был век магии? Есть основания ответить на этот вопрос утвердительно. Рассматривая существующие народы от Гренландии до Огненной Земли или от Шотландии до Сингапура, мы замечаем, что они отличаются друг от друга большим разнообразием религий и верований. Эти различия пронизывают город, деревню и даже семью. Кажется, религиозными разногласиями проникнуты общества во всем мире. Однако подобные разногласия интересуют лишь наиболее образованные слои общества, а под ними мы обнаруживаем прочный пласт интеллектуального согласия между слабыми, невежественными и суеверными людьми, составляющими, к сожалению, бóльшую часть человечества. Одним из величайших достижений XIX века было то, что в разных частях света удалось этот пласт обнаружить и определить. В Европе или в самом сердце австралийской пустыни – он есть везде. Эта универсальная вера, это истинно католическое[94] вероучение – вера в действенность магии. Если религиозные системы различаются не только в разных странах, но и в одной и той же стране в различные эпохи, то система симпатической магии везде и во все времена остается практически одинаковой по своим принципам и практике. Среди необразованных и суеверных слоев населения современной Европы она схожа с той, что тысячи лет назад процветала в Египте и Индии, и с той, что сейчас мы можем встретить у самых отсталых сообществ в самых отдаленных уголках планеты. Если бы основным критерием истины являлось количество ее последователей, то магия могла бы с гораздо большим основанием, чем католическая церковь, апеллировать к постулату quod semper, quod ubique, quod ab omnibus как к надежному и несомненному удостоверению собственной непогрешимости.

В наши задачи не входит рассмотрение вопроса о том, какое влияние на будущее человечества оказывает ограниченность некоторых слоев населения, которые не способны замечать изменения в религии и культуре. Беспристрастный наблюдатель едва ли может расценить существование подобных слоев населения иначе, как постоянную угрозу цивилизации. Кажется, что мы ходим по дну вулкана, который в любой момент может быть разбужен дремлющими подземными силами. Время от времени о том, что происходит у нас под ногами, говорит то гулкий рокот под землей, то внезапный выброс пламени в воздух. Время от времени цивилизованный мир поражается газетному сообщению, повествующему о том, как в Шотландии нашли изображение, утыканное булавками с целью убийства несносного лорда или министра, как в Ирландии медленно зажарили до смерти ведьму или как в России убили и расчленили девушку для изготовления свечей из человеческого сала, при свете которых воры надеялись вести свой полночный промысел. Возобладают ли в обществе убеждения, способствующие дальнейшему прогрессу, или одержат верх то, что грозит свести на нет уже достигнутое? Подобные вопросы скорее актуальны для философов или государственных деятелей, чем для скромного исследователя настоящего и прошлого. В данном случае нас интересует лишь вопрос, в какой степени универсальность магических представлений по сравнению с бесконечным разнообразием религиозных верований позволяет предположить, что магия представляет собой более грубую и раннюю фазу человеческой мысли, через которую прошли или проходят все народы на пути к религии и науке.

LXXXVI. Принципы магии

Если проанализировать принципы мышления, на которых зиждется магия, то, вероятно, окажется, что они сводятся к двум идеям. Во-первых, подобное порождает подобное, или следствие напоминает причину этого самого следствия. Во-вторых, вещи, которые когда-то были друг с другом связаны, продолжают действовать друг на друга на расстоянии после разрыва физического контакта. Первый принцип можно назвать законом подобия, второй – законом соприкосновения, или заражения. Из первого из этих принципов, а именно из закона подобия, маг делает вывод, что может произвести любое желаемое воздействие, просто имитируя определенное действие. Из второго, что все, что он сделает с материальным объектом, одинаково повлияет на человека, с которым этот объект когда-то соприкасался, независимо от того, был он частью его тела или нет. Действия мага, основанные на законе подобия, можно назвать гомеопатической, или имитационной магией. Действия, основанные на законе соприкосновения, или заражения, можно назвать контагиозной магией. Для обозначения первой из этих ветвей магии термин «гомеопатическая», пожалуй, предпочтительнее, поскольку альтернативный термин «имитационная», или «миметическая» предполагает наличие сознательного действующего лица, что сужает область применения магии. Ведь те же принципы, которые маг применяет в своем искусстве, по его убеждению, регулируют процессы неживой природы. Иными словами, маг предполагает, что законы соприкосновения имеют универсальное применение и не ограничиваются человеческими действиями. Таким образом, магия – это не только ложная система естественных законов, но и ошибочное руководство к действию, это одновременно ложная наука и безрезультатное искусство. Если рассматривать ее как систему природных законов, то есть как изложение правил, определяющих последовательность событий в мире, ее можно назвать теоретической. Если рассматривать ее как набор предписаний, которые человек соблюдает для достижения своих целей, ее можно назвать практической. При этом следует иметь в виду, что первобытный маг знает магию только с ее практической стороны. Он никогда не анализирует психические процессы, на которых основана его практика, не задумывается над абстрактными принципами, заложенными в его действиях. Логика у него, как и у подавляющего большинства людей, не явная: он рассуждает так же, как переваривает пищу, решительно не понимая интеллектуальных и физиологических процессов, необходимых как для одной, так и для другой операции. Короче говоря, для него магия – это всегда искусство, а не наука; сама идея науки отсутствует в его сознании. Именно ученый-философ должен проследить ход мыслей, который лежит в основе практики мага, распутать нити, из которых состоит запутанный клубок и отделить абстрактные принципы от их конкретного применения, словом, разглядеть за мнимым искусством ложную науку.

Если наше рассуждение о логике мага верно, то два ее принципа оказываются всего лишь двумя различными видами злоупотребления связью идей. Гомеопатическая магия основана на объединении идей по сходству, а контагиозная – по их смежности. Гомеопатическая магия ошибается, предполагая, что вещи, похожие друг на друга, одинаковы, а контагиозная магия идет по ложному пути, предполагая, что вещи, которые однажды соприкасались друг с другом, соприкасаются всегда. Однако на практике эти два направления часто совмещаются. Вернее, если гомеопатическая, или имитационная магия может практиковаться сама по себе, то контагиозная магия, как правило, предполагает применение гомеопатического или имитационного принципа. В общем виде эти два понятия могут быть несколько сложны для понимания, но они легко становятся понятными, если их пояснить конкретными примерами. Оба направления мысли на самом деле чрезвычайно просты. Иначе и быть не могло, ведь они знакомы в конкретном, хотя и не абстрактном виде, интеллекту не только дикаря, но и невежественных людей по всему миру. Обе ветви магии, гомеопатическую и контагиозную, удобно объединить под общим названием симпатической магии, поскольку обе предполагают, что вещи действуют друг на друга на расстоянии посредством тайного тяготения, причем импульс передается от одной к другой посредством того, что мы можем представить себе как некий невидимый эфир, не отличающийся от того, который постулируется современной наукой с точно такой же целью, а именно, чтобы объяснить, как вещи могут физически воздействовать друг на друга через пространство, которое кажется пустым.

Итак, можно распределить ветви магии по законам мышления следующим образом. Симпатическая магия (закон симпатии) делится на гомеопатическую магию (закон подобия) и контагиозную магию (закон соприкосновения).

LXXXVII. Отрицательная магия

Система симпатической магии состоит не только из положительных предписаний, но и из большого количества предписаний отрицательных, то есть запретов. Она предписывает не столько то, что делать необходимо, сколько то, что делать запрещено. Положительные предписания – это заклинания, а отрицательные – табу. По сути, вся доктрина табу, или, во всяком случае, значительная ее часть, представляется лишь особым применением симпатической магии с ее двумя великими законами – сходства и контакта. Хотя эти законы, разумеется, не формулируются в таких словах и даже не представляются дикарю в абстрактном виде, тем не менее он негласно полагает, что они регулируют ход природы совершенно независимо от воли человека. Он считает, что если он действует определенным образом, то в силу тех или иных законов неизбежно наступят определенные последствия. Если последствия какого-либо действия кажутся ему опасными, то он, естественно, старается не действовать так, чтобы не навлечь на себя эти последствия. Иными словами, он воздерживается от действий, которые, в соответствии с его ошибочными представлениями о причине и следствии могут нанести ему вред. Таким образом, он сам накладывает на себя табу. Табу – апофатическое применение практической магии. Положительная магия, или колдовство, говорит: «Сделай это, чтобы произошло то-то и то-то». Отрицательная магия или табу говорит: «Не делай этого, чтобы не случилось того-то и того-то». Цель положительной магии, или колдовства – произвести желаемое событие, цель отрицательной магии, или табу – избежать нежелательного. Но последствия, желаемое и нежелательное, должны наступать в соответствии с законами подобия и контакта. И так же, как желаемое последствие не достигается в действительности при соблюдении магического обряда, так и нежелаемое последствие не возникает в действительности при нарушении табу. Если бы предполагаемое зло неизбежно наступало за нарушением табу, то табу было бы не табу, а предписанием морали или здравого смысла. Сказать: «Не суй руку в огонь» – это не табу, а правило здравого смысла, поскольку запретное действие влечет за собой реальное, а не воображаемое зло. Иными словами, те отрицательные предписания, которые мы обозначаем как табу, столь же тщетны и бесполезны, как и те позитивные предписания, которые мы называем колдовством. Эти две вещи – всего лишь противоположные стороны или полюса одного большого катастрофического заблуждения, ошибочного представления о связи идей. В этом заблуждении колдовство является положительным, а табу – отрицательным полюсом. Если под общим названием «магия» понимать всю ошибочную систему, как теоретическую, так и практическую, то табу можно определить как отрицательную сторону практической магии. Таким образом, магия может быть теоретической (магия как лженаука) или практической (магия как псевдоискусство). Практическая магия может быть положительной (колдовство) или отрицательной (табу).

LXXXVIII. Магическая телепатия

Каковы бы ни были сомнения науки в возможности взаимодействия на расстоянии, у магии их нет. Вера в телепатию – один из ее основных принципов. Современному адепту теории воздействия разума на разум на расстоянии не составило бы труда убедить в этом дикаря. Дикарь давно поверил в это, и, более того, он действовал в соответствии со своей верой с такой логической последовательностью, какую, насколько мне кажется, его цивилизованный собрат по вере проявить не способен. Ведь дикарь убежден не только в том, что магические обряды влияют на людей и вещи, находящиеся на большом расстоянии, но и в том, что простые события повседневной жизни также могут оказывать подобное влияние. Поэтому в определенных случаях поведение друзей и родственников, находящихся на расстоянии, часто регулируется более или менее сложным сводом правил, пренебрежение которыми со стороны одного человека, как предполагается, повлечет за собой несчастье или даже смерть того, кто сейчас не рядом. В частности, когда группа мужчин отправляется на охоту или на войну, от их родственников, находящихся дома, часто требуется совершить определенные действия или воздержаться от их совершения, чтобы обеспечить безопасность и успех охотников или воинов.

LXXXIX. Запрет изображений у евреев[95]

Можно предположить, что использование изображений магами для того, чтобы заставить изображенных на них существ, будь то животные, люди или боги, исполнять их волю, было реальной практикой, которую имел в виду еврейский пророк, когда излагал заповедь: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им…» Теория Ренана о том, что эта заповедь имеет под собой не более глубокое основание, чем нежелание племени кочевников-скотоводов обременять себя и своих животных бесполезным грузом идолов или божков во время скитаний, едва ли может служить достаточным объяснением. Зачем столь церемонно запрещать людям делать то, от чего они могли бы отказаться из соображений личного комфорта и удобства? С другой стороны, в древности маги действительно верили, что с помощью магических изображений, обрядов и заклинаний они могут заставить богов повиноваться им. В Древнем Египте, например, эта вера не оставалась простой теологической догмой, она логично осуществлялась на практике с целью отобрать у божества блага, которые оно могло дать только по принуждению. Эти темные искусства могущественных соседей, несомненно, были знакомы евреям и нашли у них немало подражателей. Но для умов глубоко религиозных, проникнутых глубоким чувством божественного величия и благости, эти попытки взять небо штурмом должны были казаться чистейшим богохульством и нарушением благочестия, и не приходится удивляться, что строгий запрет на подобные действия занял видное место в самом раннем древнееврейском кодексе.

XC. Рост числа магов

В первобытном обществе, где господствует единообразие занятий, а разделение общества на различные классы работников еще не началось, каждый человек в большей или меньшей степени сам себе маг. Он применяет чары и заклинания для своего блага и во вред врагам. Шаг вперед был сделан тогда, когда был учреждено специальное сословие магов. Когда, другими словами, несколько человек были определены, чтобы приносить пользу всему обществу своим мастерством, будь то лечение болезней, предсказание будущего, управление погодой или любая другая общественно-полезная деятельность. Средства, используемые большинством из этих практиков для достижения своих целей, не должны ослеплять нас в отношении огромного значения самой институции. Перед нами группа людей, избавленных, по крайней мере, на высших стадиях первобытного общества, от необходимости зарабатывать средства к существованию тяжелым ручным трудом. Наоборот, им позволялось заниматься исследованием тайн природы. Их миссия заключалась в том, чтобы знать больше своих собратьев, узнавать все, что может помочь человеку в его нелегкой борьбе с природой, все, что может облегчить его страдания и продлить жизнь. Свойства снадобий и минералов, причины дождя и засухи, грома и молнии, смена времен года, фазы Луны, движение звезд, тайна жизни и тайна смерти… Все это, должно быть, вызывало удивление первых исследователей и заставляло искать решения тех задач, которые, несомненно, часто ставились перед ними в самой практической форме настойчивыми просителями, ожидавшими от них не столько изучения природы, сколько регулирования ее процессов на благо человека. Конечно, первые выстрелы в цель не попали, теории оказались ошибочными, однако бесконечное движение к истине заключается в постоянном формировании и проверке гипотез, принятии тех из них, которые на данный момент кажутся соответствующими фактам, и отсеивании остальных. Взгляды первобытного мага на естественную причинность, несомненно, кажутся нам абсурдными, но в свое время они были вполне естественными, хотя и не выдержали дальнейшей проверки временем. Высмеивать и порицать следует не тех, кто создавал подобные теории, а тех, кто упорно придерживался их после того, как были предложены лучшие. Разумеется, ни у кого не было бóльших стимулов искать истину, чем у первых магов. Сохранение хотя бы видимости обладания тайными знаниями было для них совершенно необходимо; одна ошибка могла стоить им жизни. Это, несомненно, заставляло их заниматься обманом, чтобы скрыть свое невежество в некоторых вопросах, но в то же время давало мощнейший стимул для замены мнимого знания подлинным, поскольку, если кто-либо хочет казаться знающим истину, лучший способ – это знать ее на самом деле. Таким образом, как бы справедливо мы ни осуждали экстравагантные гипотезы магов и то, что они вводили других людей в заблуждение, нельзя не отметить, что их сословие принесло человечеству неизмеримое благо. Они были прямыми предшественниками не только современных врачей и хирургов, но и исследователей и первооткрывателей во всех областях естественных наук. Они начали труд, который в последующие века был доведен их преемниками до невероятных результатов. Разумеется, начальная стадия этого процесса была не лишена явных ошибок, однако это следует отнести скорее на счет неизбежных трудностей, стоящих на пути познания, чем на счет природной неспособности или преднамеренного мошенничества самих магов.

XCI. Развитие мага

На этом мы закончили рассмотрение общих принципов симпатической магии. Приведенные нами примеры были взяты в основном из так называемой частной магии, то есть из обрядов и заклинаний, совершаемых для пользы отдельных людей или во вред отдельным людям. Но в обществе дикарей обычно встречается и то, что мы можем назвать общественной магией, то есть магией, осуществляемой на благо всего сообщества. Там, где подобные обряды совершаются ради общего блага, очевидно, что маг перестает быть просто частным практиком и становится в какой-то степени общественным функционером. Развитие такого сословия должностных лиц имеет огромное значение как для политической, так и для религиозной эволюции. Ведь когда от исполнения магических обрядов зависит благополучие племени, маг становится крайне влиятельным и авторитетным представителем этого племени. Он может легко обрести власть авторитет уровня вождя или царя. Эта профессия привлекает в свои ряды самых способных и честолюбивых людей племени, поскольку открывает перед ними такие перспективы богатства и власти, какие вряд ли бы они отыскали в любой другой области. Умные люди понимают, как легко обмануть своего более невежественного собрата и сыграть на его суевериях в своих интересах. Не то чтобы колдун всегда был плутом и самозванцем, он часто был искренне убежден, что действительно обладает теми чудесными способностями, которые ему приписывает легковерие окружающих. Но чем проницательнее человек, тем лучше он видит маску, которую навязывают ему окружающие. Вот почему наиболее способные представители профессии должны быть в той или иной степени сознательными обманщиками, и именно такие люди в силу своих способностей, как правило, завоевывают для себя самые высокие должности и достигают большего авторитета. Ловушек на пути профессионального колдуна много, и, как правило, только человек с холодной головой и острым умом сможет благополучно их обойти. Так, все утверждения, тезисы и теории, выдвигаемые магом, ложны, ни одна из них не может быть осуществлена без сознательного или непреднамеренного обмана. Поэтому маг, искренне верящий в свои выдающиеся способности, в отличие от обыкновенного авантюриста, подвергается гораздо большему риску и с куда большей вероятностью будет вынужден свое восхождение прервать. Честный маг ждет, что его чары и заклинания дадут предполагаемый эффект, и когда они не срабатывают, у него, в отличие от более коварного коллеги, нет готового благовидного объяснения причин неудачи, и, прежде чем он успеет его найти, разочарованные и разгневанные заказчики услуг уже вынесут ему незавидный приговор.

В результате на данном этапе общественно-социальной эволюции все ветви власти, как правило, оказываются в руках людей наиболее умных и одновременно беспринципных. Если бы мы могли сравнить вред, который они наносят обществу своими нездоровыми амбициями, и пользу, которую они приносят за счет уровня своего интеллекта, оказалось бы, что благо значительно перевешивает зло. Честные дураки, занимающие высокие посты, принесли миру, пожалуй, больше бед, чем умные негодяи. Когда проницательный мошенник уже удовлетворил свое честолюбие и перестал преследовать корыстные цели, он может, и часто так и поступает, обратить свои таланты и свой опыт на службу обществу. Многие люди, которые были наименее деликатны в поисках путей к власти, оказывались наиболее полезными в ее использовании, независимо от того, к чему они изначально стремились (богатство, политическое величие или что-либо еще). В сфере политики хитрый интриган или безжалостный воин может оказаться мудрым и великодушным правителем, которого благословляют при жизни и оплакивают после смерти. Если вспомнить два наиболее ярких примера, то это были Юлий Цезарь и Октавиан Август. Ну, а дурак всегда остается дураком, и чем больше власти в его руках, тем губительнее будет ее применение. Самый тяжелый момент в истории Англии – разрыв с Америкой – мог бы и не произойти, не будь Георг Третий честным дураком.

Так или иначе, занятие общественной магией, как важная для общества профессия, влияло на устройство первобытного общества. Общество стремилось передать управление делами в руки наиболее способного человека: оно смещало баланс власти от многих к одному, от демократии к монархии, а скорее к власти группы старейшин, форме олигархии, поскольку в целом первобытная община управляется не всем взрослым мужским населением, а советом старейшин. Это изменение, какими бы причинами оно ни было вызвано и каков бы ни был склад ума первых правителей, в целом было очень благоприятным. Ведь возникновение монархии, по-видимому, является необходимым условием выхода человечества из первобытного строя. Никто так не скован обычаями и традициями так, как исповедующий демократию дикарь; и ни один другой политический строй общества так не тормозит прогресс. Прежнее представление о том, что дикарь – самый свободный из людей, не соответствует действительности. Он раб, и его хозяин – прошлое. Он раб духов своих умерших предков, которые преследуют его от рождения до смерти. То, что они делали, является образцом правильного поведения, неписаным законом, которому он слепо и беспрекословно повинуется. Таким образом, талантливым людям предоставляется лишь минимальная возможность изменить старые обычаи к лучшему. Самого способного человека тянет вниз самый слабый и глупый, поскольку сам подняться не может. В таком обществе есть видимость равенства, однако это равенство мнимое, ложное – оно не способствует развитию общества. Из подобного периода застоя, который некоторые философы подчас неправильно принимают за золотой век человечества, был найден выход. Все, что способствует развитию общества, открывая дорогу выдающимся личностям, заслуживает одобрения тех, кто заботится об истинном благе своих собратьев. Как только талантливые люди начинают действовать, прогресс цивилизации набирает темп. Приход выдающегося человека к власти позволяет ему за одну свою жизнь осуществить такие изменения, на которые раньше потребовалось бы несколько веков, и, если, как это часто случается, он обладает высоким интеллектом и сильной волей, он с готовностью воспользуется данной возможностью. Даже личные корыстные интересы тирана могут оказаться полезными для того, чтобы разорвать порочную цепь традиции обычаев, сковывающую обычного дикаря. И как только племя перестает подчиняться разобщенному совету старейшин и переходит под руководство одного сильного и решительного лидера, оно становится опасным для своих соседей и вступает на путь территориальной экспансии, которая на ранней стадии истории часто бывает весьма благоприятной для социального, экономического и интеллектуального прогресса. Расширяя область влияния, частично грубой силой, частично более мягкими методами, община вскоре приобретает богатство и рабов, которые, освобождая некоторые классы общества от физического труда и борьбы за пропитание, дают им возможность посвятить себя бескорыстному стремлению к знаниям, являющимся самым благородным и мощным инструментом улучшения положения человека на земле.

