Человек и бессмертие
CXLII. Вера в бессмертие[112]
Из всех многочисленных форм, которые принимала естественная религия, ни одна, вероятно, не оказала столь глубокого и устойчивого влияния на человеческую жизнь, как вера в бессмертие и культ мертвых. Исторический обзор этого важнейшего мировоззренческого феномена и практических последствий, вытекающих из него, не может не быть поучительным и впечатляющим, независимо от того, рассматриваем ли мы его как благородное свидетельство гения человека, претендующего пережить Солнце и звезды, или с жалостью, как меланхоличный памятник бесплодного труда и бесплодной изобретательности, потраченных на то, чтобы разобраться в той великой тайне, о которой глупцы заявляют, что она им ясна, а мудрецы признаются в своем невежестве.
CXLIII. Феномен смерти[113]
Феномен смерти, разумеется, волновал умы людей во все века. В отличие от многих проблем, которые интересуют лишь немногих одиночных мыслителей, эта касается всех нас в равной степени, поскольку умирать приходится как простакам, так и мудрецам, и даже самые простодушные и легкомысленные люди не могут не задаваться иногда вопросом о том, что будет после смерти. Не приходится удивляться тому, что за долгую историю человеческого мышления некоторые из самых просвещенных интеллектуалов занимались им и пытались найти ответ. Некоторые из их решений этой проблемы, хотя и облечены во все красоты изысканного языка и поэтической образности, удивительно напоминают примитивные догадки дикарей. Видимо, природные способности даже самых великих умов лишь в малой степени способны преодолеть непрозрачную завесу, скрывающую конец жизни. Говоря о том, что эта проблема стоит перед всеми нами, я не имею в виду, что все люди постоянно размышляют о природе и происхождении смерти. Это далеко не так. Мало кто задумывается над этим или каким-либо другим чисто абстрактным вопросом: обычный человек, пожалуй, не дал бы и ломаного гроша за ответ на него. Его интересует, как и всех нас, вопрос о том, является ли смерть концом всего сущего для человека, погибает ли наша сознательная личность вместе с телом, выживает ли она на время или навечно. Это загадка, поставленная перед каждым, родившимся на свет, это дверь, в которую тщетно стучались многие искатели истины. В таком ограниченном виде эта проблема действительно представляет всеобщий интерес: нам не известно ни одного народа, ни одного племени, которые не размышляли бы над этой загадкой и не пришли бы к определенным выводам, которых они более или менее стойко придерживаются. Не то чтобы все народы уделяли ей одинаковое внимание. Для одних она имеет гораздо большее значение, чем для других. Если одни народы, как и отдельные люди, относятся к смерти почти несерьезно и слишком заняты конкретными заботами повседневности, чтобы думать о неопределенном мире грядущего, то умы других сосредоточены на перспективах загробной жизни, пока мысль о ней не становится для них страстью, почти одержимостью, и не порождает презрение к мимолетным радостям нынешнего преходящего существования, ничтожного по сравнению с надеждой на блаженство вечной жизни в будущем. Скептику, рассматривающему доказательства бессмертия в холодном свете разума, может показаться, что такие народы и такие люди жертвуют существом ради тени: если воспользоваться простым сравнением, они подобны собаке из басни, которая выронила из пасти настоящий бараний окорок, чтобы схватить зубами его отражение в воде. Как бы то ни было, но там, где подобные убеждения и надежды преисполнены силы, вся активность ума и вся энергия тела направлены на подготовку к блаженной или, во всяком случае, безмятежной вечности, а жизнь становится, говоря языком Платона, осмыслением или переживанием смерти. Эта чрезмерная озабоченность неясным будущим стала плодотворным источником самых фатальных отклонений как для государств, так и для отдельных людей. В погоне за этими эфемерными целями были потеряны годы человеческих жизней, растрачивались богатства, кровь лилась рекой, подавлялись естественные привязанности, а жизнерадостное спокойствие разума сменилось меланхоличным мраком безумия.
Угрозы ада и надежды рая!
Одно лишь ясно: эта жизнь – мгновенье.
Лишь в этом смысл, иное – заблужденье.
Цветок, что раз отцвел, навеки умирает.
На вопрос о том, сохраняется ли наше сознание после смерти, почти все народы отвечают утвердительно. В этом дискурсе практически, если не полностью, отсутствуют скептики или агностики. Соответственно, если бы абстрактные истины, как и самые серьезные вопросы национальной политики, можно было определять поднятием рук или подсчетом голов, то идея бессмертия человека или, по крайней мере, жизни после смерти заслуживала бы звания одной из наиболее твердо установленных истин; ведь если бы этот вопрос был поставлен на голосование всего человечества, то можно не сомневаться, что за было бы отдано подавляющее большинство голосов. Немногочисленные голоса несогласных потонули бы во всеобщем реве. Ведь несогласные есть даже среди дикарей. Тонганцы, например, считали, что спасаются только души знатных людей, остальные погибают в момент телесной смерти. Однако эта аристократическая точка зрения никогда не была особенно распространенной и вряд ли найдет поддержку в наш демократический век.