Интеллектуальный прогресс, проявляющийся в развитии искусства и науки, в распространении более либеральных взглядов, невозможно отделить от промышленного или экономического прогресса, который, в свою очередь, получает импульс от завоеваний. Неслучайно самые бурные всплески человеческой деятельности следовали за победами в завоеваниях, а великие народы завоевателей обычно больше всего способствовали росту и распространению цивилизации. Вавилоняне, греки, римляне, арабы – подобных примеров множество. Возможно, мы еще доживем до того момента, когда увидим подобный подъем в Японии. Неслучайно все шаги на пути к цивилизации были сделаны при деспотических и теократических режимах в таких державах, как Египет, Ассирия, Перу. Здесь верховный правитель требовал и получал рабскую преданность своих подданных, выступая в двойном качестве – царя и воплощения бога. Не лишним будет напомнить, что в эту эпоху деспотизм – лучший друг человечества и, как это ни парадоксально звучит, свободы. Ведь свобода слова и мысли лучше всего проявляется в абсолютной деспотии, самой жестокой тирании, чем при кажущейся свободе дикарской жизни, где жребий человека с колыбели до могилы предопределен рамками наследственного обычая.

Таким образом, если занятие общественной магией было одним из путей, по которым самые способные шли к власти, то оно же способствовало освобождению человечества от пут традиций. Это отнюдь не малая заслуга перед человечеством. А если вспомнить, что магия также проложила дорогу науке, приходится признать: это искусство принесло много зла, однако оно же стало источником развития прочих уже подлинных искусств; оно – дитя заблуждения, но оно же – мать свободы и истины.

XCII. Подлинные правители человечества[96]

Если спросить, как получилось, что суеверия сохранились у народа, в целом достигшего более высокого уровня культуры, то ответ следует искать в естественном, всеобщем и неизбывном неравенстве людей. Не только различные народы отличаются друг от друга по уровню интеллекта, мужества, трудолюбия и т. д., но и внутри одной нации представители одного поколения сильно различаются по врожденным способностям и достоинствам. Идея о природном равенстве людей – самая лживая и вредная из всех возможных. Верно, что законодатель должен относиться к людям так, как будто они равны, поскольку законы носят общий характер и не могут быть составлены таким образом, чтобы соответствовать бесконечному разнообразию индивидуальных случаев. Но не следует думать, что раз люди равны перед законом, то они равны друг другу по своей сути. Реальная жизнь в достаточной мере опровергает подобные фантазии. В школе и в университете, на работе и в отпуске, в мирное время и на войне интеллектуальное и моральное неравенство людей слишком бросается в глаза, чтобы его можно было игнорировать или оспаривать. В целом люди, обладающие острым умом и сильным характером, ведут за собой остальных и совершенствуют формы, в которых отливается общество. Поскольку таких людей по сравнению с тем множеством, которым они руководят, всегда мало, то даже в тех странах, где власть номинально находится в руках численного большинства, в обществе реально господствует воля просвещенного меньшинства. Трудно скрывать, что управление человеческим обществом всегда и везде по сути своей аристократично. Никакое жонглирование политической терминологией не поможет обойти этот закон природы. Невежественное большинство в конце концов следует за более интеллектуально развитым меньшинством. В этом его спасение и секрет прогресса. Люди с низким интеллектом оказываются в зависимости от людей с более высоким интеллектом, здесь есть подобие с тем, как интеллект человека дает ему власть над животными. Я не имею в виду, что руководство обществом принадлежит его номинальным правителям, королям, государственным деятелям, законодателям. Истинными правителями являются мыслители, которые обладают ценными знаниями. Человек властвует над остальным животным миром благодаря своему интеллекту, а не силе. Вот и среди самих людей именно интеллект в конечном итоге направляет и контролирует процессы внутри общества. Таким образом, обладатели более высокого интеллекта – это настоящие, хотя и некоронованные и непризнанные, кормчие; монархи, государственные деятели и законодатели – это лишь их представители, которые просто выполняют свою работу, воплощая в жизнь идеи великих умов. Чем больше мы изучаем внутреннюю структуру общества и прогресс цивилизации, тем яснее понимаем, что и общества, и цивилизации управляются идеями, которые, зародившись сначала неизвестно как и где, постепенно распространяются и служат благородному делу прогресса. Происхождение подобных новых идей так же неясно, как и происхождение тех физических мутаций, от которых, если верить биологам, зависит эволюция видов животных, а вместе с ней и возможность прогресса. Возможно, та же неизвестная причина, которая определяет одну группу мутаций, порождает и другую. Мы не можем этого знать наверняка. Единственное, что очевидно, – в любом конфликте побеждает сильнейший. И выживает сильнейший. В интеллектуальной сфере борьба за существование не менее ожесточенная, чем в животном мире. В результате борьбы остаются лишь те идеи, которые мы теперь считаем истинными. Сопротивление прежних предрассудков, которое они встречают в момент возникновения, может замедлить их окончательный триумф, но ни в коем случае не предотвратить его. Толпа, как правило, сначала забивает камнями своих величайших благодетелей, а затем воздвигает им бессмысленные памятники. Все, кто ставит перед собой задачу заменить древние заблуждения и суеверия истиной, при жизни получают позор и порицание, а после смерти – грандиозные мраморные надгробия.

XCIII. Люди, которых почитают богами

В первобытных обществах часто встречаются люди, которым суеверие их собратьев приписывает возможность влиять на общий ход природных процессов. Таких людей, соответственно, почитают богами. Имеют ли подобные люди-боги власть над жизнью и судьбой своих почитателей, или же их функции исключительно духовные, иными словами, являются ли они обожествленными царями или просто царями, – это различие нас почти не касается. Их мнимая божественность – вот тот существенный факт, с которым нам приходится иметь дело. Они являются для своих почитателей залогом и гарантией непрерывной и упорядоченной закономерности тех физических явлений, от которых зависит существование человека. Естественно, что жизнь и здоровье подобного бога-человека вызывает тревогу у людей, чье благополучие и даже просто-напросто существование связано с его физическим благополучием. Разумеется, он вынужден подчиняться тем правилам, которые были придуманы первыми людьми для предотвращения опасностей, которым подвержена плоть, в том числе наиглавнейшей из них – смерти. Эти правила, по сути, не что иное, как максимы, которым, с точки зрения первобытного человека, должен следовать каждый благоразумный человек, если он хочет долго жить. Но если в случае с прочими людьми соблюдение этих правил оставлено на усмотрение их самих, то богочеловек обязан их соблюдать под страхом смерти. Дело в том, что его почитатели слишком сильно заинтересованы в его физическом существовании, чтобы позволить ему рисковать им. Поэтому все причудливые суеверия, старинные сентенции и приметы, которые старухи теперь пересказывают своим внукам зимними вечерами у каминов, – все это образовывало паутину в общественном сознании наших предков и оплетало ею богочеловека. А он, запутавшись в ней, как муха в паучьих тенетах, едва мог пошевелить конечностями, ибо путы обычая, «легкие, как воздух, но прочные, как железо», пересекающиеся и перекрещивающиеся в бесконечном лабиринте, сковывали его предписаниями, от которых его могла освободить только смерть или отречение от престола.

Вот почему для историков жизнь древних царей и жрецов полна поучительных моментов. Подобные жизнеописания – идеальный образец, по которому каждый человек стремился строить свою жизнь; безупречная модель, выстроенная по строгим лекалам, сообразным первобытной философии. Какими бы огрубленными и ложными ни казались нам подобные представления, было бы несправедливо отказывать им в логической последовательности. Исходя из представления о жизненной энергии как о душе, физически существующей в организме, но отдельной от него, для практического руководства жизнью выводится система правил, составляющие которых в целом хорошо согласуются между собой и образуют достаточно гармоничное целое. Недостаток (и фатальный) этой системы заключается не в ее аргументации, а в ее предпосылках; не в концепции природы жизни, а в неактуальности выводов, которые делаются из этой концепции. Впрочем, называть эти предпосылки нелепыми было бы не совсем правильно, поскольку нам, в отличие от наших предков, не составит труда обнаружить их ложность.

XCIV. Монаршие обязанности

Будучи обязательной традицией, во многих случаях наследование престола напоминает реальный обычай. Нам, черпающим свои представления о царской власти в наследственных монархиях цивилизованной Европы, мысль о том, что корона может достаться чужеземцу или человеку из народа, кажется фантастической и абсурдной. Однако лишь потому, что мы не понимаем, насколько сильно современный тип царствования отличается от древнего. В древние времена обязанности суверена были более очевидны, чем его привилегии. На определенном этапе развития вождь или царь являлся скорее министром или слугой, чем правителем своего народа. Сакральные функции, которые он должен выполнять, считаются необходимыми для благополучия и даже существования общества, поэтому отыскать того, кто будет их выполнять, было достаточно проблематично. Всевозможные обременения и ограничения, связанные с царствованием в древности, таковы, что не только в народных сказаниях, но и в реальной практике, чтобы отыскать человека на роль царя, иногда приходилось прибегать к принуждению, а в других случаях из-за отсутствия кандидатов должность оказывалась невостребованной или даже вовсе упразднялась. А в тех обществах, где смерть подстерегала незадачливого монарха в конце его короткого правления, длившегося несколько месяцев или дней, не приходится удивляться, что для поиска новой царственной особы приходилось открывать двери тюрем и выгребать оттуда отбросы общества.

И все же несомненной ошибкой было бы полагать, что при таких обстоятельствах не находились люди, готовые взвалить на себя бремя власти.

XCV. Обожествление правителей

На определенном этапе развития общества царь или жрец часто считался наделенным сверхъестественными способностями или представлялся собственным подданным воплощением божества. В связи с этим предполагалось, что ход самой природы находится под его контролем и он несет ответственность за плохую погоду, неурожай и прочие бедствия. Считалось, что власть царя над природой, как и над подданными и рабами, осуществляется посредством определенных актов воли. Поэтому в случае засухи, голода, моровой язвы или бури народ винил в подобных несчастьях царя и мог отплатить ему низложением или смертью. Иногда, однако, предполагалось, что эти вещи зависят от воли царя лишь частично. Его личность рассматривалась, если можно так выразиться, как динамический центр Вселенной, от которого во все стороны неба расходились линии, так что любое его движение – поворот головы, поднятие руки мгновенно затрагивало и могло серьезно нарушить равновесие какой-либо части природы. Поэтому необходимо было проявлять максимальную заботу как о нем самом, так и о его жизни; вся его жизнь, вплоть до мельчайших деталей, должна быть так отрегулирована, чтобы ни одно его действие, вольное или невольное, не могло нарушить установленный порядок природы.

XCVI. Сходства магии и науки

Симпатическая магия в чистом виде предполагает, что в природе одно событие следует за другим обязательно и неизменно без вмешательства иных сил. Таким образом, ее основание в целом совпадает с концепцией современной науки; в основе всей системы лежит неявная, но реальная и твердая вера в порядок и единообразие природы. Маг не сомневается, что одни и те же причины всегда будут приводить к одним и тем же последствиям, что выполнение соответствующего обряда, сопровождаемое соответствующим заклинанием, неизбежно приведет к желаемому результату, если, конечно, его заклинаниям не помешают более мощные чары другого колдуна. Он не взывает к высшим силам, не просит благосклонности у трансцендентного, не преклоняется ни перед каким божеством. Однако его сила, какой бы великой он сам ни считал ее, отнюдь не безгранична. Он может распоряжаться ею лишь до тех пор, пока строго соблюдает правила своего искусства, так называемые законы природы в его понимании. Пренебрежение этими правилами, малейшее нарушение этих законов влечет за собой неудачу и даже может подвергнуть практикующего мага большой опасности. Если маг и претендует на власть над природой, то это власть строго ограниченная в своих рамках и осуществляемая в точном соответствии с древним обычаем. Таким образом, аналогия между магической и научной концепциями мира очень близкая. И там, и там последовательность событий совершенно закономерна и определенна, а также обусловлена законами, действие которых можно предвидеть и точно рассчитать. Иными словами, элементы случайности в эту модель не вписываются. И магия, и наука открывают, казалось бы, безграничные возможности перед тем, кто знает причины вещей и может прикоснуться к пружинам, приводящим в движение огромный и сложный механизм существования Вселенной. Отсюда влияние, которое магия и наука в равной степени оказывают на человеческий разум. И магия, и наука дают человеку мощный стимул стремиться к знаниям. Обе заманивают искателя истины в пустыню разочарований бесконечными миражами и посулами будущего оазиса: они возносят его на вершину высочайшей горы и показывают ему за темными облаками и туманами небесный город, пусть далекий, но сияющий неземным великолепием.

Главный недостаток магии заключается не в общем допущении последовательности событий, определяемой законом, а в полном непонимании природы конкретных законов, которые управляют этой последовательностью. Если мы проанализируем различные случаи применения симпатической магии, то обнаружим, как я уже указывал, что все они представляют собой ошибочное применение того или иного из двух великих фундаментальных законов мышления, а именно: ассоциации идей по сходству и ассоциации идей по смежности в пространстве или времени. Ошибочная ассоциация сходных идей приводит к гомеопатической или имитационной магии, а ошибочная ассоциация смежных идей – к контагиозной магии. Принципы ассоциации сами по себе замечательны и, более того, абсолютно необходимы для работы человеческого разума. При правильном применении они рождают научные концепции, а при неправильном – магию, незаконнорожденную сестру науки. Поэтому тавтологией является утверждение, что всякая магия – это фальсификация истины. Если бы магия утверждала подлинную истину, то это была бы уже не магия, а наука. С древнейших времен человек занимался поиском общих законов и закономерностей, позволяющих обратить порядок природных явлений в свою пользу. В ходе продолжительных поисков он установил некоторое количество законов и последовательностей: истинные (которые составляют свод прикладных наук) мы называем искусствами, а ложные – магией.

XCVII. Обманчивость магии

У читателя может возникнуть резонный вопрос: «Как же так получилось, что разумные люди не распознали всю ложь и ошибочность магии раньше? Как они могли продолжать лелеять надежды, которые раз за разом разбивались? Почему они продолжали играть в игру, результат которой был известен заранее? Зачем бормотали высокопарную чепуху, которая ни к чему не приводила? Зачем цепляться за убеждения, которые опровергаются личным опытом? Зачем повторять эксперименты, которые так часто заканчиваются неудачей?» Ответ, по-видимому, заключается в том, что подобную ложь было не так легко распознать, а отсутствие результата применения магии не было столь очевидным, поскольку во многих, возможно даже в большинстве, случаях желаемое событие действительно следовало за совершением обряда с большим или меньшим интервалом. Необходимо было обладать неординарным интеллектом, чтобы понять, что и в этих случаях обряд необязательно был причиной события. За обрядом, призванным вызвать ветер, дождь или смерть врага, рано или поздно всегда следовало некое событие, которое первобытный человек рассматривал в качестве прямого результата обряда и лучшего возможного доказательства его эффективности. К примеру, обряды, совершаемые утром для той цели, чтобы помочь солнцу взойти, и весной, чтобы пробудить от зимнего сна спящую землю, неизменно завершаются успехом, по крайней мере, в зонах умеренного климата; ведь в этих регионах солнце каждое утро встает на востоке, и из года в год весной земля вновь покрывается травой. Вот почему практичный первобытный дикарь в своем крайнем консерватизме вполне может оставаться глух к тонкостям теоретических сомнений интеллектуала, который осмелится намекнуть, что восход солнца и наступление весны не являются прямым следствием аккуратного выполнения определенных ежедневных или ежегодных церемоний и что солнце может продолжать восходить, а деревья цвести даже в случае, если эти церемонии время от времени прерываются или даже прекращаются вовсе. Эти сомнения, разумеется, были бы отвергнуты как опасные домыслы, разрушающие суть веры и явно противоречащие опыту. «Разве может быть что-то проще, – рассуждает приверженец традиций, – чем то, что я зажигаю свою копеечную свечу на земле, а солнце затем разжигает большой огонь в небе? Или, когда я весной надеваю свое зеленое одеяние, разве деревья после этого не делают то же самое? Это факты, доступные всем, и на них я опираюсь. Я – простой практик, я из ваших пустозвонов-теоретиков. Теории, домыслы и все подобное – это, может быть, и хорошо, и я не имею ни малейшего возражения против того, чтобы вы предавались им, если, конечно, вы не применяете их на практике. Но позвольте мне придерживаться реальных фактов». Ошибочность этого рассуждения очевидна, поскольку речь идет о фактах, относительно которых мы уже давно определились. Но если аргумент подобного уровня будет применен к вопросам, которые все еще обсуждались… Можно усомниться в том, что английская аудитория не будет аплодировать и доверять оратору, прибегшему к подобному аргументу. Если подобного толка аргументы актуальны даже сегодня, стоит ли удивляться, что они давным-давно принимались на веру дикарями?

XCVIII. Магия старше религии

На протяжении долгих веков в разных странах магия сливалась с религией, однако есть все основания полагать, что так не было с самого начала и что было время, когда человек в удовлетворении своих природных потребностей полагался исключительно на магию. Во-первых, рассмотрение фундаментальных понятий магии и религии может склонить нас к предположению, что магия старше религии. Мы видели, что, с одной стороны, магия не что иное, как ошибочное применение самых простых результатов деятельности разума, а именно ассоциации идей в силу сходства или смежности; с другой стороны, религия предполагает, что за кулисами природы действуют сознательные или личностные субъекты, превосходящие человека. Очевидно, что концепция личностных агентов более сложная, чем простое признание сходства или смежности идей; и теория, предполагающая, что ход вещей в природе определяется сознательными субъектами, является более сложной и требует более высокого уровня интеллекта. Даже животные ассоциируют представления о вещах, схожих друг с другом или знакомых им по личному опыту. Едва ли они сумели бы выжить хоть один день, не полагаясь на это. Но разве кто-либо приписывает животным веру в то, что явления природы создаются множеством невидимых животных или одним огромным и чрезвычайно сильным животным, стоящим за кулисами? Вероятно, не будет несправедливостью по отношению к животным предположить, что честь создания теории такого рода должна принадлежать человеческому разуму. Таким образом, если магия выводится непосредственно из элементарных процессов рассуждения и, по сути, является не более чем заблуждением, в которое разум впадает почти непроизвольно, то религия опирается на представления, постичь которые способен интеллект куда более искушенный. Становится очевидным, что в ходе эволюции нашего вида магия возникла раньше религии, а человек пытался силой заклинаний и чар принудить природу подчиняться себе, но лишь только потом попытался уговорить и умиротворить хитрую, капризную и раздражительную богиню-природу с помощью молитв и жертвоприношений.

XCIX. От магии к религии

Если эпохе религии, как мы полагаем, во всем мире предшествовала эпоха магии, то вполне естественно, что следует задаться вопросом о том, какие причины заставили человечество, или скорее часть его, отказаться от магии и перейти к религии. Задумавшись о разнообразии фактов, требующих объяснения, а также о недостатке имеющихся в нашем распоряжении сведений, приходится признать, что на полное решение столь глубокой проблемы вряд ли стоит надеяться и что самое большее, что мы можем сделать в таком положении, – это рискнуть выдвинуть более или менее правдоподобное предположение. Поэтому со всей осторожностью я бы предположил, что запоздалое признание магии бесполезной со всех точек зрения заставило наиболее интеллектуально развитую часть человечества искать новые более разумные объяснения явлений природы и, следовательно, лучшие методы использования ресурсов этой самой природы. Более интеллектуально одаренные, по-видимому, со временем поняли, что магические обряды и заклинания на самом деле не дают тех результатов, на которые были рассчитаны. Это открытие неэффективности магии должно было произвести принципиально важный, хотя, возможно, и не самый быстрый и не самый очевидный переворот в сознании человека, который был бы способен это открытие совершить. Именно за счет этого открытия люди впервые осознали свою неспособность манипулировать по своему усмотрению некоторыми природными силами, которые, как они до сих пор считали, полностью были им подвластны. Это было признание человеческого невежества и слабости. Человек осознал, что принял за истинные причины явлений те, что таковыми не были, и что все его усилия повлиять на природу, опираясь на эти мнимые причины, были напрасны. Он дергал за нити, к которым ничего не было привязано; он шел, как ему казалось, прямо к цели, а на самом деле блуждал по кругу. Не в том дело, что, например, дожди, которые он так упорно пытался вызвать, перестали орошать жаждущую землю. Дожди шли как раньше, но уже вследствие действий самого человека. Солнце по-прежнему совершало свой дневной круг, а Луна – ночной путь по небу; смена времен года по-прежнему происходила; люди по-прежнему рождались для труда и печали и по-прежнему после краткого пребывания здесь отправлялись к праотцам. Все шло своим чередом, но для того человека, с чьих глаз спала пелена, все уже казалось иным. Он больше не мог тешить себя приятной надеждой, что именно он управляет землей и небом и что времена года остановят свой бег, если он перестанет приносить жертвы. В смерти своих врагов и друзей он больше не видел доказательства силы своих или вражеских чар; теперь он знал, что и друзья, и враги покорились силе, превосходящей все его возможности, и подчинились судьбе, которой он бессилен управлять.

Оказавшись в море сомнений и неопределенности, утратив уверенность в себе и своих силах, наш первобытный философ, должно быть, пребывал в глубоком недоумении и волнении, пока не обрел новую гавань. Он обрел новую систему веры и практики, которая, казалось, предлагала решение мучивших его сомнений и решение проблемы суверенитета над природой, от которого он успел было отказаться. Если планета продолжает свой путь без помощи его и его собратьев, то это, несомненно, связано с тем, что существуют другие существа, подобные ему, но гораздо более сильные, которые, сами того не замечая, направляют ход истории и вызывают все те разнообразные события, которые, как он до сих пор считал, зависели от его собственных магических действий. Именно эти существа, как он теперь полагал, а не он сам, заставляли ветер дуть, молнию сверкать и греметь гром, ограничивали беспокойное море берегами, чтобы оно не могло разгуляться, заставляли звезды сиять, давали пищу птицам и диким зверям. Они повелели земле приносить плоды в изобилии, крутым холмам – покрываться лесами, бурлящим ручьям – обтачивать камни, пастбищам – зеленеть у тихих озер; они вдыхали жизнь в человека или, наоборот, подвергали его гибели от голода, недугов и войны. К этим могущественным существам, чей промысел человек теперь прослеживал во всем великолепии и разнообразии природы, он стал обращаться, признавая свою зависимость от их невидимой воли и умоляя их по милости их снабдить его всеми благами, защитить его от опасностей, которыми со всех сторон он был окружен, и, наконец, перенести его бессмертный дух, освобожденный от бремени тела, в некий более счастливый мир, чуждый боли и печали, где он мог бы навечно упокоиться вместе с душами добрых людей в радости и счастье.

Можно предположить, что именно этим или подобным образом лучшие умы человечества совершили переход от магии к религии. Однако этот переход едва ли проходил быстро и безболезненно; наоборот, он потребовал достаточно долгого времени. Ведь осознание человеком своей неспособности влиять на бытие природы в масштабах планеты должно было происходить постепенно; он не мог в один момент лишиться всего своего воображаемого могущества. Шаг за шагом он принужден был отступать от своей прежней позиции; пядь за пядью уступать землю, которую когда-то считал своей. Ветер, дождь, солнечный свет, гром – он признавал себя неспособным распоряжаться ими по своему усмотрению; и по мере того как одни за другим явления природы выходили из-под его власти, а весь мир, который раньше казался царством человека, не превратился в его тюрьму, человек все глубже проникался чувством собственной беспомощности и все больше преклонялся перед могуществом невидимых существ, которыми он считал себя окруженным. Таким образом, религия, зародившись как частичное признание превосходства некоторых сил над человеком, через определенное время трансформировалась в исповедание полной и абсолютной зависимости человека от божественного; прежняя свобода воли человека сменяется покорностью перед таинственными невидимыми силами, а его высшей добродетелью становится подчинение их воле: In la sua volontade è nostra pace. Но это укоренение религиозного чувства, это подчинение божественной воле во всем, затрагивает только те умы, которые обладают необходимой для этого широтой, достаточной для того, чтобы постичь необъятность Вселенной и ничтожность человека. Скудные умы неспособны постичь великих идей; в их узком понимании нет ничего по-настоящему большого и важного, кроме них самих. Подобные люди с трудом воспринимают религию. Они, правда, существуют во внешнем соответствии с ее заповедями и догматами, но в душе держатся за свои старые магические суеверия, которые можно отрицать и запрещать, но которые не могут быть искоренены религией, пока они глубоко укоренены в умах подавляющего большинства.

C. Зависимость веры в магию от климата[97]

Краткое размышление убедит нас, что чем более изменчивы явления природы в течение года, тем, вероятно, настойчивее будет стараться человек регулировать его в своих интересах и тем тверже будет его вера в то, что ему это удастся. Иными словами, чем заметнее смена времен года, тем большее распространение получает магия и вера в ее действенность, хотя, естественно, этой тенденции могут способствовать и другие причины. С другой стороны, если течение природы равномерно или мало изменяется из года в год, человек не захочет непременно изменять это течение с помощью магии (или любым иным способом) в угоду своего благополучия. Человек совершает магические обряды так же, как молится и приносит жертвы, чтобы получить то, чего у него нет; если же он уже обладает всем, что ему нужно, зачем ему так стараться? Именно в периоды бед и потрясений, а отнюдь не изобилия и процветания человек прибегает к магии и религии. Поэтому в некоторых тропических регионах, где царит вечное лето, где влажно, тепло и солнечно, где деревья всегда зеленые, а на ветвях висят плоды, где воды вечно кишат рыбой, а леса изобилуют животными, обряды по вызову дождя и солнца, по размножению съедобных зверей и растений по большей части отсутствуют или малозаметны. Например, мы почти ничего не знаем о подобных обрядах у индейцев, населяющих прекрасные леса Бразилии. Совсем иначе обстоит дело в странах, где короткое лето чередуется с прохладной весной, всегда разной осенью и долгой суровой зимой. В подобных условиях человек просто вынужден прикладывать все свои силы, чтобы выпросить у капризной природы различные блага. Соответственно, можно ожидать, что та отрасль магии, которая направлена на получение жизненно необходимых благ, будет наиболее процветать.

В целом распространенность применения магии для управления погодой будет увеличиваться в регионах с более изменчивым климатом и уменьшаться в более устойчивом климате. При этом ее распространенность будет все более заметна по мере удаления от экватора, где изменения климата в течение года гораздо менее заметны, чем в других местах. Это общее правило, несомненно, имеет множество исключений, зависящих от местных особенностей климата. Там, где контраст между влажным и сухим сезоном выражен резко, как, например, на пути муссонов, вполне можно прибегнуть к помощи магии, чтобы устранить проблемы, связанные с обильными дождями или засухой. В целом этот вид магии, если бы ему не препятствовало развитие цивилизации или другие причины, естественно, достиг бы наибольшей популярности в умеренных и полярных зонах, а не в экваториальных регионах; с другой стороны, та часть магического искусства, которая имеет дело непосредственно с человеком, например, с лечением болезней, по понятным причинам имеет тенденцию к равномерному распространению по всему земному шару вне зависимости от широт. И те же причины, которые побуждают людей заниматься магией для управления природой, подтверждают их веру в эффективность такого рода магии. Дело в том, что те самые изменения в природе, которые маг стремится вызвать своими заклинаниями, происходят под действием естественных законов сами по себе, и поэтому очевидный успех его усилий значительно укрепляет уверенность чародея в своих воображаемых силах.

Нигде в мире, по-видимому, смена времен года не происходит так внезапно и контрасты между временами года не столь сильны, и, соответственно, нигде кажущийся успех магии не проявляется так ярко, как в пустынях Центральной Австралии. Резкие перемены, происходящие в природе после первых сезонных дождей, даже европейские исследователи сравнивали с волшебством; что же удивляться, что дикарь воспринимает их так, как воспринимает? Трудно даже представить себе контраст между пустынями Австралии в сухой и дождливый сезоны. В сухой сезон пейзаж представляет собой картину полного запустения. Жаркое солнце озаряет каменистые равнины или желтую песчаную почву. На ней разрозненно растут жилистые кустарники и небольшие соцветия травы, так что на любом участке можно по пальцам сосчитать количество этих самых растений. Резкие, тонкие тени от кустарников падают на сухую землю, на которой нет никаких признаков животного мира, кроме маленьких муравейников, тысячи обитателей которых хаотично снуют или складывают листья и семена в определенном порядке у входа в свое жилище. Здесь в течение нескольких недель не бывает облаков днем… Разве что акация дает кое-где скудную тень. Все меняется, когда идут проливные дожди и по недавно пересохшим руслам рек устремляются потоки, унося с собой вырванные с корнем деревья и огромные селевые массы, затопляя равнинные земли на обоих берегах. Безводная пустыня внезапно превращается в бескрайнее море. Вскоре, однако, дождь прекращается, и наводнение быстро стихает. В течение нескольких дней ручьи пересыхают, и только в глубоких ямах то тут, то там сохраняется вода. Снова печет жаркое солнце, и во влажной земле прорастают семена, дремавшие месяцами, и, как по волшебству, пустыня покрывается пышной травой и пестреет цветами. Там, где еще недавно было сухо и тихо, можно увидеть и услышать птиц, лягушек, ящериц и всевозможных насекомых. И растения, и животные максимально используют то короткое время, в течение которого они могут расти и размножаться; борьба за существование становится еще острее, потому как отведенное ей время строго ограничено. Если молодое растение успеет пустить корни достаточно глубоко, чтобы достичь прохладной почвы под нагретой поверхностью, оно может выжить, если нет – погибнет. Или если молодое животное вырастает достаточно быстро, чтобы успеть зарыться в землю, пока берега водоема, в котором оно живет, еще влажные, у него тоже есть шанс выжить. Именно тогда, когда наступает благоприятный сезон, аборигены этих регионов особенно часто совершают магические обряды, способствующие умножению растений и животных, так как и тех и других они употребляют в пищу. Стоит ли удивляться, что скорое и эффектное исполнение их желаний кажется им убедительным доказательством действенности их собственных заклинаний? Сама природа способствует этому заблуждению.

CI. Религия и магия времен года

Картины перемен, происходящих на Земле ежегодно, во все века впечатляли людей и заставляли их задумываться о причинах столь масштабных и удивительных преобразований. Их любопытство не было исключительно бескорыстным, ведь даже дикарь не может не понимать, как тесно связана его собственная жизнь с жизнью природы и как те же процессы, которые сковывают льдом ручьи и лишают землю растительности, угрожают ему самому смертью. На определенном этапе развития люди, по-видимому, вообразили, что средства предотвращения грозящей беды находятся в их собственных руках и что они могут ускорить или замедлить бег времен года с помощью магического искусства. Поэтому они совершали обряды и читали заклинания, чтобы вызвать дождь, солнце, увеличение количества животных и рост плодов. Со временем процесс накопления знаний, развеявший столько иллюзий, убедил, по крайней мере, более вдумчивую часть человечества в том, что смена лета и зимы, весны и осени – не результат их магических обрядов, но результат действия неких более глубоких причин, неких могущественных сил, стоящих за сменой картин природы. Теперь они представляли себе рост и увядание растительности, рождение и смерть живых организмов как следствие увеличения или уменьшения силы божественных существ, богов и богинь, которые рождались и умирали, женились и рожали детей по образцу человеческой жизни.

Таким образом, старая магическая теория времен года была вытеснена, а точнее, дополнена религиозной теорией. И хотя теперь люди связывали годовой цикл перемен прежде всего с соответствующими изменениями в жизни своих божеств, они по-прежнему считали, что, совершая определенные магические обряды, могут помочь богу, жизненному началу, в его противостоящим смерти. Они представляли, что могут восстановить его иссякающие силы и даже воскресить из мертвых. Церемонии, которые они проводили с этой целью, были, по сути, визуализацией естественных процессов, которым они хотели способствовать, ведь, как известно, в магии существует принцип, согласно которому можно добиться любого желаемого эффекта, просто имитируя его. И поскольку колебания роста и упадка, размножения и распада они теперь объясняли браком, смертью, возрождением или оживлением богов, их религиозные или, скорее, магические представления в значительной степени распространялись на эти темы. В них рассказывалось о плодотворном союзе сил плодородия, о печальной участи одного из божественных партнеров и его радостном воскрешении. Таким образом, религиозная теория соединялась с магической практикой. Это сочетание хорошо знакомо истории. Немногим религиям удалось полностью освободиться от пут лежащей в их основе магии. Непоследовательность действий на основе двух противоположных принципов, как бы она ни терзала душу философа, редко беспокоит обычного человека; более того, он даже редко сознает ее. Его дело – действовать, а не анализировать мотивы своих поступков. Если бы человечество всегда придерживалось принципов логики, история не представляла бы собой долгую летопись ошибок и преступлений.

Из всех изменений, которые приносят с собой смены времен года, в умеренном поясе наиболее ярко проявляются те, которые касаются растительности. Влияние смены времен года на животных хотя и велико, но не столь заметно. Поэтому вполне естественно, что в религиозных обрядах, призванных отогнать зиму и вернуть весну, акцент делался на растительности, и деревья и растения фигурируют в них чаще, чем звери и птицы. Однако в сознании участников обрядов не было разделения двух сторон жизни – растительной и животной. Более того, они считали, что связь между животным и растительным миром еще теснее, чем есть на самом деле, поэтому часто совмещали визуализацию процесса оживления растений с реальным или игровым половой связью, чтобы одновременно и одним и тем же действием способствовать размножению плодов, животных и людей. Для них принцип жизни и плодородия, будь то животный или растительный, был един. Жить и порождать жизнь – таковы были основные желания людей прошлого и таковы будут основные желания людей в будущем, пока существует мир. Можно бесконечно повышать уровень бытового комфорта и культуры, но если не удовлетворить первичные потребности, то человечество само по себе прекратит свое существование. Именно эти потребности люди в первую очередь пытались получить с помощью обрядов, позволяющих влиять на перемену погоды.

CII. Смена времен года в греческой мифологии

Греку не нужно было отправляться в дальние страны, чтобы узнать о превратностях времен года, отметить мимолетную красоту дамасской розы, преходящее созревание золотой кукурузы, уходящее великолепие пурпурного винограда. Из года в год в своей прекрасной стране он с естественным сожалением наблюдал, как яркая пышность лета увядает во мраке и холоде зимы, и из года в год с естественным восторгом встречал вспышку новой жизни весной. Привыкший одушевлять силы природы, окрашивать ее холодные абстракции в теплые тона воображения, облачать ее обнаженную действительность в роскошные драпировки мифологической фантазии, он создал целую плеяду богов и богинь, духов и других существ. Созерцая переменчивость времен года, он видел чередование веселья и уныния, радости и печали, что находило свое естественное выражение в чередовании обрядов смерти и воскрешения. Судьбы некоторых греческих божеств, которые умирали и воскресали из мертвых, дарят нам сюжеты, которые вполне можно поставить в один ряд с трагическими образами Адониса, Аттиса и Осириса.

CIII. Влияние природы на религию

Мы более чем когда-либо убеждены, что религия, как и все другие институции, подверглась глубокому влиянию окружающей физической среды и не может рассматриваться без определенной оценки тех аспектов природы, которые накладывают неизгладимый отпечаток на мысли, привычки, всю жизнь народа. К большому сожалению, мы не были на Востоке и не можем описать из личного опыта родину Адониса, Аттиса и Осириса. Но мы попытались восполнить этот недостаток, сравнивая описания очевидцев и восстанавливая на их основе картины некоторых мест, к которым нам довелось прикоснуться в ходе исследований. Мы позволим себе позаимствовать из авторитетных источников и донести до читателей хотя бы смутное представление о пейзажах, атмосфере и великолепном колорите Востока.

CIV. Сотворение мира

Первые мыслители, думавшие о происхождении вещей, возможно, представляли себе сотворение или эволюцию мира по аналогии с теми изменениями, которые ежегодно происходят в природе вне тропических широт. В этих изменениях нетрудно разглядеть состязание между двумя враждебными силами или принципами – принципом созидания, или жизни, и принципом разрушения, или смерти. В этой борьбе победа переходит то к одному, то к другому началу, когда зима сменяется весной или лето переходит в осень. Вполне естественно предположить, что те же соперники, которые и сейчас ведут войну друг с другом, вели ее с самого начала и что рождение Вселенной в том виде, в котором она существует сейчас, произошло в результате их столкновения. Согласно этой модели, сотворение мира происходит каждую весну, а его распад каждой осенью: о первом возвещают благие вестники лета – распускающиеся цветы, о втором шепчут печальные предвестники зимы – пожелтевшие листья. Подобное находит отклик в этих строках:

Non alios prima crescentis origine mundi

Inluxisse dies aliumve habuisse tenorem

Crediderim: ver illud erat, ver magnus agebat

Orbis, ei hibernis parcebant flatibus Euri,

Cum primae lucem pecudes hausere, virumque

Ferrea progenies duris caput extulit arvis,

Inmissaeque ferae silvis et sidera caelo[98].

Таким образом, обряды, которые во многих странах совершались для того, чтобы ускорить уход зимы или задержать лето подольше, в некотором смысле являются попытками воссоздать мир заново, «переделать его в соответствии с желанием сердца». Однако если мы хотим понять точку зрения древних мудрецов, пришедших к подобном взгляду на мир, мы должны отрешиться от наших современных представлений о безмерности Вселенной, о ничтожности и незначительности места человека в ней. Мы должны представить себе, что бесконечность пространства сократилась до нескольких миль, а бесконечность времени – до нескольких поколений. Для первобытного человека горы, ограничивающие видимый горизонт, или море, расстилающееся перед ним, – это и есть границы мира. За эти тесные пределы он никогда не выходил, и даже его воображение не в состоянии было представить, что лежит за водной гладью или дальними сизыми холмами. О будущем он почти не думает, а о прошлом знает только то, что передается из уст в уста его соплеменниками. Предположить, что мир, ограниченный в пространстве и времени, был создан по воле существа, подобного ему, не составило большого труда, и он может легко вообразить, что и сам способен ежегодно повторять работу по воссозданию мира своей волей и заклинаниями. А если первобытные сообщества вводили магические обряды, связанные с обновлением или сохранением всего сущего, то сила обычаев и традиций способствовала устойчивости этих обрядов еще долгое время после того, как прежние представления о мироздании были вытеснены более современным пониманием, а племена превратились в нации.

CV. Волшебная весна

Общее объяснение этих и многих других подобных действий сводится к тому, что они являются или изначально являлись магическими обрядами, призванными обеспечить возрождение природы весной. Средствами, с помощью которых, как предполагалось, достигалась эта цель, было подражание и сочувствие. Не понимая истинных причин происходящего, первобытный человек верил, что, для того чтобы вызвать к жизни явления природы, от которых зависела его жизнь, ему достаточно было подражать им, и что своего рода представление, разыгранное им на лесной поляне или в горной лощине, или на пустынной равнине, или на продуваемом ветрами берегу, будет воспринято этими самыми силами природы. Ему казалось, что, наряжаясь цветами и растениями, он помогает земле покрыться зеленью, что, разыгрывая постановку погребения зимы, он прогоняет это мрачное время года и расчищает путь для возвращающейся весны.

Если нам трудно даже в воображении погрузиться в то состояние ума, в котором подобные вещи кажутся возможными, попробуем представить себе первобытного человека, когда он впервые начал задумываться уже не об удовлетворении своих животных потребностей, а о первопричинах окружающих явлений, стал размышлять о том, что мы сегодня называем законами природы. У нас, знакомых с концепцией закономерности, с которой сменяют друг друга явления мироздания, почти нет поводов сомневаться, что причины, порождающие эти следствия, перестанут существовать, по крайней мере, в ближайшем будущем. Но эта уверенность в постоянстве природы порождается только опытом, который приходит в результате длительных наблюдений и традиций науки; а дикарь лишен тех элементов опыта, которые могли бы успокоить его перед лицом изменчивых и зачастую враждебных сторон природы. Неудивительно, что затмение повергает его в панику, и он думает, что солнце или луна непременно погибнут, если он не поднимет шум и не пустит в воздух стрелы, чтобы защитить светила от чудовища, грозящего их поглотить. Неудивительно, что он приходит в ужас, когда в ночной темноте полоска неба вдруг озаряется вспышкой метеора или весь простор небесного свода озаряется мерцанием звезд.

Даже явления, повторяющиеся через фиксированные и равномерные промежутки времени, могут восприниматься человеком с опаской, прежде чем он сознает упорядоченность их повторения. Скорость осознания периодических или циклических изменений в природе во многом зависит от продолжительности конкретного цикла. Например, цикл дня и ночи везде, кроме полярных областей, столь короткий и, следовательно, многократно повторяющийся, что люди, вероятно, вскоре перестали всерьез задумываться о том, что он может не повториться, хотя древние египтяне ежедневно прибегали к определенным обрядам, чтобы утром вернуть на восток огненную сферу, которая вечером опускалась за багровый горизонт. Но с циклом времен года дело обстояло далеко не так. Для любого человека год – это значительный срок, ведь число отведенных нам лет ограничено. Для первобытного человека с его короткой памятью и несовершенными средствами фиксации времени год вполне мог быть столь длинным, что он вообще не сознавал его как цикл и с непременным удивлением наблюдал за сменой земных и небесных пейзажей, попеременно волнуясь и тревожась, радуясь и унывая, в зависимости от прихода света и тепла, дождя и засухи, перемен во флоре и фауне. Все подобные явления служили его утешению или угрожали его существованию. Осенью, когда увядшие листья кружились по лесу, а он смотрел на голые ветви, мог ли он быть уверен, что они когда-нибудь снова зазеленеют? Когда день за днем солнце опускалось все ниже и ниже, мог ли он быть уверен, что светило когда-нибудь вернется к прежнему небесному пути? Даже убывающая луна, чей бледный серп с каждой ночью становился все тоньше и тоньше, могла вызвать в его сознании страх, что когда-нибудь она навсегда бесследно исчезнет.