CXLIV. Примитивные взгляды на смерть[114]
Многие дикие народы не только верят в жизнь после смерти, но даже считают, что они вообще никогда бы не умерли, если бы не злые промыслы колдунов и ведьм, которые преждевременно обрывают жизненную нить. Иными словами, они не верят в то, что мы называем естественной смертью; они считают, что все люди от природы бессмертны в этой жизни и что любая смерть, которая происходит, на самом деле является насильственной смертью от руки врага рода человеческого, хотя во многих или в большинстве случаев этот враг невидим и делает свое черное дело не мечом или копьем, а колдовством… Не углубляясь в эту тему, предположим, можно считать общим правилом, что на определенном этапе социальной и интеллектуальной эволюции люди считали себя от природы бессмертными и рассматривали смерть от болезни или даже от несчастного случая или насилия как противоестественное событие, которое было вызвано колдовством и должно быть отомщено смертью колдуна или ведьмы. Если это так, то напрашивается вывод, что вера в колдовство и чародейство оказала сильнейшее влияние на снижение численности диких племен, поскольку, как правило, каждая естественная смерть влекла за собой по меньшей мере одну, чаще несколько, иногда много жертв. Это может помочь нам понять, какой огромной силой зла была для людей всемирная вера во вредоносную магию. Но даже дикари со временем приходят к пониманию того, что смерть иногда наступает не от колдовства, а от других причин. Некоторые из них признают в качестве причин смерти, не зависящих от колдовства, глубокую старость, несчастные случаи, насилие. Признание этих исключений из общего правила, безусловно, знаменует собой этап интеллектуального прогресса…
Меланезийцы и южноафриканские кафры, два совершенно разных и удаленных друг от друга народа, сходятся в признании по крайней мере трех различных причин того, что мы называем естественной смертью. Этими тремя причинами являются, во‑первых, колдовство, во‑вторых, призраки или духи и, в‑третьих, болезнь. То, что признание болезни самой по себе, помимо колдовства, причиной смерти, является интеллектуальным прогрессом, никто не оспаривает. Не так очевидно, хотя по нашему мнению не менее верно, что прогрессом является также и признание призраков или духов в качестве причины болезни, помимо колдовства. Во-первых, признается, что эффекты, которые раньше приписывались человеку, происходят от сверхчеловеческих причин. Это признание существования сил во вселенной, превосходящих человека, является не только интеллектуальным приобретением, но и фактором нравственной дисциплины: оно преподает важный урок смирения. Во-вторых, когда вина за смерть возлагается на привидение или дух, а не на колдуна, за смерть не нужно мстить, убивая человека, предполагаемого виновника несчастья. Таким образом, признание призраков или духов в качестве источников болезни и смерти имеет своим непосредственным следствием избавление от огромного количества загубленных человеческих жизней, которые в противном случае должны были бы погибнуть насильственной смертью, чтобы искупить свое мнимое преступление. То, что это большое благо для общества, очевидно: оно значительно повышает безопасность человеческой жизни, устраняя одну из самых частых причин покушения на нее. Однако следует признать, что выгода не всегда столь велика, как можно было бы ожидать: социальные преимущества веры в призраков и духов сопряжены со многими серьезными недостатками. Ведь если призраки и духи обычно, хотя и не всегда, считаются недосягаемыми для человеческого возмездия, то они, как правило, вполне доступны для человеческого убеждения, лести и подкупа; иными словами, люди думают, что могут умиротворить и умилостивить их молитвой и жертвой; и если молитва не стоит дорого, то жертва может быть очень дорогой, поскольку она может (часто так и происходит) привести к уничтожению огромного количества ценного имущества и, опять же, огромному количеству человеческих жертв. Но если бы мы могли подсчитать миллионы людей, принесенных в жертву духам и богам, то, вероятно, эти цифры не дотянули бы до несметного количества людей, погибших якобы от рук колдунов и ведьм. Ведь если человеческие жертвоприношения в честь божеств или умерших были по большей части исключительными, а не регулярными случаями и только великие боги и прославленные покойники считались достойными столь дорогостоящих жертвоприношений, то истребление колдунов и магов, по крайней мере теоретически, неизбежно следовало за каждой естественной смертью среди людей, приписывавших все эти смерти колдовству. Таким образом, если естественную религию определить приблизительно как веру в сверхчеловеческие духовные существа и возможность умилостивить их, то можно сказать, что если естественная религия убила тысячи, то магия – десятки тысяч. Есть серьезные основания предполагать, что в истории общества эпоха магии предшествовала эпохе религии. Если это так, то мы можем сделать вывод, что появление религии ознаменовало собой большой социальный и интеллектуальный прогресс по сравнению с предшествующей эпохой магии: она открыла эру, которую можно назвать более милосердной по сравнению с безжалостной и суровой предшественницей.
CXLV. Страх смерти
В силу целого ряда причин современные народы Западной Европы придают человеческой жизни – своей и других людей – более высокую ценность, чем это принято у многих других народов. Результатом этого является страх смерти, который, конечно же, не разделяется в той же степени некоторыми народами, которые мы в своем самодовольстве привыкли считать ниже себя. К числу причин, объясняющих эту трусость перед лицом смерти, можно отнести распространение роскоши и мрачных идей богословия, которое, провозглашая вечное проклятие и муки, уготованные подавляющему большинству человечества, неизмеримо усилило страх и ужас перед смертью. Рост более гуманных настроений, который нередко приводит к соответствующему смягчению характера даже самих богов, заставил многих протестантских богословов в последние годы смягчить суровость божественного правосудия более милосердной позицией, отодвинув адское пламя на второй план или даже вовсе погасив его. Однако в более консервативном богословии католической церкви эти беспощадные языки пламени пылают так же яростно, как и прежде.
CXLVI. Презрение к смерти
Мы совершим грубую ошибку, если будем судить о жизнелюбии всех людей по себе и считать, что другим жизнь так же дорога, как нам. Мы никогда не поймем закономерностей человеческой истории, если будем продолжать измерять человечество во все века и во всех странах по возможно, правильным, но, безусловно, узким меркам современного английского среднего класса с его любовью к материальному комфорту и страстной, всепоглощающей, почти кровожадной привязанностью к жизни. Этот класс, ничтожной частью которого, говоря словами Мэтью Арнольда, является автор этих строк, несомненно, обладает многими достойными внимания качествами, но вряд ли к ним можно отнести редкий и тонкий дар исторического воображения, способность проникнуть в мысли и чувства людей других эпох и других стран, понять, что они могут регулировать свою жизнь по принципам, отличным от наших, и посвящать ее целям, которые нам могут показаться возмутительно неразумными.
CXLVII. Грехопадение человека[115]
Проводя аналогию с луной или животными, сбрасывающими шкуры, древнейший мыслитель делал вывод, что вначале вечная молодость была либо дарована людям благосклонным высшим существом, либо действительно была их природным свойством, и что, если бы не преступление, случайность или ошибка, они бы довольствовались этим благом вечно. Люди, связывающие свою веру в бессмертие со сбрасываемыми покровами змей, ящериц, жуков и т. п., естественно, смотрят на этих животных как на ненавистных соперников, лишивших нас наследства, которое боги или природа предназначили нам; поэтому они рассказывают истории, объясняющие, как так получилось, что столь низкие существа сумели отнять у нас это бесценное владение. Подобные истории широко распространены по всему миру, и нет ничего удивительного в том, что они встречаются, например, у семитов. История грехопадения человека, изложенная в третьей главе Бытия, является, по-видимому, сокращенным вариантом этого мифа. Он не так уж далек от аналогичных легенд, которые до сих пор бытуют у разнообразных племен во многих частях света. Главным и почти единственным упущением является умолчание рассказчика о вкушении змием плодов с древа жизни и последующем обретении этой рептилией бессмертия. Объяснить этот пробел нелегко. Рационализм, свойственный древнееврейскому повествованию о сотворении мира и лишивший его многих гротескных черт, украшающих или уродующих соответствующую вавилонскую мифологическую традицию, не мог не найти камня преткновения в виде предполагаемого бессмертия змей. Повествователь этой истории в ее окончательном виде просто убрал этот камень преткновения с пути верующих, вычеркнув данный сюжет. Однако зияющий пробел, оставленный им, не ускользнул от комментаторов, которые тщетно ищут ту роль, которую должно было сыграть в повествовании древо жизни. Если наша интерпретация сюжета верна, то сравнительному методу остается лишь спустя тысячи лет заполнить пустоту на древнем полотне и восстановить во всей их первобытной грубости яркие варварские краски, которые искусная рука древнееврейского повествователя смягчила или вовсе стерла.