Эти и еще тысячи подобных опасений, возможно, будоражили воображение и тревожили покой человека, впервые начавшего задумываться над тайнами мира, в котором он жил, и задумываться о более отдаленном будущем. Естественно, что с подобными мыслями и опасениями он должен был сделать все, что от него зависело, чтобы на ветвях снова зацвели цветы вместо увядших, чтобы низкое зимнее солнце вернулось на свое прежнее место летом и вернулась яркость серебристого светильника убывающей луны. Мы можем смеяться над его тщетными попытками, но, проведя ряд опытов, многие из которых были изначально обречены на неудачу, человек на собственном опыте убедился в тщетности одних и плодотворности других своих действий. Ведь магические обряды есть не что иное, как неудачные эксперименты, которые продолжали повторять только потому, что их исполнители не сознавали их несостоятельности. С развитием знаний эти обряды либо вообще предаются забвению, либо проводятся в силу привычки долгое время после того, как забываются смыслы, которые в них были заложены. Таким образом, утратив свое значение, перестав считаться торжественными обрядами, от точного исполнения которых зависит благополучие и само существование общества, они постепенно опускаются до уровня простых праздников и забав, пока на последней стадии вырождения не превращаются наконец в детскую игру. Именно на этой последней стадии устаревания и упадка сегодня находится большинство старых магических обрядов наших европейских предков. Тем не менее этот процесс продолжается, и прежние обряды и убеждения уносятся восходящим потоком тех многочисленных сил, моральных, интеллектуальных и социальных, которые ведут человечество вперед к новой и неизвестной цели. Мы можем испытывать некоторое естественное сожаление по поводу исчезновения причудливых обычаев и живописных церемоний, которые привносят в нашу эпоху, часто считающуюся скучной и прозаичной, что-то из колорита и свежести старого времени, однако мы не будем сожалеть, если вспомним, что эти милые представления, эти невинные ныне развлечения несут в своей основе невежество и суеверия. И если они являются свидетельством человеческой изобретательности, то они также являются памятником бесплодного труда и угасших тщетных надежд. При всей своей праздничной атрибутике – цветах, лентах и музыке – они имеют гораздо больше общего с трагедией, чем с фарсом.

Интерпретация, которую по стопам В. Маннхардта мы попытались дать этим церемониям, не в последнюю очередь подтверждается одним из последних открытий. Оказывается, аборигены Центральной Австралии регулярно практикуют магические обряды с целью пробуждения дремлющей энергии природы перед наступлением австралийской весны. И как вера австралийского дикаря в действенность своих магических обрядов подтверждается тем, что за их исполнением неизменно рано или поздно следует тот рост растительной и животной жизни, который они призваны вызвать, так, надо полагать, было и у европейцев в прежние времена. Свежая зелень лесов, весенние цветы, распускающиеся на мшистых берегах, ласточки, прилетающие с юга, и солнце, с каждым днем поднимающееся все выше на небосводе, – все это воспринималось первыми людьми как множество видимых признаков того, что их заклинания действительно эффективны, и вселяло в них уверенность, в мире, который они изменяют в соответствии со своими желаниями, все идет хорошо. Лишь осенью, когда лето постепенно угасало, их уверенность вновь колебали сомнения и опасения, вызванные видимыми признаками упадка, которые свидетельствовали, насколько тщетны были все их попытки навсегда отсрочить наступление зимы и угасания жизни.

CVI. Беспорядочная стрельба[99]

Магические обряды можно сравнить с беспорядочными выстрелами в темноте, некоторые из которых случайно попадают в цель. В первом случае, если артиллерист научится отличать попадания от промахов, он станет стрелять точнее в нужном направлении и добьется цели. Во втором, если он не сможет отличить попадания от промахов, то продолжит вести беспорядочный огонь без надежды на желаемый результат. Ученый – это артиллерист первого типа, колдун – второго. В этом одно из различий между магией и наукой, между дикостью и цивилизацией.

CVII. Магические ритуалы селян[100]

Многие обряды, которые до сих пор интерпретировались как обряды почитания скота, в основе своей, если не всегда, были не чем иным, как рядом мер предосторожности, основанных на теории симпатической магии, для защиты стада от опасностей, которые могут угрожать ему в результате беспорядочного использования его молока всеми вокруг: чистыми и нечистыми, друзьями и недругами. Дикарь, верящий в то, что он сам может быть уязвлен недоброжелателями, естественно, применяет те же соображения по отношению к к своему скоту и предпринимает для его защиты те же меры, что и для себя. Если эта точка зрения верна, то суеверные ограничения, налагаемые кочевыми народами на употребление молока, аналогичны суеверным мерам предосторожности, таким как избавление от собственных остриженных волос, обрезанных ногтей и прочих отходов жизнедеятельности. По своей сути они носят не религиозный, а магический характер. Однако со временем такие табу вполне могут получить религиозное толкование и перерасти в настоящее поклонение скоту. Ведь если логическая грань между магией и религией остра как лезвие, то в историческом плане такой резкой и явной линии раздела между ними не существует. С характерной для первобытного мышления неопределенностью они постоянно сливаются друг с другом, как два потока, голубой и желтый, которые сливаются в единую реку, не являющуюся ни полностью желтой, ни полностью голубой. Однако смешение магии и религии не в большей степени освобождает мыслителя, изучающего развитие человеческой мысли, от необходимости расчленять это сочетание на составные части, чем встречаемость большинства химических элементов в определенной комбинации освобождает химика-аналитика от необходимости разделять и различать их. Разум имеет свою химию, так же как и тело. Его элементы могут быть более сложными, но даже здесь настоящий ученый уловит и отметит различия, которые могут ускользнуть от менее подготовленного взгляда.

CVIII. Религиозное или магическое происхождение театра

Театрализованные действия первобытных народов часто представляют собой религиозные или, возможно, еще чаще магические церемонии, а песни или тексты, заклинания или заговоры, сопровождающие их, хотя цивилизованный человек, привыкший воспринимать представление всего лишь как приятное времяпрепровождение или, в лучшем случае, средство нравоучения, не замечает его истинного характера. Если проследить историю возникновения драмы у цивилизованных народов, можно обнаружить, что в ее основе лежат магические или религиозные представления, подобные тем, которые до сих пор вдохновляют танцы некоторых аборигенов. Безусловно, афиняне в период расцвета своей цивилизации не забывали религиозного значения драматических представлений, поскольку напрямую связывали их с поклонением богу вина Дионису и разрешали устраивать их только во время его праздников. В Индии драма также, по-видимому, возникла на основе религиозных танцев или пантомим, в которых актеры играли роли народных богов и героев. Поэтому, по крайней мере, правомерна гипотеза о том, что в Вавилоне преступник, переодевшийся царем и в этом образе умерщвленный на вакхическом празднике Сакеи, был лишь одним из труппы актеров, игравших в драматической постановке, содержание которой дошло до нас благодаря Книге Эсфирь.

С осознанием того, что боги и богини, герои и героини древних мифов были представлены в реальности живыми мужчинами и женщинами, носившими имена и выполнявшими роли мифических сущностей, становится возможным предложить условия мира двум соперничающим школам мифологов, которые на протяжении веков вели ожесточенную войну друг с другом. С одной стороны, утверждалось, что мифические существа – это не что иное, как одушевленные природные объекты и естественные процессы; с другой стороны, утверждалось, что подобные существа не что иное, как в прошлом выдающиеся люди, которые при жизни по тем или иным причинам произвели впечатление на своих собратьев и чьи деяния были искажены или преувеличены традицией. Эти две точки зрения, как теперь легко убедиться, не являются столь уж взаимоисключающими, как раньше представлялось их сторонникам. Персонажи, которых мы встречаем в мифах, могли быть реальными людьми, так утверждают эвгемеристы, и в то же время они могли быть олицетворениями природных объектов или процессов, так утверждают противники эвгемеризма. Доктрина воплощения – это недостающее звено, которое было необходимо для объединения двух, казалось бы, несовместимых теорий. Если силы природы представить олицетворенными в божестве, а последнее может воплотиться в мужчине или женщине, то очевидно, что воплотившееся божество одновременно является и реальным человеком, и олицетворением природы. Так, например, Семирамида могла быть великой семитской богиней любви Иштар или Астартой, и в то же время можно предположить, что она воплотилась в женщине или даже в ряде реальных женщин, неважно – цариц или блудниц, память о которых сохранилась в древней истории. Сатурн был богом земледелия, и его представляла череда или династия священных царей, чья пышная, но короткая жизнь, возможно, способствовала созданию легенды о золотом веке. Чем длиннее ряд таких человеческих божеств, тем, очевидно, выше вероятность сохранения их мифа или легенды; кроме того, если божество одного типа было представлено под одним и тем же именем или без него на территории одной страны несколькими династиями обожествленных правителей, очевидно, что рассказы о нем будут иметь тенденцию сохраняться и уходить в народ.

Вывод, который мы сделали в отношении легенды о Семирамиде и ее любовниках, вероятно, относится ко всем аналогичным сказаниям, бытовавшим в древности на Востоке; можно предположить, что он применим к мифам об Афродите и Адонисе в Сирии, о Кибеле и Аттисе во Фригии, об Исиде и Осирисе в Египте. Если бы мы могли отыскать истоки подобных историй, то обнаружили бы, что в каждом случае человеческая пара из года в год исполняла роли любящей богини и умирающего бога. Мы знаем, что вплоть до периода существования римской цивилизации Аттис олицетворялся жрецами, носившими его имя; и если в течение того периода, о котором мы знаем, мертвый Аттис и мертвый Адонис были представлены исключительно идолами, то можно предположить, что так было не всегда и что в обоих случаях мертвый бог когда-то был представлен мертвым человеком. Кроме того, разрешение, данное мужчине, игравшему умирающего бога в Сакее, убедительно говорит в пользу гипотезы о том, что перед публичной смертью воплощенному божеству во всех случаях разрешалось, а точнее, от него требовалось насладиться объятиями женщины, игравшей роль богини любви. Причину подобного принудительного союза понять нетрудно. Если первобытный человек верит, что рост урожая может быть стимулирован соитием обычных мужчин и женщин, то каких даров он ожидает от соития пары, которую его фантазия наделяет всеми достоинствами и силами божеств плодородия?

Таким образом, теория Моверса о том, что в Сакее человеческая жертва, так называемый зоган, представляла собой бога в паре с женщиной, олицетворявшей богиню, оказывается, покоится на более глубоких основаниях, чем предполагал этот выдающийся ученый. Он считал, что божественная пара, фигурировавшая в церемонии в качестве лиц, замещающих божества, – это Семирамида и Сандан или Сарданапал. Сегодня уже очевидно, что в отношении богини он был в основном прав, а вот в отношении бога нам еще предстоит разобраться. Не вызывает сомнений, что имя Сарданапала – это лишь греческий способ обозначения Ашшурбанапала, величайшего и одного из последних правителей Ассирии. Открывшиеся в последние годы сведения об историческом монархе слабо подтверждают легенды, связанные с его именем в классической традиции. Они доказывают, что он был далеко не таким безумным, каким казался грекам более позднего времени, а скорее воинственным и просвещенным монархом, который огнем и мечом способствовал развитию науки и литературы в родной Ассирии. И хотя реальная личность Ашшурбанапала известна не хуже Александра Македонского или Карла Великого, неудивительно, что мифы, словно тучи, сгустились вокруг его великой фигуры, которая символизирует яркий закат царства. В легендах о Сарданапале наиболее явно выделяются два момента: его экстравагантная развратность и насильственная смерть в пламени большого костра, на котором он сжег себя и своих наложниц, чтобы они не попали в руки врагов. Рассказывают, что царь с раскрашенным лицом в женских нарядах проводил дни в гареме, прял пурпурную шерсть с наложницами и предавался чувственным наслаждениям, а в эпитафии, высеченной на его могиле, записал, что все дни своей жизни он ел, пил и забавлялся, помня, что жизнь коротка и полна бед, что судьба неопределенна и что другие скоро будут наслаждаться тем, что он должен оставить после себя. Все это слабо коррелирует с портретом реального Ашшурбанапала. Совершив множество завоеваний как блестящий полководец, ассирийский правитель умер в преклонном возрасте, на пике человеческих амбиций, приобретя во всем мире военную славу, а в родной стране восхищение подданных. Но если традиционные характеристики Сарданапала слабо гармонируют с тем, что мы знаем о реальном монархе с таким именем, то они достаточно хорошо согласуются со всем, что мы знаем или можем предположить о двойниках царей, которых приносили в жертвы. Последние проживали короткую жизнь и веселились во время празднеств Сакеи, восточного аналога Сатурналий. Едва ли стоит сомневаться, что в большинстве своем люди, которые через несколько дней должны были умереть, стремились заглушить страх, погружаясь во все мимолетные радости, которые могли найти под солнцем. Когда же краткие удовольствия и предсмертные страдания заканчивались, а их кости или прах смешивались с пылью, что может быть естественнее, чем высечь на их могилах – тех курганах, в которых люди не без основания видели могилы любовников Семирамиды, – строки, подобные тем, что традиция вложила в уста великого ассирийского царя, чтобы напомнить случайному прохожему о краткости и суетности жизни?

CIX. Театральные представления как магические ритуалы

В большом святилище богини в Зеле, судя по всему, миф о ней регулярно воплощался в жизнь; история ее любви и смерти ее божественного возлюбленного из года в год разыгрывалась в виде мистерии мужчинами и женщинами, которые в течение определенного времени жили и умирали в образе тех существ, которых они олицетворяли в своих театральных представлениях. Смысл этих священных представлений, скорее всего, заключался не в развлечении и не в наставлении праздной публики и уж тем более не в удовлетворении тщеславия актеров. Это были торжественные обряды, изображавшие подвиги божественных существ, поскольку человек воображал, что, подражая им, он может присвоить себе божественные способности и пользоваться ими во благо своих собратьев. Действия природы, по его мнению, осуществлялись мифическими персонажами, чрезвычайно похожими на него самого, и если бы он только мог полностью уподобиться им, то смог бы овладеть всеми их силами. Таков, вероятно, первоначальный мотив большинства религиозных драм и мистерий у древних народов. Драмы и мистерии исполняются не для того, чтобы проиллюстрировать доктрины того или иного вероучения, и уж тем более не для того, чтобы развлечь зрителей, а для того, чтобы вызвать к жизни те природные явления, которые актеры представляют в мифическом обличье. Одним словом, это магические церемонии, и способ их действия – подражание, мимикрия, тайное действие. Вероятно, будет верным предположить, что многие мифы имеют свои истоки в магии. Мифы описывают в образной форме те события, которые в магии являлись результатами обрядов или ритуалов. Но обряды исчезают из памяти народов быстрее, чем мифы. Таким образом, мы можем отыскать отголоски ритуалов в известных нам мифах. Если, образно выражаясь, мифы есть тени человеческих действий, запечатленные в облаках, то мы видим эти тени и можем по ним составить какое-то представление о самих действиях, хотя самих людей уже давно не видно.

Принцип мимикрии столь глубоко заложен в человеческой природе и оказал столь далеко идущее влияние на развитие религии и искусства, что будет нелишним, даже ценой небольшого отступления, проиллюстрировать на примерах то, как древний человек пытался пользоваться им в форме религиозных или магических представлений для удовлетворения своих потребностей. Ведь вполне вероятно, что танцы и церемонии, игравшие большую роль в общественной жизни первобытных людей во многих регионах мира, в первую очередь преследовали практические цели, а не просто будоражили чувства зрителей и позволяли им скоротать часы досуга. Актеры стремились привлечь благословение богов, подражая неким могущественным сверхчеловеческим существам и совершая в их образах чудеса, которые в качестве простых людей они, по их собственному признанию, были бы бессильны совершить. В сущности, целью этих представлений, ранних предвестников трагедии и комедии цивилизованных народов, было обретение сверхчеловеческих сил, чтобы затем использовать их на благо общества.

CX. Древние Сатурналии

Существуют свидетельства, что праздники вроде Сатурналий, характеризующиеся инверсией социальных рангов и принесением в жертву человека в образе бога, в свое время проводились по всему древнему миру от Рима до Вавилона. Подобные праздники, по-видимому, относятся к раннему периоду истории земледелия, когда люди жили небольшими общинами, во главе которых стояла священная фигура царя, чьей главной обязанностью было следить за правильным чередованием времен года, плодородием земель и плодовитостью скота и женщин. С фигурой царя была связана его жена или другая женщина, с которой он совершал некоторые необходимые обряды и которая, таким образом, разделяла с ним его божественную природу. Первоначально срок правления царя ограничивался одним годом, по истечении которого его убивали, но со временем ему удавалось силой или хитростью продлить свое правление, а иногда и найти себе замену: того, кто после недолгого и скорее номинального пребывания на престоле умерщвлялся вместо него самого. Вначале заменой для царя был, вероятно, его сын, но затем это правило перестало действовать, а еще позже смягчение нравов в обществе потребовало, чтобы жертвой становился осужденный преступник. На этом этапе неудивительно, что изначальный замысел затмился и простые люди не могли разглядеть бога в преступнике. Однако оскудение облика божества на этом не заканчивается: даже преступник становится слишком хорошим, чтобы олицетворять бога на виселице или на костре, и тогда ничего не остается, как сделать из него убогое или гротескное чучело и повесить, сжечь или иным способом уничтожить бога в лице подобного его представителя. К этому моменту первоначальный замысел церемонии может быть столь бесповоротно забыт, что чучело принимают за некое историческое лицо, которое при жизни заслужило ненависть и презрение своих собратьев и память о котором с тех пор сохраняется путем ежегодного уничтожения его чучела. Фигуры Амана, карнавальные чучела, куклы Зимы или Смерти, которые ежегодно уничтожаются весной иудеями, жителями католических стран и Центральной Европы соответственно, являются, по-видимому, прямыми потомками тех воплощений сил природы, от жизненных циклов которых зависело благополучие человека. При этом из всех фигур только чучело Зимы или Смерти сохранило четкие следы своего первоначального назначения. В остальных случаях древнее значение магического обряда, призванного направлять ход природы, почти полностью затушевано густым налетом легенд и мифов. Причина такого различия заключается в том, что если обычай уничтожения чучела Зимы или Смерти передавался в сельской местности крестьянами с незапамятных времен от поколения к поколению, то праздники Пурим и Карнавал, как и их вавилонские и италийские прототипы – Сакея и Сатурналии, веками праздновались в городах, где изначальный замысел неизбежно подтачивался измышлениями жрецов и государственных мужей, которые неизбежно заражают большие города, но оставляют нетронутыми чистые родники мифологического сознания в деревне.

CXI. Песчаные замки

Вся суть древней мифологии столь далека от современного образа мышления, а относящиеся к ней свидетельства в большинстве своем столь фрагментарны, неясны и противоречивы, что, пытаясь собрать их воедино и интерпретировать, мы вряд ли можем надеяться прийти к выводам, которые полностью удовлетворят нас. Впрочем, судьба научных теорий – подобно детским песчаным замкам быть смытыми временем, и нам не стоит быть столь самонадеянными, чтобы ожидать или желать для себя освобождения от этого общего жребия. Стоит относиться к теориям легче и использовать их главным образом как удобное средство упорядочивания фактов. Мы полагаем, что, хотя одна научная теория обязательно заменит другую, факты имеют ценность вне времени. Если фиксировать факты подобно древним летописям, эта книга может сохранить свою ценность, даже когда сами теории окончательно устареют.

CXII. Сизифов труд

Чем дольше мы занимаемся задачами мифологии, тем больше возникает сомнений в возможности их решения. Посвящая годы поискам решения подобных задач, мы подобны Сизифу, вечно катящему свой камень в гору, чтобы затем в очередной раз увидеть, как этот же камень летит вниз. Или же мы подобны дочерям Даная, обреченным вечно наливать воду в дырявые кувшины. Если нас обвинят в том, что мы тратим жизнь на стремление узнать то, что никогда не будет известно, а если и будет, неизвестно, кому от этого польза, то что сказать в свое оправдание? Боюсь, аргументов крайне мало. Подобного рода занятия едва ли можно обосновать за счет разума. Мы не знаем, что, но что-то однозначно побуждает нас атаковать нашего главного врага – невежество, где бы мы его ни встречали. И если мы потерпим в этой жестокой борьбе неудачу, то поражение наше не будет бесславным, хотя сама борьба может оказаться бесполезной.

CXIII. Возвышение богов, упадок магии

Представление о богах как о сверхчеловеческих существах, наделенных силами, которых человек не имеет, на протяжении истории имело определенное развитие. У первобытных народов сверхъестественные сущности не рассматриваются как значительно превосходящие человека по способностям, поскольку человек мог запугать или принудить их к исполнению своих желаний. На этой стадии развития мысли мир рассматривается как великая демократия; предполагается, что все существа в нем, как реальные, так и сверхъестественные, находятся в условиях некоторого равенства. Но с ростом знаний человек все яснее сознает необъятность природы и свою ничтожность и бессилие перед ней. Признание собственной беспомощности перед лицом природы не влечет за собой, однако, соответствующей веры в бессилие тех сверхъестественных существ, которыми его воображение населяет Вселенную. Напротив, оно только усиливает веру в их могущество. Ведь представление о мире как о системе безличных сил, действующих по фиксированным и неизменным законам, еще не затмило его. Зародыш этой идеи у человека, уже, разумеется, есть, и он уже действует в соответствии с этой логикой не только в магическом искусстве, но и в повседневной жизни. Но эта идея только витает в воздухе, и пока человек представляет мир, в котором живет, как проявление сознательной воли той или сущности, а также своей собственной деятельности. Если же он считает себя таким хрупким и ничтожным, то какими огромными и могущественными должны казаться ему существа, управляющие механизмами природы! Таким образом, по мере того как постепенно исчезает его прежнее чувство равенства с богами, он одновременно отказывается от надежды направлять ход природы своими силами, то есть с помощью магии, и все больше и больше обращается к богам как к единственным обладателям тех сверхъестественных сил, на которые он когда-то претендовал. Поэтому с развитием знаний ведущее место в религиозном ритуале занимают молитва и жертвоприношение, а магия, которая когда-то была с ними на равных, постепенно отходит на второй план и опускается до уровня темного ремесла. Теперь она рассматривается как посягательство, одновременно тщеславное и нечестивое, на владения богов, что встречает сопротивление жрецов, чья репутация и влияние утрачиваются. Поэтому, когда в более поздний период появляется различие между религией и суеверием, мы видим, что жертвоприношения и молитвы – отличительные черты благочестивой и просвещенной части общества, а магия – прибежище суеверных и невежественных слоев. В дальнейшем представление о силах природы как о личностных субъектах уступает место признанию естественного закона, магия, основанная на идее непреложной и неизменной последовательности причин и следствий, не зависящих от воли того или иного существа или личной воли самого человека, вновь выходит на сцену и подготавливает путь для науки. Алхимия ведет к химии.

CXIV. Религия и магия

Этот принципиальный конфликт между магией и религией в достаточной степени объясняет ту враждебность, с которой жрец или священник зачастую преследовал мага. Надменная самодостаточность мага, его высокомерное отношение к высшим силам, его нескрываемая претензия на власть, подобную их власти, не могли не возмущать священника, которому, при его ощущении божественного величия и смиренном преклонении перед ним, такие претензии и такое поведение должны были казаться нечестивой и кощунственной узурпацией прерогатив, принадлежащих одному Богу. А иногда, наверное, жрецы и священники руководствовались и более прозаичными мотивами. Они считали себя истинными посредниками между Богом и человеком, и, несомненно, их интересам противоречило само существование конкурентов, предлагавших куда более простые практические пути к счастью, чем извилистый и тернистый путь жреца и священника.

Однако этот привычный для нас антагонизм, по-видимому, возник в истории религии сравнительно поздно. На более раннем этапе функции жреца и мага часто совмещались или, правильнее сказать, еще не отличались друг от друга. Для достижения своей цели человек заручался благосклонностью богов или духов с помощью молитв и жертвоприношений, одновременно прибегая к обрядам и словесным формам, которые, как он надеялся, сами по себе, без помощи бога или дьявола, приведут к желаемому результату. Короче говоря, он совершал религиозные и магические обряды одновременно, произносил молитвы и заклинания почти на одном дыхании, не сознавая теоретической несостоятельности своих действий.

CXV. Вера во всемогущество демонов

Воспитанные в идеологии, где природа лишена индивидуальности и сведена к неизвестной причине упорядоченного ряда впечатлений, производимых на наши органы чувств, мы с трудом можем поставить себя на место дикаря, которому те же самые впечатления представляются в облике духов или творений духов. Веками армия духов существовала бок о бок с людьми. Теперь волшебной палочкой науки эта армия изгнана и рассеяна. Изгнана с земли – из разрушенной кельи и увитой плющом башни, с таинственной поляны и вязкого болота, из черных туч, извергающих молнии, и из тех светлых облаков, что застилают серебряную луну или розовеют на закате. Духи покинули даже свой последний оплот – небеса, скрывающие от глаз смертных славу горнего мира. Только в мечтах поэтов или в страстных ораторских речах можно разглядеть последний отблеск штандартов уходящего в небытие воинства, услышать шелест невидимых крыльев, издевательский смех или затихающую вдали ангельскую музыку.

Совсем иначе обстоит дело в первобытных сообществах. В воображении туземцев мир по-прежнему кишит теми загадочными существами, позабытыми в более цивилизованных обществах. Феи и гоблины, призраки и демоны по-прежнему витают вокруг него, и когда он спит, и когда он бодрствует. Они преследуют его по пятам, ослепляют его чувства, входят в него, изводят, обманывают и мучают его тысячью причудливых и озорных способов. Все несчастья, которые с ним случаются, потери, боль, которые ему приходится терпеть, он обычно списывает если не на чары, наложенные его врагами, то на злобу, гнев или каприз духов. Их постоянное присутствие утомляет его, их бессонная злоба раздражает, он с невыразимой тоской мечтает избавиться от них совсем, и время от времени, доведенный до бешенства, до полного истощения, он отчаянно пытается вовсе прогнать стаю своих преследователей с земли, очистить от них небеса, чтобы дышать свободнее и хотя бы какое-то время жить спокойно. Таким образом, стремление первобытных людей избавиться от всех бед обычно принимает форму грандиозной охоты на чертей или призраков. Первобытный человек уверен: если ему удастся избавиться от этих мучителей, то он сможет начать жизнь заново, счастливо и невинно. Сказки об Эдеме и вымышленном золотом веке снова станут явью.

CXVI. Защитные заклинания

Когда мы рассматриваем многочисленные формы заклинаний, которые были под запретом, нас не может не поразить количество случаев, когда в качестве причины воздержания в определенных обстоятельствах от употребления тех или иных слов называется страх перед духами или другими сущностями. Человек представляет себе, что его могут подслушать и понять духи, или животные, или другие существа, которых его фантазия наделяет человеческим разумом. Поэтому он избегает одних слов и заменяет их другими, либо из желания успокоить и умилостивить этих существ, говоря о них хорошо, либо из опасения, что они могут понять его речь и узнать, о чем он говорит, когда он будет заниматься тем, что вызвало бы их гнев или страх. Таким образом, заменяемые термины делятся на два класса – комплиментарные и непонятные. Эти выражения используются в зависимости от обстоятельств по разным и даже противоположным причинам: первые будут услышаны и оценены, а вторые просто не будут восприняты.

Теперь понятно, почему люди, занимающиеся ловлей рыбы, охотой, добычей полезных ископаемых, жатвой, морскими путешествиями, должны воздерживаться от использования общепринятого языка и прятать смысл слов за определенными выражениями. Дело в том, что человек посягает на владения природы или некоторых сущностей. Эти сущности, видимые или невидимые, в чешуе или перьях, в дереве или камне, можно считать, имеют первоочередное право на те области суши, моря и неба, в которые человек вторгается только для того, чтобы грабить и разрушать. Проникнувшись ощущением величия природы, человек на определенном этапе своего интеллектуального развития не может не испытывать страха или сожаления из-за охоты на диких птиц на Гебридских островах или ловли голубей в жарких зарослях Малайского полуострова. Охотится ли он на медведя в снегах Лапландии или на тигра в индийских джунглях, или тащит сеть, набитую серебристой сельдью у берегов Шотландии, ищет ли он кристаллы камфары в тени тропического леса, добывает ли красное золото в мрачном руднике, или укладывает серпом желтые колосья на поле – сожаления или страха быть не должно.

Во всех этих посягательствах на природу человек стремится, по-видимому, остаться незаметным или скрыться от внимания существ, которых он боится. Но если последнее не представляется возможным, он скрывает свои замыслы под благовидным предлогом, льстит животным, которых собирается убить, и так оберегает себя. Хотя подобный шифр достаточно хорошо понятен его товарищам, он совершенно непонятен его потенциальным жертвам. Иными словами, он выдает себя за того, кем не является. Например, он не охотник, ловящий голубей в лесу, а волшебный принц или сам царь Соломон, приглашающий прекрасных принцесс в свой дворец или зал из слоновой кости. Таких детских притворств достаточно, чтобы обмануть животных, которых затем человек собирается ограбить или убить. Возможно, он предполагает, что животные в некоторой степени будут не против умереть от его рук. Это одна из тех форм симпатической магии, когда первобытный человек стремится достичь своей цели, имитируя то, что ему нужно, или даже уподобляясь этому. Нам трудно представить себе психическое состояние малайского мага, маскирующегося перед дикими голубями в образе царя Соломона, но, возможно, подобное театральное представление, где актеры ежедневно забываются в страстном подражании царству фантазии, может дать нам некоторое представление о работе инстинкта подражания или мимикрии, заложенного в человеческом разуме.

CXVII. Аббат Рихальм о бесах

Один из первых греческих философов, Фалес, считал, что мир полон богов или духов; похожее примитивное вероучение излагал и один из последних языческих мыслителей древности. Порфирий утверждал, что демоны появляются в виде животных, что каждый дом и каждое тело кишит ими и что формы ритуального очищения, такие как сотрясение воздуха и т. п., не имеют иной цели, кроме как отгонять назойливые стаи этих невидимых, но опасных существ. Он утверждает, что злые духи любят пищу, особенно кровь и нечистоты, что они, как мухи, садятся на нас во время еды и что их можно удержать на расстоянии только с помощью обрядов, направленных не на ублажение божеств, а исключительно на защиту от демонов. Его теория религиозного очищения, по-видимому, точно отражает верования первобытных людей в этом вопросе, но философ, пожалуй, последний человек, от которого можно ожидать подобных умозаключений.

Впрочем, неудивительно встретить подобное суеверие в заметках средневекового аббата; ведь мы знаем, что вера в чертей санкционирована основателем христианства и самим церковным учением. Ни эскимос на ледяных берегах Лабрадора, ни индеец в джунглях Гайаны, ни индус в чащах Бенгалии не могли испытывать более постоянного и стойкого ощущения присутствия злобных демонов, чем аббат Рихальм, управлявший цистерцианским монастырем Шонталь в первой половине XIII века. В любопытном сочинении, получившем название «Откровения», он рассказал, как в него ежедневно и ежечасно вселялись бесы, которых он хотя и не видел, но слышал и которым приписывал все недуги своей плоти и все слабости своего духа. Если он чувствовал брезгливость, то был уверен, что это чувство вызвано бесами. Если на носу появлялся прыщик, если нижняя губа отвисала, то за это опять-таки должны были отвечать черти; кашель, простуда, хрипы и слюноотделение не могли не иметь сверхъестественного происхождения. Если солнечным осенним утром, прогуливаясь по своему саду, грузный аббат наклонялся, чтобы собрать упавшие ночью сочные плоды, то кровь, приливавшая к его багровому лицу, – снова результат происков его невидимых врагов. Если аббат страдал бессонницей из-за блох, то… «паразиты, – говорил он многозначительно, – на самом деле не кусаются». Это все дело рук дьявола. Если монах храпел в общей келье, то шум исходил не от него, а от демона, притаившегося в его горле. Особенно опасны были демоны опьянения. Эти неуловимые изверги обычно обитали в тавернах соседнего города, но в праздничные дни проникали за монастырские ворота и незаметно скользили среди монахов, сидящих за трапезным столом или собравшихся вокруг очага, когда в башнях аббатства свистел ветер, а в кувшинах искрилось вино. Если в такие моменты веселый, розовощекий брат говорил сбивчиво или шатался, будьте уверены, что этим набожным человеком двигал не дух алкоголя, а дух совсем иного порядка. При таких взглядах на источник всех телесных и душевных недугов вполне естественно, что аббат прописывал своим подопечным средства от демонов, которых нет ни в одной аптеке. В основном это были святая вода и крестное знамение; последнее он рекомендовал, в частности, как средство от укусов блох.

Легко предположить, что аббат был попросту нездоров, страдал от галлюцинаций и т. д. Возможно, так оно и было, но такой образ мыслей, как у него, слишком распространен во всем мире, и до такой степени, что мы едва ли могли бы списать состояние аббата исключительно на те или иные психические отклонения. В Средние века, когда общий уровень знаний не был высоким, представления, подобные представлениям Рихальма, нередко разделяли даже многие образованные люди, которые, однако, не оставили потомкам заметок, подобных тем, что оставил Рихальм. В настоящее время благодаря прогрессу и распространению знаний трудно найти здравомыслящего человека, придерживающегося мнения аббата о демонах; но в отдаленных частях Европы вероучения Порфирия и Рихальма до сих пор, с небольшими изменениями, сохраняются среди людей.

CXVIII. Колокола первосвященника

В Священническом кодексе предписывается, что одежда священника должна быть целиком фиолетовой, а полы должны быть украшены гранатами, выполненными из фиолетовой, пурпурной и червленой ткани, с золотым колокольчиком между каждой парой гранатов. В эту великолепную одежду священник должен облачаться при служении в святилище, а золотые колокольчики должны были звенеть и при входе в святилище, и при выходе из него, иначе его ждала смерть.

Почему священник в фиолетовом одеянии и с парами гранатов у ног должен был опасаться смерти, если не было слышно звона золотых колокольчиков, как при входе, так и при выходе из святилища? Наиболее вероятным представляется ответ, что звон колокольчиков отгонял завистливых и злых духов, которые таились у дверей святилища, готовые наброситься на богато одетого священника и похитить его, когда он переступал порог, исполняя свой священный долг. По крайней мере, эта точка зрения, нашедшая поддержку у некоторых современных ученых, подкрепляется аналогией, поскольку со времен Античности и до наших дней распространено мнение, что демоны и призраки могут быть обращены в бегство звуком металла, будь то музыкальное звяканье маленьких колокольчиков, глубокомысленный звон больших колоколов, пронзительный звон тарелок, рокот гонгов или просто звон и лязг пластин из бронзы или железа, ударяемых молотками или палками либо друг о друга. Поэтому при обрядах экзорцизма часто бывает принято, чтобы священник либо звонил в колокольчик, который он держит в руке, либо надевал на какую-нибудь часть своего тела целую гроздь колокольчиков, которые звенели бы при каждом его движении…

Этих примеров достаточно, чтобы показать, насколько широко было распространено использование колоколов в магических и религиозных обрядах и насколько всеобщим было убеждение, что их звон способен изгонять демонов. Как следует из нескольких приведенных примеров, иногда предполагалось, что звук колоколов не столько отгоняет злых духов, сколько привлекает внимание добрых духов-покровителей, но в целом притягательная сила этих музыкальных инструментов в древнем ритуале гораздо менее заметна, чем отталкивающая. Использование колоколов для привлечения, а не для отталкивания, возможно, соответствует той более развитой стадии религиозного сознания, когда страх перед злом перевешивается доверием к добру, когда желание благочестивых сердец состоит не столько в том, чтобы убежать от дьявола, сколько в том, чтобы приблизиться к Богу. В той или иной мере известные нам обычаи и верования могут служить иллюстрацией и, возможно, объяснением еврейского обычая, с которого мы начали, вне зависимости от того, отражает ли нападение демонов священник в фиолетовом одеянии или привлекает внимание божества звоном золотых колокольчиков.

CXIX. Звон церковных колоколов[101]

В знаменитом отрывке «Чистилища» Данте упоминает погребальный и вечерний колокольные звоны. Их слышат морские путешественники, будто звоны возвещают о завершении дня или о закате солнца, опускающегося за багровый горизонт. Не менее известна имитация Байроном этого отрывка:

О сладкий час раздумий и желаний!

В сердцах скитальцев пробуждаешь ты

Заветную печаль воспоминаний,

И образы любимых, и мечты;

Когда спокойно тающий в тумане

Вечерний звон плывет из темноты —

Что эта грусть неведомая значит?

Ничто не умерло, но что-то плачет![102]

И эту же мысль не менее красиво выразил британский поэт Грей в образе последнего колокола перед комендантским часом, звучащего вечером среди великолепных тисов и вязов английского церковного двора:

Колокол поздний кончину отошедшего дня возвещает[103].

Действительно, в звуке церковных колоколов, раздающемся в такое время и в таком месте, есть что-то особенно торжественное и трогательное; он обрушивается на человека, по выражению Фруда, как эхо исчезнувшего мира. Это чувство хорошо выразил американский поэт Фрэнсис Брет Гарт, когда услышал или, скорее, вообразил, что услышал вечерний звон на месте давно заброшенной испанской миссии в Долорес в Калифорнии:

Колокола прошлого, ваша позабытая музыка

Еще наполняет простор,

И обыденный сумрак настоящего

Озарен романтическим светом!

Слышу ваш зов, вот солнце нисходит

На скалы, волны, песок,

А дальше вдоль берега голоса проповедников,

Сливаясь, опоясывают языческую землю.

И в круге ваших песнопений

Нет места тлену и распаду;

Ни вожделение, ни гнев, ни прочие грехи

Не перейдут воздушного предела.

Ложась на ваши волны,

Я отправляюсь в прошлое,

Я вижу отблески испанской славы,

Огонь заката и последнюю мечту.

Колокола святые, ваша служба

Напоминает мне о вере древней,

О, звоны в сумраке!

Прибежище души.

Сходное ощущение возможности колокольного звона трогать сердце и настраивать ум на торжественные мысли передано в одном из характерных отрывков Ренана, где суровые убеждения религиозного скептика сглаживаются тонким восприятием художника. Протестуя против сухого рационализма немецкого теолога Фейербаха, он восклицает: «Если бы Господь позволил господину Фейербаху погрузиться в источники жизни, более богатые, чем источники его исключительного и надменного германизма! Ах! Если бы, сидя на развалинах Палатина или Коэлиевой горы, он услышал звон вечных колоколов, затихающих и умирающих над пустынными холмами, где когда-то был Рим; если бы с уединенного берега Лидо он услышал звон курантов Сан-Марко, истекающий через лагуны; если бы он увидел Ассизи с его мистическими чудесами, с его базиликой, вдохновился легендарными фресками Чимабуэ и Джотто; если бы он всмотрелся в сладкую даль Перуджино или в Сан-Доменико в Сиене, увидел Экстаз святой Екатерины… – нет, Фейербах не стал бы с таким презрением относиться к поэзии и не кричал бы, как будто отгоняя от себя призрак Искариота!»

Подобные свидетельства эмоционального воздействия церковных колоколов на слушателя не чужды народному фольклору; мы не сможем осознать идеи народа, если не примем во внимание ту окраску, которую они принимают в восприятии, и уж тем более мы не сможем разделить мысли и чувства народа в сфере религии. Между представлениями разума, ощущениями тела и чувствами сердца нет непреодолимых барьеров; они склонны таять и сливаться друг с другом под воздействием чувственных волн, и мало что способно вызвать эти волны, кроме музыки. Изучение эмоциональной основы фольклора практически не предпринималось, исследователи ограничивались исключительно логическими и рациональными или, как некоторые выражаются, иррациональными элементами. Но, несомненно, в будущем можно ожидать больших открытий в изучении влияния абстрактных ощущений на формирование общественных институций человечества.

CXX. Религия и музыка

В наши дни один великий религиозный писатель, сам глубоко восприимчивый к чарам музыки, пришел к выводу, что музыкальные ноты, при их возможностях воспламенять кровь и растапливать сердце, не могут быть просто звуками и только лишь звуками. Нет, ноты пришли к нам из какой-то высшей сферы, они – порождение вечной гармонии, голос ангелов, «магнификат» святых. Именно за счет музыки грубые фантазии примитивного человека преображаются, а его слабый шепот преображается и отдается раскатистым эхом в музыкальной прозе Джона Генри Ньюмена. Действительно, влияние музыки на развитие религии – тема, которая заслуживает тщательного изучения. Мы не можем сомневаться в том, что это самое сокровенное и трогательное из всех искусств сделало для выражения религиозных чувств многое, тем самым изменив саму структуру веры, которую на первый взгляд оно только и обслуживает. Музыкант сыграл свою роль в становлении религии наравне с пророком и мыслителем. Каждому вероисповеданию соответствует своя музыка, и различие между вероучениями можно в некоторых случаях выразить в нотной записи. Например, интервал, отделяющий буйное веселье Кибелы от величественного ритуала католической церкви, измеряется пропастью, отделяющей диссонирующий звон кимвалов и бубнов от торжественных гармоний Палестрины и Генделя. В разной музыке разный дух.

CXXI. Природа религии

Наверное, нет в мире другого вопроса, по которому мнения расходились бы столь сильно, как по вопросу о природе религии. Даже сформулировать само определение религии, которое удовлетворило бы всех, очевидно, невозможно. Все, что может сделать автор, – это, во‑первых, четко сформулировать, что он понимает под религией, а затем последовательно использовать эту формулировку на протяжении всей своей работы. Итак, под религией на этих страницах понимается умилостивление или примирение с высшими по отношению к человеку силами, которые, как считается, направляют и контролируют ход природы и человеческой жизни. В подобном контексте религия состоит из двух элементов – теоретического и практического. Под теоретическим мы понимаем саму веру в высшие силы, управляющие человеком, под практическим – попытки умилостивить эти силы или угодить им. Вера, безусловно, занимает в этой системе первое место, поскольку мы должны прежде всего верить в существование некоего божественного существа, прежде чем пытаться угодить ему. Однако если вера не заставляет человека предпринимать подобные попытки, то это не религия, а всего лишь богословие; вспомним слова апостола Иакова: «Вера без дел мертва». Иными словами, человек не является по-настоящему религиозным, если он не строит собственную модель поведения по отношению к окружающим на основе страха перед Богом или любви к Нему. С другой стороны, простое исполнение правил и догматов, лишенное истинной веры, также не является религией. Так, для примера, два человека могут вести себя совершенно одинаково, но один из них является абсолютно религиозным, а другой нет. Если один действует из любви или страха перед Богом – он религиозен; если другой действует из любви или страха перед человеком – он находится в уже строгих рамках человеческой морали, в зависимости от того, соответствует ли его поведение общему благу или нет. Таким образом, вера и практика, или, говоря богословским языком, вера и мирская жизнь, имеют одинаковое значение для религии, которая не может существовать без них. Однако необязательно, чтобы религиозная практика имела форму ритуала, то есть она необязательно должна заключаться в принесении жертв, чтении молитв и других обрядах. Цель – угодить божеству, и если это божество приветствует милосердие больше, чем кровавые жертвы, песнопения и воскурения благовоний, то его последователи будут угождать ему не тем, что будут преклонять перед ним колени, воспевать его имя или наполнять его храмы дорогими дарами. Угождать божеству они будут как раз милосердием и любовью по отношению к другим людям, ибо в этом они будут подражать, насколько это позволяет их немощь, совершенству божественной природы. Именно эту этическую сторону религии не уставали пропагандировать еврейские пророки, вдохновленные идеалом Божьей благости. Так, Михей говорит: «О, человек! сказано тебе, что – добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим». И в более позднее время энергия, с которой христианство покорило мир, во многом исходила из того же представления о нравственной природе Бога и возложенной на человека обязанности соответствовать ей. Святой Иаков говорит, что чистое и непорочное благочестие перед Богом, нашим Отцом, заключается в том, чтобы помогать сиротам и вдовам в их нуждах и хранить себя в чистоте от этого мира.

Но если религия предполагает, во‑первых, веру в некие сущности, управляющие миром, и, во‑вторых, попытку завоевать их расположение, то она также явно предполагает, что ход вещей в природе в какой-то степени может быть изменен. Так, мы можем убедить или побудить вышеупомянутых сущностей, управляющих ею, изменить в нашу пользу ее бытие. Подразумеваемая гибкость или изменчивость природы прямо противоречит принципам как магии, так и науки, которые предполагают, что природные процессы статичны. Различие между этими двумя противоречивыми взглядами на мироздание зависит от ответа на важнейший вопрос: являются ли силы, управляющие миром, сознательными и персонифицированными или бессознательными и безличными? Религия, как некий результат компромисса в восприятии человеком высших сил, предполагает первый вариант. Ведь всякое согласие предполагает, что вступающая в диалог сущность имеет сознание, а ее поведение может быть изменено в желаемом направлении путем апелляции к ее интересам, желаниям или чувствам. Сама концепция согласия неприменима ни по отношению к предметам, которые считаются неодушевленными, ни по отношению к людям, поведение которых в конкретных обстоятельствах заведомо определено с абсолютной точностью. Таким образом, в той мере, в какой религия предполагает, что мир управляется сущностями, обладающими сознанием, она находится в фундаментальном антагонизме как с магией, так и с наукой, обе из которых считают самим собой разумеющимся, что ход природы определяется не капризами персонифицированных существ, а правилом неизменных законов, действующих объективно. В магии, правда, это предположение лишь подразумевается, а в науке оно выражено явно. Верно и то, что магия часто имеет дело с духами, которые являются личностными агентами того типа, который предполагается религией. Но всякий раз, когда магия вызывает их, она обращается с ними точно так же, как с неодушевленными агентами, то есть принуждает или заставляет что-то совершить, а не примиряет или умилостивляет их, как это делала бы религия. Таким образом, предполагается, что все персонифицированные сущности, как человеческие, так и божественные, в конечном счете подчинены тем безличным силам, которые управляют всем сущим, но способности которых тем не менее могут быть использованы тем, кто знает, как манипулировать ими с помощью соответствующих обрядов и заклинаний.

CXXII. Две формы естественной религии[104]

Если мы рассмотрим естественную религию первобытных народов во всех частях света, то, вероятно, обнаружим, что она везде принимает одну из двух форм, которые, не будучи абсолютно несовместимыми друг с другом, обычно принимаются верующими одинаково хорошо. Первая форма – поклонение природе, вторая – поклонение мертвым. Cкажем несколько слов о каждой из них.

Во-первых, говоря о поклонении природе, мы имеем в виду поклонение природным явлениям, воспринимаемым как одушевленные, наделенные способностями приносить пользу или вред человеку. При подобном восприятии они, естественно, являются объектами человеческого благоговения и источниками страха. Предполагается, что, если угодно, сознание природных явлений строго аналогично человеческому, что они подвержены тем же страстям и эмоциям и обладают способностями, которые, хотя и напоминают человеческие по виду, часто значительно их превосходят. Таким образом, в сознании первобытного человека природные явления приобретают характер грозных и опасных духов, гнева которых он хочет избежать, а благосклонности которых он заинтересован добиться. Для достижения этих целей он прибегает к тем же средствам, которые использует по отношению к людям, от благосклонности которых он зависит; он обращается к ним с просьбами, делает им подарки; иными словами, он молится и приносит им жертвы; так или иначе, он им поклоняется. Таким образом, то, что мы можем назвать поклонением природе, основано на персонификации природных явлений. Действуя ли сознательно, руководствуясь ли теорией, или, что более вероятно, инстинктивно, повинуясь импульсу своей природы, первобытный человек на определенной, необязательно самой ранней стадии своей интеллектуальной эволюции приписывает всем или, во всяком случае, наиболее ярким объектам природы, одушевленным или неодушевленным, которые его окружают, личность, сходную с его собственной. Этот процесс одушевления, по-видимому, является основной, хотя, возможно, и не единственной причиной поклонения природным явлениям у первых людей.

Другой формой естественной религии является поклонение мертвым. Хотя эта форма отличается от поклонения природе как сама по себе, так и по предпосылкам, на которые опирается, обе, пожалуй, в равной степени распространены были среди первых людей и, вероятно, оказали по меньшей мере равное влияние на развитие социально-общественных институций. Предпосылок, на которых зиждется поклонение мертвым, всего две: во‑первых, считается, что мертвые способны сохранять сознание и личность, а во‑вторых, что они могут влиять на судьбы живых как во благо, так и во зло. Иначе говоря, предполагается, что душа человека переживает смерть тела и в развоплощенном состоянии способна принести пользу или вред людям. Таким образом, вера в бессмертие или, во всяком случае, в сохранение сознания и личности на неопределенное время после смерти является краеугольным камнем концепции поклонения мертвым, которая сыграла важнейшую роль в истории и привела к самым серьезным последствиям для всего человечества.

CXXIII. Анимизм[105]

Когда человек начинает всерьез задумываться о природе вещей, он почти неизбежно должен объяснять их по аналогии с тем, что знает лучше всего, то есть своими мыслями, чувствами и переживаниями. Поэтому дикарь был склонен приписывать всему, не только животным, но и растениям и неодушевленным предметам, некое жизненное начало, подобное тому, которое он сам осознавал и которое за неимением лучшего названия мы привыкли называть душой. Такое первобытное миросозерцание известно как анимизм. Это еще детская интерпретация Вселенной человеком. Была ли это самая ранняя попытка человека разгадать загадку Вселенной, мы точно сказать не можем. Хотя история пребывания человека на Земле и так представляется нам достаточно продолжительной, новые открытия в областях геологии и археологии каждый раз заставляют ее хронологические рамки сдвигаться все дальше в прошлое. Возможно, гипотеза анимизма – это лишь одна из многих попыток отыскать истину, которые человек последовательно предпринимал и отвергал одну за одной. Мы знаем только то, что мировоззрение анимизма нашло признание у многих народов вплоть до нашего времени.

CXXIV. Стратификация религии

Во избежание недоразумений следует добавить, что сказанное нами о трех основных типах религии или суеверий, соответствующих трем основным типам общества, не претендует на то, чтобы хотя бы в общих чертах иллюстрировать эволюцию религии в целом. Мы ни в коем случае не утверждаем, что почитание диких животных и растений, почитание домашнего скота и почитание растений – это единственные формы религии или суеверий, которые преобладают на соответствующих этапах общественного развития. Мы утверждаем лишь то, что для этих этапов они характерны. Элементы, составляющие любую религиозную систему, слишком многочисленны, а их взаимодействие представляется слишком сложным, чтобы его можно было адекватно выразить в нескольких простых формулах. Упомянем лишь один фактор, который мы не учитывали, указывая на приблизительное соответствие между структурой религии и общества, – страх перед душами умерших, который был одним из мощнейших факторов, возможно, даже самым главным из всех, повлиявших на ход религиозной эволюции на всех стадиях общественного развития. Именно поэтому он не является специфическим или характерным для конкретного общества. И те три типа религии или суеверий, которые мы выделяем как характерные для трех стадий развития общества, далеко не всегда ограничены хронологическими рамками. Например, хотя тотемизм, или особый вид почитания группами людей диких животных и растений, вероятно, зародился на стадии охоты и собирательства, он отнюдь не ограничивался этой фазой, а часто переходил не только в пастушескую, но и в земледельческую стадии, как мы можем видеть на примере многих народов Африки, Индии и Америки. Представляется вероятным, что подобное имело место и в других случаях. Иными словами, нельзя разделить историю человечества на ряд четко ограниченных отрезков, каждый из которых строго отделен от остальных лишь ему присущей фактурой и цветом; теоретически это можно сделать для удобства изложения, но практически фактуры переплетаются, цвета переходят друг в друга почти неощутимыми нюансами оттенков. Абстрактные обобщения науки никогда не сумеют должным образом выразить все особенности истории и современности. Жизнь всегда будет шире узких рамок человеческих теорий.

CXXV. Тотемы превращаются в богов[106]

Когда в результате смены системы матрилинейного родства патрилинейным и расселения племен в постоянных местах обитания общество перестало представлять собой калейдоскоп кланов, или родов, а приобрело определенную стабильность и неизменность форм, можно было бы ожидать, что при большей стабильности, сопровождающей развитие культуры, тотемы, обобщенные в более сильные божества, уже не уйдут в небытие, а сохранят свое положение в религиозной иерархии, а тотемы менее развитых племенных подразделений будут сгруппированы под их властью либо как подчиненные божества, либо будут восприниматься лишь как исполнители воли богов более высокого уровня. В подобном состоянии находился тотемизм в Полинезии, где географические условия благоприятствовали изоляции и, следовательно, неизменности состава и территориального статуса племенных групп, чего вряд ли могли достичь дикари на открытых равнинах Австралии или в прериях Америки. Поэтому именно в Полинезии мы находим, если можно так выразиться, тотемный Олимп. Дело в том, что на Самоа существовали как боги более высокого уровня, так и частные божества отдельных семей, причем одно и то же божество воплощалось в виде различных животных. Так, один бог воплощается в ящерице, сове и сороконожке; другой – в летучей мыши, домашней птице, голубе и колючем морском еже; третий – в летучей мыши, морском угре, каракатице, кефали и черепахе; еще один – в сове и кефали; очередной – в птице Porphyris Samoensis, голубе, еще одной местной птице семейства пастушковых и морском угре; следующий – в черепахе, морском угре, осьминоге и садовой ящерице. Представляется справедливым предположение, что подобные божества являются племенными, или фратриальными, тотемами, а тотемы племенных, или фратриальных, подразделений добавляются в качестве их воплощений. Поскольку приписывание тотему человеческих качеств составляет суть тотемизма, то очевидно, что божество, обобщающее в себе целый ряд животных или растений или включающее в себя ряд различных животных и растений, должно, поскольку его животные и растительные атрибуты противоречат друг другу, все более и более стремиться отбрасывать их и сохранять только те человеческие качества, которые, по разумению дикаря, являются общим элементом всех тотемов, составным продуктом которых он является. Иными словами, племенной тотем стремится превратиться в антропоморфного бога. И по мере того как он становится все более и более антропоморфным, подчиненные ему тотемы занимают все более скромные позиции до тех пор, пока нити, связывавшие их с богом, полностью не исчезают из памяти и не появляется поколение мифологов, стремящихся восстановить разорванную связь дешевым методом символизма. Но символизм – это лишь чисто декоративная, хотя и вполне понятная завеса, которую старики любят накидывать на любые тезисы, чтобы скрыть свое невежество в отношении прошлого.

CXXVI. Сложная структура религии

Рассказав так много о призрачной славе, которую человеческое воображение приписывает природным явлениям, что влияют на обеспечение населения продуктами питания, не хотелось бы оставлять читателей под вполне естественным, но неверным впечатлением, что человек создал большинство своих богов исходя из потребностей в еде. Это не так, по крайней мере, что касается религии. Среди видимых, осязаемых элементов, которыми он окружен, и только о них мы говорим, есть и другие, помимо простой потребности в пище, которые оказали мощное влияние, затронув его воображение и стимулировав его энергию, и таким образом способствовали созданию сложной структуры религии. Для сохранения вида репродуктивные процессы не менее важны, чем пищеварительные, и здесь мы вступаем в совершенно иную сферу мыслей и чувств, а именно половые отношения, со всей глубиной нежности и всеми сложными проблемами, которые влечет за собой эта таинственная связь. Изучение различных форм – неосязаемых и ощутимых, тонких и неуловимых, в которых половой инстинкт формировал религиозное сознание нашего вида, – одна из самых интересных, а также одна из самых сложных и тонких задач, которые стоят перед будущим историком религии.

Но воздействие, которое оказывают друг на друга мужчины и женщины, сокровенное и глубокое, каким оно было и должно быть всегда, далеко не исчерпывает тех сил притяжения, которые связывают людей в обществе. Необходимость взаимной защиты, экономические преимущества сотрудничества, передача знаний, великие идеи, генерируемые великими умами, рассекающими тьму невежества подобно лучам света с высоких башен, – все это и многое другое объединяет людей в сообщества и заставляет маршировать по дороге прогресса с удвоенной силой, которой не могут противостоять отряды первобытной анархии. Вот почему, если мы представим, насколько тесно человек зависит от общества, мы, вероятно, признаем, что из всех известных нам сил, определяющих судьбу человека, влияние человека на человека является, безусловно, наибольшей. Если это так, по-видимому, следует, что среди реальных или воображаемых существ, которых религиозное воображение наделило атрибутами божественности, духи людей, скорее всего, будут играть более важную роль, чем духи растений, животных или неодушевленных предметов. Мы полагаем, что тщательное изучение фактов, которое еще предстоит провести, подтвердит этот вывод; и если бы мы могли строго допросить фантомы, которые человеческий разум извлек из глубин собственного бездонного невежества, назвал их богами и поселил в храмах, мы бы обнаружили, что большинство из них были не чем иным, как призраками умерших людей. Но сказать это – значит предвосхитить результат будущих исследований.

CXXVII. От анимизма к монотеизму[107]

Процесс деспиритуализации Вселенной, если можно так выразиться, был чрезвычайно медленным и постепенным. После того как люди заселили духами каждую скалу и холмик, каждое дерево и цветок, каждый ручей и речку, каждый порыв ветра и каждое облако, они, в силу того, что можно назвать ресурсом восприятия, начали ограничивать число духов. Вместо отдельного духа для каждого дерева они стали представлять себе бога леса вообще – Сильвануса и т. п.; вместо того чтобы воспринимать все порывы ветра как отдельных богов, каждого со своим характером и особенностями, они создали себе единого бога ветров – Эола. Последний держал все остальные ветра в мешках и мог выпустить их по желанию, чтобы устроить бурю. Иначе говоря, несчетное множество духов или демонов было обобщено и сведено к сравнительно небольшому числу божеств; на смену анимизму пришел политеизм. Теперь считалось, что миром управляет пантеон богов и богинь, обладающих индивидуальными характерами, силами и функциями, в силу которых им вверялось управление теми или иными явлениями природы или человеческой жизни. В результате подобного обобщения инстинктивное стремление разума к упрощению и унификации представлений было удовлетворено, но удовлетворение это было частичным и временным. Разум не мог окончательно смириться с представлением о нескольких отдельных и более или менее независимых божествах, склонности и деятельность которых постоянно противоречили друг другу.

Тот же процесс абстрагирования и обобщения, то же стремление к упрощению и унификации, которое послужило развитию политеизма из анимизма, привело к образованию монотеизма из политеизма; множество богов, которые долгое время делили между собой власть над миром, были вынуждены отдать свою власть в руки одного-единственного божества – Творца всего сущего. Сначала этот единый Бог представлялся, например, иудеям, как управляющий всей природой путем произвольных волевых актов и способный изменять собственное целеполагание путем обращения к своему Я, то есть собственным страстям или интересам. Однако с течением времени, когда единообразие и неизменность законов природы были признаны в результате прогресса науки, стало необходимым или целесообразным освободить божество от его обязанностей непосредственного вдохновителя всех событий в нашем мире и возвести его, если можно так выразиться, в более высокий ранг в качестве творца или архитектора Вселенной. Одновременно управление менее значимыми делами было возложено на подчиненных ему ангелов. Последние представляют собой вполне реальные физические силы, которые современная наука, если мы правильно ее понимаем, сводит к гравитации и электричеству, или, возможно, только к электричеству. Таким образом, спиритуалистическая теория мира претерпела процесс упрощения и унификации, аналогичный тому, который претерпела материалистическая теория: как материалистическая гипотеза свела множество форм материи к одному элементу – водороду, так и спиритуалистическая гипотеза объединила множество божеств в личности одного Бога.

CXXVIII. Исида и Мадонна

В Древней Греции Исиду представляли как богиню плодородия. Ее отождествляли с Деметрой. В греческой эпиграмме она названа «родившей плоды земли» и «матерью пшеничных колосьев», а в гимне, сложенном в ее честь, она названа «царицей пшеничного поля» и «поручена заботам о богатом пшеницей пути плодородной борозды». Соответственно, греческие и римские художники часто изображали ее с колосьями на голове или в руке.

Можно предположить, что именно такой была Исида в древности, сельская мать-пшеница, которую египетские крестьяне почитали, исполняя первобытные обряды. Но изначальные черты этой богини едва ли можно проследить в том облагороженном, святом облике, который, одухотворенный веками религиозной эволюции, предстал перед ее адептами в наши дни в образе истинной жены, нежной матери, благодетельной царицы природы, озаренной нимбом нравственной чистоты, вечной и таинственной святости. В этом образе она покорила многие сердца далеко за пределами своей родины. В том многообразии религий, которое сопровождало упадок социальной жизни в античности, поклонение ей было одним из самых популярных в Риме и во всей империи. Некоторые римские императоры сами открыто почитали ее. И хотя религия Исиды, как и любая другая, часто служила подобием маскировочной одежды мужчинам и женщинам, ведущим разгульный образ жизни, в целом ее обряды отличались благородством и спокойствием, торжественностью и благопристойностью, способными успокоить беспокойный ум и облегчить отягощенное сердце. Поэтому они привлекали нежные души, и прежде всего женщин, которых кровавые и развратные обряды других восточных богинь только шокировали и отталкивали. Поэтому не приходится удивляться, что в эпоху упадка, когда пошатнулись традиционные верования, когда умы людей были встревожены, когда сама ткань империи, некогда считавшаяся вечной, начала давать зловещие прорехи и трещины, безмятежная фигура Исиды с ее духовным спокойствием, с ее благодатным обещанием бессмертия должна была показаться многим звездой на темном небе и вызвать в их груди восторг преданности, не похожий на тот, который в Средние века воздавали Деве Марии. Действительно, ее величественный ритуал: жрецы с тонзурами, утренняя и вечерняя службы, звонкая музыка, погружение и окропление святой водой, торжественные процессии, украшенные изображениями Божьей Матери, имел много общего с помпезностью и пышностью католицизма. Сходство это вряд ли случайное. Древний Египет мог внести свою лепту как в великолепную символику католической церкви, так и в бледные абстракции ее богословия. Конечно, в искусстве фигура Исиды, кормящей Младенца Гора, так похожа на фигуру Мадонны с Младенцем, что порой вызывала обожание у невежественных христиан. А Исиде в ее более позднем образе покровительницы мореплавателей Дева Мария, возможно, обязана своим прекрасным эпитетом Stella Maris, Звезда моря, под которым ее почитают закаленные бурями моряки. Атрибуты морского божества, возможно, были дарованы Исиде мореплавателями из Александрии. Они совершенно чужды ее первоначальному характеру и привычкам египтян, которые не любили моря. По этой гипотезе Сириус, яркая звезда Исиды, которая июльскими утрами поднимается над гладью волн Восточного Средиземноморья, предвещая мореплавателям прекрасную погоду, был истинной Stella Maris.

CXXIX. Благодетельность табу

По-видимому, святость, магическая добродетель табу, или как бы мы ни называли то таинственное качество, которое, как предполагается, присуще святым или табуированные личности, представляется примитивному мыслителю физической субстанцией или жидкостью, которой священный человек заряжен так же, как лейденская банка заряжена электричеством. И как электричество в банке может быть разряжено при контакте с хорошим проводником, так и святость или магическая добродетель в человеке может быть разряжена и истощена при контакте с землей, которая, согласно этой мировоззренческой модели, служит прекрасным проводником для магического флюида. Следовательно, чтобы заряд не пропал даром, священному или табуированному человеку необходимо тщательно препятствовать соприкосновению с землей; говоря языком электриков, его необходимо изолировать, иначе он утратит драгоценную субстанцию или жидкость, которой он, как флакон, наполнен до краев. И во многих случаях изоляция табуированного человека рекомендуется в качестве меры предосторожности не только ради него самого, но и ради других людей; поскольку добродетель святости или табу – это, так сказать, мощная взрывчатка, которая может сдетонировать от малейшего прикосновения, то в интересах общей безопасности необходимо держать ее в особых условиях, чтобы, вырвавшись наружу, она не взорвалась, не повредила и не уничтожила все, что окажется рядом.

Но и вещи, и люди часто наделяются таинственным свойством святости или табу; поэтому часто возникает необходимость по тем же причинам оградить их от соприкосновения с землей, чтобы они не лишились своих ценных свойств и не превратились в обычные материальные объекты, в пустую шелуху, из которой удалено доброе зерно.

СХХХ. Исповедание грехов

Представляется вероятным, что первоначально нарушение табу, иначе говоря, грех, представлялся как нечто почти физическое, некая болезненная субстанция, таящаяся в теле грешника, из которой она может быть изгнана исповедью, как неким духовным очищением или вытравливанием. Это подтверждается формой исповеди, которую практикуют люди кикуйю в Кении (Восточная Африка). Среди них, как нам говорят, «грех, по сути, можно искупить, достаточно лишь признаться в нем». Обычно это делается с помощью колдуна, который изгоняет грех во время церемонии, главным обрядом которой является использование слабительного: kotahikio, происходящее от tahika – «стошнить». Таким образом, среди этих дикарей исповедь и отпущение грехов – это, так сказать, чисто физический процесс освобождения страдальца от бремени, которое тяжелым грузом лежит на его желудке, а не на совести. Это подтверждается и тем, что те же кикуйю прибегают к другому физическому способу изгнания греха из грешника, а именно к использованию козла отпущения, который у них, как и у евреев и многих других народов, используется в качестве транспортного средства для вывоза морального мусора и выбрасывания его в другое место. Например, если мужчина из племени кикуйю совершил инцест, что, естественно, повлекло бы за собой его смерть, он изготавливает заменитель в виде козла, на которого с помощью неблагородной процедуры перекладывает свою вину. Затем животному перерезают горло, и человек очищается от греха, искупленного страданиями и смертью козла.

Таким образом, на ранней стадии развития культуры исповедь в грехах представляет собой скорее телесный, чем моральный и духовный аспект очищения. Это больше магический, чем религиозный обряд, и как таковой он напоминает обряды мытья, чистки, окуривания и т. д., которые так же применяются многими примитивными народами для очищения от того, что мы рассматриваем как моральную вину, но что они рассматривают скорее как телесное загрязнение или инфекцию, которая может быть удалена физическими средствами – огнем, водой, голодом, применением слабительного, нанесением ссадин, скарификацией и т. д. Но когда бремя греха перестает рассматриваться как нечто материальное, как некий привязчивый пар смерти, а воспринимается как нарушение воли мудрого и благого Бога, то очевидно, что соблюдение этих внешних обрядов очищения становится излишним и нелепым, показным действием, не способным умиротворить гнев оскорбленного божества. Единственным средством отвращения его гнева и предотвращения роковых последствий греха теперь считается смиренная исповедь и истинное покаяние грешника. На этом этапе этической эволюции исповедь теряет свой прежний магический характер телесного очищения и приобретает новый облик чисто религиозного ритуала, умилостивления великого сверхприродного и высоконравственного существа, которое простым словом может простить проступок и вернуть грешника к состоянию первозданной невинности. Эта удобная доктрина учит нас, что, для того чтобы уничтожить последствия наших проступков, нам достаточно признать и исповедовать их со смиренным и покаянным сердцем и тогда милосердный Бог милостиво простит наш грех и освободит от его последствий. Для всего мира было бы хорошо, если бы мы могли так легко исправить прошлое, если бы мы могли вспомнить неправильно сказанные слова, если бы мы могли отсечь длинный шлейф, который, как орда мстительных фурий, следует за каждым злым поступком. Но это невозможно. Наши слова и поступки, хорошие и плохие, имеют свои естественные, неизбежные последствия. Бог может простить грех, но природа – нет.

CXXXI. Постоянство суеверий[108]

Если проанализировать суеверные представления, которых молчаливо, но твердо придерживаются многие наши соотечественники, то, возможно, к своему удивлению, мы обнаружим, что именно самые древние и грубые суеверия наиболее живучи, а взгляды, хотя и ошибочные, но более современные и утонченные, быстро исчезают из народной памяти. Например, верховные боги Египта и Вавилона, Греции и Рима уже давно забыты народом и сохранились только в ученых книгах, но крестьяне, никогда не слышавшие об Исиде и Осирисе, Аполлоне и Артемиде, Юпитере и Юноне, по сей день сохраняют твердую веру в ведьм и фей, в призраков и хобгоблинов, в те низшие мифические существа, в которые их отцы верили задолго до появления великих божеств древнего мира и в которые, судя по всему, их потомки будут верить еще долго после того, как великие божества современности отправятся в забытье вслед за предшественниками. Причина, по которой высшие формы суеверий или религии (ибо религия одного поколения склонна становиться суеверием следующего) менее постоянны, чем низшие, заключается в том, что высшие верования, будучи порождением высшего разума, мало задерживаются в сознании простых людей, которые номинально исповедуют их некоторое время в соответствии с волей своих ставленников, но легко забывают их, как только эти верования выходят из моды среди образованных классов. Но если они безропотно отбрасывают те предметы веры, которые лишь поверхностно запечатлелись в их сознании под влиянием культурного окружения, то невежественные и глупые люди с угрюмой решимостью держатся за гораздо более грубые убеждения, которые действительно отвечают более грубой структуре их интеллекта. Таким образом, в то время как декларируемое вероучение просвещенного меньшинства постоянно меняется под влиянием достижений мысли, реальное, хотя и не декларируемое, вероучение основной массы человечества представляется почти неизменным, и причина его незначительных изменений заключается в том, что у большинства людей, будь то дикари или внешне цивилизованные сообщества, интеллектуальный прогресс идет столь медленно, что едва уловим. Поверхность общества, как и море, находится в вечном движении, а его глубины, подобно океанским, остаются почти неподвижными.

CXXXII. Древние арии

Вряд ли стоит повторять, поскольку это еще не получило всеобщего признания, что народные суеверия и обычаи крестьянства, несмотря на их фрагментарный характер, являются наиболее полным и достоверным свидетельством древней религии ариев, которым мы располагаем. Действительно, древние арии, во всем, что касается их психики и структуры, не вымерли. Они живут среди нас и по сей день. Великие интеллектуальные и нравственные силы, которые произвели революцию в образованном мире, почти не затронули крестьянина. По своим внутренним убеждениям он такой же, каким были его предки в те времена, когда еще росли леса и белки резвились на земле, где сейчас стоят Рим и Лондон.

Поэтому любое исследование древней религии ариев должно либо начинаться с суеверных верований и обычаев крестьянства, либо, по крайней мере, постоянно проверяться и контролироваться путем обращения к ним. По сравнению с данными живой традиции свидетельства древних книг о ранней религии мало что значат. Ведь литература подталкивает развитие мысли с такой скоростью, что медленное распространение мнений из уст в уста остается далеко позади. Два-три поколения литературы могут сделать больше для изменения мысли, чем две-три тысячи лет традиционной жизни. Но масса людей, не читающих книг, остается незатронутой революцией в сознании, произведенной литературой, и поэтому в Европе в настоящее время суеверные верования и обычаи, передаваемые из уст в уста, как правило, гораздо более архаичны, чем религия, запечатленная в древнейшей литературе арийской расы.

CXXXIII. Угроза суеверий[109]

В цивилизованном обществе большинство образованных людей даже не подозревают о том, какие образцы дикарского невежества до сих пор процветают у их дверей. Об их распространенности стало известно лишь в прошлом веке, в основном благодаря исследованиям братьев Гримм в Германии. С тех пор систематические исследования, проводимые среди малообразованных слоев населения и особенно среди крестьянства Европы, выявили поразительную, а может быть, и тревожную истину, что масса, если не большинство, людей в каждой цивилизованной стране все еще живет в состоянии интеллектуальной дикости, что, по сути, гладкая поверхность культурного общества скрывает неприглядные подземелья суеверий. Только те, кто изучал этот вопрос, сознают, насколько глубоко под нашими ногами все набито гнездами, сотами и берлогами невидимых сил. Кажется, что мы стоим на вулкане, который в любой момент может начать куриться, а затем извергнет огонь и разнесет в пух и прах сады и дворцы древней культуры, созданные трудом многих поколений. Посмотрев на разрушенные греческие храмы Пестума и сравнив их с убожеством и дикостью итальянского крестьянства, Ренан сказал: «Я содрогнулся от тревоги за цивилизацию, видя, что она столь ограниченна, построена на столь слабом фундаменте, опирается на столь малое число людей даже в той стране, где она преобладает».

CXXXIV. Вера европейцев в колдовство

Мы обманемся, если подумаем, что вера в колдовство в массе людей уже умерла; напротив, существует множество доказательств того, что она лишь впала в спячку под охлаждающим влиянием рационализма и начнет активно оживать, если это влияние достаточно ослабеет. Истина, по-видимому, заключается в том, что крестьянин и по сей день остается в душе язычником и дикарем, а его цивилизация – лишь тонкий слой шпона, который под воздействием непростых условий жизни вскоре истончается и стирается, обнажая твердую сердцевину язычества и дикости. Опасность, которую создает бездна невежества и суеверий под штукатуркой цивилизованного общества, уменьшается не только из-за естественной косности и инертности буколического сознания, но и благодаря постепенному сокращению сельского населения по сравнению с городским в современных государствах; я полагаю, что ремесленники, которые сосредоточены в городах, гораздо меньше сохраняют примитивные формы мышления, чем их деревенские собратья. Во все века города были центрами и как бы маяками, от которых идеи излучались в окружающую тьму, разжигаемые трением одних умов о другие в густонаселенных местах обитания людей; и вполне естественно, что в этих цитаделях света разума все должны в той или иной степени участвовать в общем противодействии тьме. Несомненно, умственное брожение и беспорядок в больших городах имеют как темную, так и светлую сторону, но среди бед, которые можно от них ожидать, едва ли стоит выделять вероятность возрождения язычества.

CXXXV. Сицилия. Святые и вызов дождя

Читатель может с улыбкой отнестись к метеорологии Дальнего Востока, но к точно таким же способам вызова дождя прибегали в христианской Европе еще при нашей жизни. К концу апреля 1893 года на Сицилии наблюдалось большое бедствие из-за отсутствия воды. Засуха продолжалась уже шесть месяцев. Каждый день солнце всходило и заходило на безоблачном голубом небе. Сады Конка-д-Оро, окаймляющие Палермо великолепным зеленым поясом, иссыхали. Продовольствие становилось все скуднее. Народ был в большой тревоге. Были испробованы все самые эффективные способы вызвать дождь. Крестные ходы проходили по улицам и полям. Мужчины, женщины и дети, позвякивая четками, целыми ночами молились перед святыми образами. В церквях день и ночь горели освященные свечи. На деревьях висели пальмовые ветви, освященные в Вербное воскресенье. В Солапаруте, по чрезвычайно древнему обычаю, пыль, выметенную из церквей в Вербное воскресенье, развеивали в полях. В обычные годы эти действия сохраняют урожай, но в тот год, если уважаемый читатель нам верит, они не оказали никакого влияния. В Никосии жители, босые и с непокрытыми головами, пронесли распятия по всем частям города и бичевали друг друга железными плетьми. Все было напрасно. Даже сам великий святой Франциск из Паолы, который ежегодно совершает чудо дождя и которого каждую весну проносят по сельскохозяйственным угодьям, не смог или не захотел помочь. Мессы, вечерни, представления, иллюминация, фейерверки – ничто не могло растрогать его. Наконец крестьяне начали терять терпение. Большинство святых были развенчаны. В Палермо люд бросил святого Иосифа в сад, чтобы он сам увидел, как обстоят дела, и поклялись оставить его там на солнце до тех пор, пока не пойдет дождь. Других святых, как непослушных детей, ставили лицом к стене. Третьих, сорвав с них прекрасные одеяния, ссылали далеко от их приходов, угрожали, грубо оскорбляли, бросали в пруды для скотины. В Кальтанисетте от Михаила Архангела оторвали его золотые крылья, а вместо них налепили картонные; с него сняли пурпурную мантию и надели на него клобук. В Ликате покровителю города, святому Ангелу, пришлось еще хуже: его оставили вообще без одежды, поносили, заковывали в кандалы, угрожали утопить или повесить. «Дождь или веревка!» – кричали ему разъяренные люди, потрясая кулаками пред его лицом.

CXXXVI. Скоротечность высших религий

Причудливые обряды, до сих пор практикуемые крестьянами в разных концах Европы при пахоте и севе, несомненно, восходят к чрезвычайно раннему периоду истории земледелия. Вероятно, они гораздо старше христианства, старше даже тех высокоразвитых форм греческой религии, с которыми нас знакомили древние писатели и художники, но которые на протяжении многих веков оставались в прошлом. Таким образом, получается, что в то время как прекрасный цветок религиозного сознания в мифе, ритуале и искусстве хрупок и жизнь его скоротечна, его более простые формы относительно устойчивы и постоянны, укоренены в тех принципах обыденного сознания, которые способны пережить все великолепные, но преходящие творения гения. Может быть, сложным теологическим идеям, торжественным обрядам, величественным храмам, которые теперь вызывают благоговение или удивление человечества, суждено уйти в прошлое, подобно угасшему пантеону Олимпа, а простые люди будут по-прежнему хранить простые верования своих безымянных и незапамятных предков, будут по-прежнему верить в ведьм и фей, в призраков и гоблинов, будут бормотать старые заклинания и совершать старые магические пассы, когда муэдзин перестанет призывать верующих к молитве с минаретов Святой Софии, а Нотр-Дам и собор Святого Петра опустеют.

CXXXVII. Народная религия

В Индии с древнейших времен и до наших дней настоящей религией простого народа, по-видимому, всегда была вера в огромное количество духов, многие из которых, если не большинство, являются злыми и вредными. Как в Европе под поверхностным слоем христианства всегда сохранялась и даже процветала среди непросвещенных людей вера в магию и колдовство, в привидений и гоблинов, так было и есть на Востоке. Брахманизм, буддизм, ислам могут приходить и уходить, но вера в магию и демонов остается непоколебимой во всех них и, если мы можем судить о будущем по прошлому, скорее всего, переживет взлет и падение других исторических религий. Ибо великие религии мира, в той мере, в какой они являются результатом высокого интеллекта, чистой нравственности, необычайной пылкости стремления к идеалу, не способны тронуть и изменить простого человека. Они предъявляют требования к его интеллекту и сердцу, на которые ни то ни другое не в состоянии ответить. Философия, которую они несут в себе, слишком абстрактна, мораль, которую они прививают, слишком возвышенна для него. Более острый ум принимает новую философию, более щедрый дух воспламеняется новой моралью; и поскольку такие люди стоят у руля общества, их вера рано или поздно распространяется в толпе. Однако на простое стадо, составляющее основную массу людей, новая религия воздействует лишь поверхностно, поскольку она внушается им их лидерами, за которыми они, естественно, не могут не следовать. Они бездумно соглашаются с ней устами, но в глубине души не отказываются от старых суеверий; в них они лелеют такую веру, какой не может быть в вероучении, которое они номинально исповедуют; к ним они прибегают в жизненных испытаниях и в годину тягот, как к безошибочному средству, когда посулы высшей веры их не удовлетворяют, а бывает так нередко.

CXXXVIII. Восточные религии на Западе

Поклонение Великой Матери богов и ее возлюбленному или сыну было чрезвычайно популярно в эпоху Римской империи. Надписи свидетельствуют о том, что религиозные почести им воздавались по отдельности или вместе не только в Италии, особенно в Риме, но и в других провинциях, в частности на территории Африки, Испании, Португалии, Франции, Германии и Болгарии. Этот культ сохранился и после принятия Константином христианства, так как Симмах отмечает повторение праздника Великой Матери, а во времена Августина ее женоподобные жрецы все еще шествовали по улицам и площадям Карфагена с выбеленными лицами, надушенными волосами и негнущейся походкой, прося милостыню у прохожих, подобно монахам-подвижникам средневековья. В Греции же кровавые оргии азиатской богини и ее супруга, судя по всему, не нашли отклика. Варварский и жестокий характер культа с его невероятными излишествами, несомненно, был противен хорошему вкусу и гуманности греков, которые, по-видимому, предпочитали похожие, но более мягкие обряды культа Адониса. Однако те же черты, которые шокировали и отталкивали греков, могли положительно привлекать менее утонченных римлян и варваров Запада. Экстатические безумства, которые принимались за божественное вдохновение, изувечивание тела, идея нового рождения и отпущения грехов через пролитие крови – все это берет свое начало в дикости и, естественно, привлекает народы, в которых еще сильны дикарские инстинкты. Их истинный характер действительно часто скрывался под благопристойной завесой аллегорических или философских толкований, которых, вероятно, было достаточно для того, чтобы многое внушить восторженным приверженцам культа и примирить даже самых культурных из них с вещами, которые в противном случае должны были бы вызывать у них ужас и отвращение.

Религия Великой Матери, в которой причудливо сочетались грубая дикость и духовные устремления, была лишь одной из множества подобных восточных верований, которые в поздний период язычества распространились по Римской империи и, насыщая европейские народы чуждыми идеалами, постепенно подрывали всю ткань античной цивилизации. Греческое и римское общество было построено на концепции подчинения человека обществу, гражданина государству; благополучие общества как высшая цель деятельности ставилась выше благополучия отдельного человека как в этом мире, так и в мире грядущем. Воспитанные с младенчества на этом бескорыстном идеале, граждане посвящали свою жизнь служению обществу и были готовы отдать ее за общее благо; а если они и уклонялись от высшей жертвы, то, предпочитая личное существование интересам страны, они не могли думать об этом иначе как о подлом поступке. Все изменилось с распространением восточных религий, которые проповедовали единение души с Богом и ее вечное спасение как единственные цели, ради которых стоит жить, по сравнению с которыми благополучие и даже существование государства теряют значимость. Неизбежным результатом этой эгоистической и безнравственной доктрины было все большее отстранение верующего от общественного служения, сосредоточение его мыслей на собственных душевных переживаниях и воспитание в нем презрения к этой мирской жизни, которую он рассматривал лишь как испытательный срок для лучшей и вечной. Святой и отшельник, презревший землю и погрузившийся в медитативное созерцание неба, стал в народном сознании высшим идеалом человечества, вытеснив старый идеал патриота и героя, который, забыв о себе, живет и готов умереть ради блага своей страны. Земной город казался бедным и презренным людям, перед глазами которых стоял Град Божий, грядущий на облаках небесных. Таким образом, центр тяжести был перенесен, так сказать, с настоящей жизни на обетованную будущую, и сколько бы ни приобрел другой мир, можно не сомневаться, что мир настоящий сильно потерял от такой перемены. Наступила общая дезинтеграция политического тела. Ослабли государственные и семейные узы, структура общества стремилась распасться на отдельные элементы и тем самым скатиться к варварству, ведь цивилизация возможна только при активном сотрудничестве граждан и их готовности подчинить свои частные интересы общему благу. Люди отказывались защищать свою страну и даже продолжать свой род. В стремлении спасти свою душу и души других людей они были готовы оставить материальный мир, который они отождествляли со злым началом, гибнуть. Эта одержимость продолжалась тысячу лет. Возрождение римского права, аристотелевской философии, античного искусства и литературы на исходе Средневековья ознаменовало возвращение Европы к исконным идеалам жизни и поведения, к более здравому и мужественному взгляду на мир. Длительная остановка в движении цивилизации закончилась. Волна восточного нашествия наконец повернула вспять. Сейчас она ослабевает и дальше.

Среди богов восточного происхождения, которые в период упадка античного мира боролись друг с другом за души Запада, было и древнеперсидское божество Митра. Об огромной популярности его культа свидетельствуют памятники, встречающиеся по всей территории бывшей Римской империи. В отношении доктрин и обрядов культ Митры, по-видимому, имел много общего не только с религией Матери Богов, но и с христианством. Это сходство поразило самих христианских мыслителей и было объяснено ими как происки дьявола, стремящегося ложным и коварным подражанием совратить души людей с пути истинной веры. Так и испанским завоевателям Мексики и Перу многие языческие обряды казались дьявольскими подражаниями христианским таинствам. Современный исследователь сравнительного религиоведения с большей долей вероятности объясняет подобные сходства сходной и независимой работой человеческого разума в его искренних, хотя и грубых, попытках постичь тайну вселенной и приспособить свою маленькую жизнь к ее страшным загадкам. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что митраистская религия была грозным соперником христианства, сочетая в себе торжественный ритуал, стремление к нравственной чистоте и чаяния бессмертия. Симптоматичное свидетельство этой долгой борьбы сохранилось в нашем празднике Рождества, который Церковь, похоже, напрямую позаимствовала у своего языческого соперника. В юлианском календаре 25 декабря считалось зимним солнцестоянием и рождеством солнца, так как с этого переломного момента года день начинает удлиняться, а сила солнца возрастает. Ритуал празднования в Сирии и Египте был весьма примечателен. Празднующие удалялись в специальные внутренние святилища, из которых в полночь выходили с громким возгласом: «Дева родила! Свет сияет ярче!» Египтяне даже представляли новорожденное солнце в виде младенца, которого в день его рождения, в день зимнего солнцестояния, выносили на свет и демонстрировали собравшимся. Несомненно, Дева, зачавшая и родившая сына 25 декабря, была великой восточной богиней, которую семиты называли Небесной Девой или просто Небесной Богиней; в семитских странах она была разновидностью Астарты. Митра же регулярно отождествлялся своими приверженцами с Солнцем, Непобедимым Солнцем, как они его называли, и поэтому его рождение также приходилось на 25 декабря. В Евангелиях ничего не говорится о дне рождения Христа, и, соответственно, ранняя церковь его не праздновала. Однако со временем христиане Египта стали считать днем Рождества Христова 6 января, и обычай праздновать Рождение Спасителя в этот день постепенно распространился, пока к IV веку не стал повсеместным на Востоке. Но в конце III – начале IV века Западная церковь, никогда не признававшая 6 января днем Рождества Христова, утвердила 25 декабря, а со временем это решение было принято и Восточной церковью. В Антиохии это изменение было введено лишь около 375 года н. э.

Какие соображения побудили церковные власти ввести праздник Рождества? Мотивы этого нововведения с большой откровенностью излагает сирийский писатель-христианин: «Причина, – говорит он, – по которой отцы перенесли празднование 6 января на 25 декабря, такова. У язычников был обычай отмечать в тот же день 25 декабря день рождения солнца, в который они зажигали огни в знак торжества. В этих торжествах и празднествах принимали участие и христиане. Поэтому, когда Отцы Церкви увидели, что христиане склоняются к этому празднику, они посоветовались и постановили, что истинное Рождество Христово должно совершаться в этот день, а праздник Богоявления – 6 января. Соответственно, вместе с этим обычаем возобладала практика разжигать костры до 6 числа». На языческое происхождение Рождества явно намекает, если не прямо указывает, Августин, призывая братьев-христиан не праздновать этот торжественный день, как язычники, в честь солнца, а в честь того, кто создал солнце. Подобным образом Лев Великий обличал вредное мнение о том, что Рождество празднуется в связи с рождением нового солнца, как его называли, а не в связи с рождеством собственно Христа.

Таким образом, получается, что христианская церковь решила праздновать день рождения своего основателя 25 декабря, чтобы поклонение язычников сместилось с солнца на Того, кто назывался Солнцем Праведности. Если это так, то нет ничего невероятного в предположении, что те же самые мотивы могли побудить церковные власти перенести пасхальный праздник крестной смерти и воскресения Господа на праздник смерти и воскресения другого азиатского бога, который приходился на то же время года. Пасхальные обряды, до сих пор совершаемые в Греции, Южной Италии, на Сицилии и в некоторых отношениях имеют поразительное сходство с обрядами Адониса, и, возможно, церковь сознательно адаптировала новый праздник к его языческому предшественнику ради привлечения душ ко Христу. Но эта адаптация, скорее всего, произошла в грекоязычной, а не в латиноязычной части древнего мира, поскольку поклонение Адонису, хотя и процветало у греков, но, судя по всему, не произвело большого впечатления на Рим и Запад. Конечно, оно никогда не было частью официальной римской религии. Место, которое он мог бы занять в привязанностях простых людей, уже было занято аналогичным, но более варварским поклонением Аттису и Великой Матери. Смерть и воскрешение Аттиса официально праздновались в Риме 24 и 25 марта, причем последний день считался днем весеннего равноденствия, а значит, наиболее подходящим для возрождения бога растительности, который всю зиму был мертв или спал. Но согласно древнему и широко распространенному преданию, Христос был распят именно 25 марта, и, соответственно, некоторые христиане регулярно праздновали именно этот день, не обращая внимания на фазу Луны. Этот обычай, безусловно, соблюдался во Фригии, Каппадокии и Галлии, и есть некоторые основания полагать, что в свое время его придерживались и в Риме. Таким образом, традиция, приурочившая смерть Христа к 25 марта, была древней и имела глубокие корни. Она тем более примечательна, что астрономические соображения доказывают, что она не могла иметь под собой никакой исторической основы. Напрашивается неизбежный вывод, что Страсти Христовы были произвольно отнесены к этой дате, чтобы согласовать ее с более древним праздником весеннего равноденствия. Такого мнения придерживается известный церковный историк Дюшен, указывающий, что смерть Спасителя была отнесена к тому самому дню, в который, по широко распространенному мнению, был сотворен мир. А вот воскрешение Аттиса, соединившего в себе образы Божественного Отца и Божественного Сына, официально праздновалось в Риме в тот же день. Следует также вспомнить, что праздник Георгия в апреле пришел на смену древнему языческому празднику Парилий; что день Иоанна Крестителя в июне пришел на смену языческому празднику воды в середине лета; что день Успения Богородицы в августе вытеснил прежний праздник Дианы; что праздник Всех усопших верных в ноябре является продолжением старого языческого дня мертвых и что Рождество самого Христа было назначено на зимнее солнцестояние в декабре, поскольку этот день в то время считался рождеством солнца. Вряд ли можно посчитать опрометчивым или необоснованным предположение, что другой основополагающий праздник христианской церкви, Пасха, мог быть подобным образом и из тех же проповеднических побуждений приурочен к аналогичному празднованию фригийского бога Аттиса в день весеннего равноденствия.

По крайней мере, это замечательное совпадение, если не сказать больше, что христианские и языческие праздники смерти и воскресения должны были отмечаться в одно и то же время и в одних и тех же местах. Ведь местами, где праздновали Воскресение Христово в день весеннего равноденствия, были Фригия, Галлия и, по-видимому, Рим, то есть те самые регионы, где поклонение Аттису либо зародилось, либо пустило глубокие корни. Трудно считать такое совпадение случайным. Если весеннее равноденствие – время, когда в умеренных широтах вся природа свидетельствует о новом всплеске жизненной энергии, – издревле рассматривалось как время, когда мир ежегодно создавался заново в результате воскресения бога, то не может быть ничего более естественного, чем поместить воскресение нового верховного божества в ту же точку года. Заметим лишь, что если смерть Христа датируется 25 марта, то его воскресение, согласно христианской традиции, должно было произойти 27 марта, то есть всего на два дня позже весеннего равноденствия по юлианскому календарю и воскресения Аттиса. Аналогичное смещение на два дня при согласовании христианских и языческих праздников происходит в праздниках Георгия Победоносца и Успения Богородицы. Однако другая христианская традиция, которой следовал Лактанций и, возможно, практика галльской церкви, относила смерть Христа к 23, а его воскресение к 25 марта. Если это так, то его воскресение точно совпадает с воскресением Аттиса.

На самом деле, из свидетельства анонимного христианина, писавшего в IV веке н. э., следует, что и христиане, и язычники были поражены удивительным совпадением между смертью и воскресением их божеств. И это совпадение стало предметом ожесточенных споров между приверженцами враждующих религий: язычники утверждали, что Воскресение Христа было подделкой воскресения Аттиса, а христиане с такой же горячностью утверждали, что воскресение Аттиса было дьявольской подделкой Воскресения Христа. В этих непристойных препирательствах язычники, как может показаться поверхностному наблюдателю, опирались на то, что их бог старше и, следовательно, является оригиналом, а не подделкой, поскольку, как правило, оригинал старше своей копии. Этот слабый аргумент христиане легко опровергли. Они, правда, признали, что по времени Христос был младшим божеством, но с триумфом продемонстрировали его реальное старшинство, ссылаясь на хитрость сатаны, который в столь важном случае превзошел самого себя, перевернув привычный порядок природы.

В целом совпадения христианских и языческих праздников слишком явны и многочисленны, чтобы быть случайными. Они свидетельствуют об обещании, которое Церковь в час своего триумфа была вынуждена дать побежденным, но все еще опасным соперникам. Несгибаемая ригористичность ранних миссионеров с их пламенными обличениями язычества сменилась более мягкой политикой, относительной терпимостью, всеобъемлющим милосердием проницательных церковников, ясно понимавших, что если христианство хочет завоевать мир, то сделать это можно, лишь смягчив слишком жесткие принципы своего Основателя, немного расширив узкие врата, ведущие к спасению. В этом отношении можно провести поучительную параллель между историей христианства и историей буддизма. Обе системы в своей основе были этическими реформами, порожденными высокими стремлениями и сердечным состраданием их благородных основателей, двух воплощений духов, которые в редкие промежутки времени появляются на земле как существа, пришедшие из лучшего мира, чтобы поддержать и направить слабых и склонных к ошибкам людей. Оба проповедовали нравственную добродетель как средство достижения того, что считали высшей целью жизни, – вечного спасения души, хотя по любопытной антитезе один искал это спасение в блаженной вечности, другой – в окончательном избавлении от страданий, в уничтожении. Но насаждаемые ими строгие идеалы святости слишком глубоко противоречили не только слабостям, но и природным инстинктам человечества, их могли осуществить на практике разве что немногочисленные адепты, последовательно отказывавшиеся от семейных и государственных уз ради собственного спасения в тихом уединении монастыря. Чтобы такие верования были номинально приняты целыми народами или даже всем миром, их необходимо было сначала модифицировать или трансформировать, чтобы они не столь остро противоречили предрассудкам, страстям, суевериям простых людей. В последующие эпохи этот процесс аккомодации осуществлялся последователями, которые, будучи уже не столь аскетично-бесплотными, как их наставники, по этой причине были лучше приспособлены для посредничества между ними и обыкновенной паствой. Таким образом, с течением времени обе религии пропорционально росту их популярности, вбирали в себя все больше и больше тех низменных элементов, для искоренения которых они были созданы. Такой духовный упадок неизбежен. Мир не может жить на уровне великих людей. Однако было бы несправедливо по отношению ко всему нашему роду приписывать постепенное отклонение буддизма и христианства от их первоначальных образцов исключительно их интеллектуальной и нравственной слабости. Ведь нельзя забывать, что, прославляя бедность и безбрачие, обе эти религии нанесли прямой удар по корням не только гражданского общества, но и всего человеческого бытия. Удар был смягчен мудростью (или глупостью) подавляющего большинства человечества, отказавшегося приобрести возможность спасения души ценой пресечения рода.

CXXXIX. Пьета Микеланджело

Размышляя о том, как часто церкви удавалось в полной мере насадить семена новой веры на старую почву язычества, мы можем предположить, что пасхальное празднование Воскресения Христова было привито к аналогичному празднованию Адониса, которое, по-видимому, отмечалось в Сирии в то же время. Созданный греческими художниками образ скорбящей богини с умирающим возлюбленным на руках, возможно, послужил образцом для Пьеты христианства – Богородицы с мертвым телом Ее Божественного Сына на коленях, наиболее известным образцом которой является скульптура Микеланджело в соборе Святого Петра. Это благородное изваяние, в котором живая скорбь матери так удивительно контрастирует со смертной тоской сына, является одной из лучших композиций в мраморе. Древнегреческое искусство оставило нам в наследство совсем немного столь прекрасных произведений, а по силе чувства и вовсе не сравнится.

CXL. Историческое изучение религии[110]

То, что историческое изучение религиозных верований, вне зависимости от вопроса об их истинности или ложности, интересно и поучительно, вряд ли сможет отрицать разумный и вдумчивый исследователь. Независимо от того, были ли они обоснованы или нет, эти верования оказали глубокое влияние на ход истории человечества; они послужили одними из самых мощных, стойких и далеко идущих мотивов действий; они преобразовали народы и изменили облик земного шара. Ни один человек, желающий охватить общую историю человечества, не может позволить себе пренебречь летописью религии. Если он пойдет на это, то неизбежно впадет в серьезнейшие заблуждения даже при изучении тех областей человеческой деятельности, которые на первый взгляд кажутся совершенно далекими от религиозных соображений.

Поэтому изучение развития теологических и вообще религиозных идей сквозь призму всего многообразия влияний, которые они оказывали на судьбы рода человеческого, до их истоков, всегда должно быть предметом первостепенной важности для историка, какой бы точки зрения он ни придерживался относительно их умозрительной истинности или этической ценности. Очевидно, что мы не можем оценить их этическую ценность до тех пор, пока не узнаем, каким образом они определяли поведение человека во благо или во зло: другими словами, мы не можем судить о нравственности религиозных верований, пока не изучим их историю. Факты должны быть известны, прежде чем выносить о них суждение: работа историка должна предшествовать работе моралиста. Даже вопрос о достоверности или истинности религиозных вероучений, пожалуй, не может быть полностью отделен от вопроса об их происхождении. Если, например, мы узнаем, что доктрины, которые мы приняли на веру из области традиции и предания, имеют близкие аналоги в варварских суевериях невежественных дикарей, мы не можем не подозревать, что наши собственные заветные доктрины могли возникнуть в аналогичных суевериях наших грубых предков; и это подозрение неизбежно подрывает доверие, с которым мы до сих пор относились к основам нашей веры. Сомнение, которое возникает в отношении нашего старого вероучения, возможно, нелогично, поскольку даже если мы обнаружим, что вероучение действительно возникло на основе суеверия (другими словами, что основания, на которых оно было впервые принято, были ложными и абсурдными), это открытие не опровергнет само верование, поскольку вполне возможно, что верование это может быть истинным, хотя основания, приводимые в его пользу, ложны и нелепы. Действительно, мы можем с большой долей вероятности утверждать, что множество человеческих убеждений, истинных самих по себе, принимались и защищались миллионами людей на основаниях, которые не выдерживают никакой научной критики. Например, если примитивные фантазии и жестокие обычаи дикарей, касающиеся жизни после смерти, заставят поверить в бессмертие, то мы, приверженцы этой веры, можем утешить себя тем, что вера не обязательно ложна, несмотря на то что некоторые из доводов, приводимых в ее пользу, несостоятельны, и поддерживалась она иногда отвратительными уловками самого пошлого самозванства, а практика, к которой она приводила, часто была в высшей степени не только нелепой, но и пагубной.

Таким образом, историческое исследование происхождения религиозных верований, строго говоря, не может признать недействительными, а тем более опровергнуть сами вероучения, хотя и может, и часто ослабляет доверие к ним. Ослабление религиозной веры в результате более пристального изучения ее истоков, несомненно, имеет большое значение для общества, поскольку оно построено и сцементировано в значительной степени на религиозном фундаменте, и невозможно ослабить цемент и поколебать фундамент, не подвергая опасности все здание. Добросовестный историк религии не будет скрывать опасности, связанной с его исследованиями, но тем не менее его долг – неуклонно продолжать научный труд. Что бы ни случилось, он должен установить факты, насколько это возможно; сделав это, он может оставить другим обременительную и деликатную задачу приведения новых знаний в соответствие с практическими потребностями человечества. Узкий путь к истине часто кажется темным и угрожающим, а силы путника имеют предел; но даже в самые темные и тяжелые времена он будет идти вперед, веря, если не зная, что этот путь приведет, наконец, к свету и покою; проще говоря, что между добром и истиной нет окончательной несовместимости.

CXLI. Движение мысли

Если теперь мы рассмотрим, с одной стороны, существенное сходство основных потребностей человека везде и во все времена, а с другой – большое различие между средствами, которые он использовал для их удовлетворения в разные эпохи, то, возможно, придем к выводу, что движение высшей мысли, насколько мы можем его проследить, в целом шло от магии через религию к науке. В магии человек полагается на свои силы, чтобы справиться с трудностями и опасностями, которые подстерегают его со всех сторон. Он верит в некий установленный порядок природы, на который он может рассчитывать и которым он может манипулировать в своих целях. Когда же он обнаруживает свою ошибку, когда он с горечью понимает, что и тот порядок природы, который он предполагал, и тот контроль, который, как он считал, он осуществляет над ней, были чисто воображаемыми, он перестает полагаться на свой разум и на свои собственные усилия, и смиренно отдает свою судьбу на милость неких великих невидимых существ за завесой природы, которым он теперь приписывает все те безграничные силы, которые он когда-то присваивал себе. Таким образом, в сознании людей магия постепенно вытесняется религией, которая объясняет последовательность природных явлений как регулируемую волей, страстью или капризом духовных существ, подобных человеку по образу, но значительно превосходящих его в силе.

Но с течением времени такое объяснение оказывается неудовлетворительным. Ведь оно предполагает, что последовательность природных событий не определяется неизменными законами, а в какой-то мере изменчива и нерегулярна, и это предположение не подтверждается более пристальным наблюдением. Напротив, чем внимательнее мы изучаем эту последовательность, тем больше поражаемся жесткому единообразию, строгой точности, с которой, где бы мы ни наблюдали за ними, происходят природные процессы. С каждым новым шагом в познании расширялось понимание вселенского порядка и соответственно ограничивалось количество кажущегося беспорядка в мире, и теперь мы готовы предвидеть, что даже там, где, казалось бы, еще царят случайность и неразбериха, более глубокое познание повсюду сведет мнимый хаос к реальному космосу. Таким образом, более зоркие умы, все еще стремящиеся к более глубокому раскрытию тайн мироздания, отказываются от религиозной теории природы как несостоятельной и возвращаются в определенной степени к более старой точке зрения магии, постулируя в явном виде то, что в магии предполагалось лишь косвенно, а именно: непреложную закономерность в порядке природных событий, которая, при внимательном наблюдении, позволяет нам с уверенностью предвидеть их ход и действовать в соответствии с ним. Одним словом, религия, рассматриваемая как объяснение природы, вытесняется наукой.

Но если науку с магией объединяет то, что обе они опираются на веру в порядок как основополагающий принцип всего сущего, то читателям данной работы вряд ли нужно напоминать, что порядок, предполагаемый магией, существенно отличается от того, который лежит в основе науки. Это различие естественно вытекает из различий в способах достижения этих двух порядков. Если порядок, на который опирается магия, является лишь продолжением, по ложной аналогии, того порядка, в котором идеи предстают перед нашим сознанием, то порядок, установленный наукой, вытекает из терпеливого и точного наблюдения за самими явлениями. Обилие, прочность и великолепие результатов, уже достигнутых наукой, вполне способны внушить нам оптимистичную уверенность в правильности ее метода. Наконец-то, после бесчисленных веков блужданий в потемках человек нашел выход из лабиринта, нашел золотой ключик, открывающий множество дверей в сокровищнице природы. Наверное, не будет лишним сказать, что надежда на нравственный и интеллектуальный, а также материальный прогресс в будущем связана с судьбами науки, и что любое препятствие на пути научных открытий есть несправедливость по отношению к человечеству.

Однако история мысли должна предостеречь нас от вывода о том, что если научная теория мира является лучшей из тех, что были сформулированы до сих пор, то она обязательно является полной и окончательной. Следует помнить, что в основе научных обобщений или, как принято говорить, законов природы лежат лишь гипотезы, придуманные для объяснения той постоянно меняющейся фантасмагории мысли, которую мы называем благозвучными именами «мир» и «вселенная». В конечном счете и магия, и религия, и наука не что иное, как различные способы мышления; и как наука вытеснила своих предшественников, так и она сама может быть вытеснена какой-нибудь более совершенной идейной моделью, возможно, каким-то совершенно иным способом рассмотреть и истолковать явления – движения теней на стене пещеры – таким способом, о котором мы, нынешнее поколение, не можем составить никакого представления. Прогресс знаний – это бесконечное движение к цели, которая вечно удаляется. Не стоит сетовать на то, что этот путь бесконечен:

Fatti non foste a viver come bruti

Ma per seguir virtute e conoscenza[111].

Это стремление принесет нам великие плоды, хотя нам самим, возможно, и не суждено вкусить их. Для какого-нибудь путешественника будущего – великого Улисса из царства мысли – взойдут более яркие звезды, чем для нас. Мечты о магии могут однажды стать реальностью науки. Но на дальних подступах к этой прекрасной перспективе лежит мрачная тень. Ибо каким бы огромным ни был рост знаний и могущества, который может ожидать человека в будущем, он вряд ли может надеяться остановить натиск тех великих сил, которые, кажется, безмолвно, но неумолимо стремятся уничтожить всю эту звездную Вселенную, в которой наша Земля не более чем соринка. В грядущих веках человек, возможно, будет способен предсказывать погоду, а может быть, и управлять порывами ветра и движением облаков, но вряд ли его слабые руки смогут ускорить движение по орбите нашей неповоротливой планеты или вновь разжечь угасающий огонь солнца. И все же философ, содрогающийся при мысли о столь отдаленных катастрофах, может утешить себя тем, что эти мрачные предчувствия, как и сами Земля и Солнце, – лишь фрагменты того бесплотного мира, который мысль вызвала из пустоты, и что фантомы, которые сегодня сотворяет умелая чаровница, завтра она может развеять. Они то же, как и многое другое, что для обычного глаза кажется незыблемым, могут растаять в воздухе или в безвоздушном небытии.

Не заглядывая так далеко в будущее, мы можем уподобить ход мысли паутине, сотканной из трех различных нитей: черной нити магии, красной нити религии и белой нити науки, если под наукой мы будем понимать те простые истины, полученные из наблюдений за природой, которыми люди во все века владели. Если бы мы окинули взглядом паутину мысли с самого начала, то, вероятно, увидели бы, что вначале она была черно-белой, рябой, состоящей из истинных и ложных представлений, еще не тронутых красной нитью религии. Но проведите взглядом дальше, и вы заметите, что, хотя черно-белое полотно все еще остается основным, в средней его части, где религия наиболее глубоко вошла в его структуру, остается темно-малиновое пятно, которое незаметно переходит в более светлый оттенок по мере того, как белая нить науки все больше и больше вплетается в ткань. С таким полотном, испещренным нитями разных оттенков, но постепенно меняющим цвет по мере разворачивания, можно сравнить состояние современной мысли со всеми ее разнонаправленными целями и противоречивыми тяготениями. Продолжится ли в ближайшем будущем то великое движение, которое на протяжении веков медленно меняло цвет мысли? Или наступит реакция, способная остановить прогресс и даже свести на нет многое из того, что было сделано? Развивая эту метафору, скажем, какого цвета будет паутина, которую судьбы сейчас ткут на гудящем станке времени: белая или красная? Трудно сказать. Слабый, тусклый свет освещает нижнюю часть полотна. Облака и густая тьма скрывают то, что дальше.

Часть IV