CXLVIII. Смерть, признанная лишней[116]
Таковы ранние версии происхождения смерти. Все они подразумевают веру в то, что смерть не является необходимой частью природного порядка, а происходит от ошибки или проступка, и что все мы должны были бы жить счастливо и бесконечно, если бы не эта пагубная ошибка или преступление. В сказках отражен образ мыслей многих дикарей, которые и по сей день считают, что все люди от природы бессмертны, а смерть не что иное, как результат колдовства. Независимо от того, как дикарь относится к смерти в настоящее время или как он представляет себе ее происхождение в далеком прошлом, мы должны сделать вывод, что первобытный человек не может примириться с представлением о смерти как о естественном и необходимом событии, он продолжает считать ее случайным и излишним нарушением правильного порядка природы. Возможно, в этих рассуждениях он в какой-то мере предвосхитил некоторые взгляды современной биологии. Так, немецкий зоолог и эволюционист Август Вейсманн утверждает, что смерть не является естественной необходимостью, что многие из низших видов живых животных действительно живут вечно, а у высших животных обычай умирать был заведен в ходе эволюции с целью сокращения популяции и предотвращения вырождения вида, которое в противном случае произошло бы в результате постепенной и неизбежной деградации бессмертных особей, которые, хотя и не умирают сами, но могут получить значительные телесные повреждения в хаосе вечного существования на земле. Аналогичное предположение о том, что смерть – это не природная необходимость, а новшество, введенное для блага породы, высказал и выдающийся английский биолог Альфред Рассел Уоллес. Получается, что два самых выдающихся биолога современности согласны с дикарями в том, что смерть отнюдь не является естественной для всех живых существ. Они расходятся лишь в том, что если дикари смотрят на смерть как на результат прискорбной случайности, то наши ученые считают ее благотворной реформой, заложенной природой как средство приведения численности живых существ в соответствие с количеством пищи и потому способствующей усовершенствованию, а значит – и счастью всего вида.
CXLIX. Примитивное представление о душе
Как дикарь обычно объясняет процессы неживой природы, предполагая, что они производятся живыми существами, так он объясняет и явления самой жизни. Если животное живет и двигается, то, по его мнению, только потому, что внутри него есть маленькое животное, которое им движет; если человек живет и двигается, то только потому, что внутри него есть маленький человек или животное. Животное внутри животного, человек внутри человека – это и есть душа. И как активность животного или человека объясняется наличием души, так и покой сна или смерти объясняется ее отсутствием: сон или транс – это временное отсутствие души, а смерть – постоянное. Следовательно, способ защиты от смерти заключается либо в том, чтобы не дать душе покинуть тело, либо, если она все-таки покинула его, обеспечить ее возвращение. Меры предосторожности, принимаемые дикарями для обеспечения либо первой, либо второй цели, принимают форму определенных запретов или табу, которые представляют собой ни что иное, как правила, призванные обеспечить либо постоянное присутствие, либо возвращение души. Короче говоря, они являются хранителями или защитниками жизни.
CL. Душа, представляемая как тень
Часто дикарь считает свою тень или отражение своей душой, или, во всяком случае, жизненно важной частью себя, и в этом качестве она неизбежно является для него источником опасности. Ведь если ее растоптать, ударить или проткнуть, он почувствует травму, как если бы она была нанесена ему самому; а если она будет полностью отделена от него (в его представлении), он умрет.
Если тень считается столь тесно связанной с жизнью человека, что ее потеря влечет за собой упадок сил или смерть, то естественно ожидать, что ее уменьшение будет восприниматься с тревогой и опасением, как означающее соответствующее снижение жизненных сил ее обладателя. Изящный греческий писатель сравнил человека, живущего только ради славы, с тем, кто всем сердцем устремляется к своей тени, надувается и хвастается, когда она удлиняется; печалится и унывает, когда она укорачивается; растрачивается и тоскует, когда она сходит на нет. Дух такого человека, продолжает он, должен быть непостоянным, поскольку с каждым часом дня он то нарастает, то готов исчезнуть. Утром, когда в лучах солнца, только что поднявшегося над восточным горизонтом, человек отбрасывает тени огромной длины, сравнимые с тенями, отбрасываемыми кипарисами и башнями городских стен, как он веселится и ликует, воображая, что по росту сравнялся с гигантами древности; с каким важным видом он тогда вышагивает и красуется на улицах, на рынке и повсюду, где собираются люди, чтобы его видели и им восхищались. Но день продолжается, настроение его меняется, и он с опечаленным видом возвращается домой. В полдень, когда его некогда бесконечная тень уменьшается до пятнышка у самых ног, он замыкается в себе и не выходит на улицу, стыдясь смотреть в глаза своим согражданам. После полудня он оживляется, и по мере того как день угасает, его радость и гордость вновь прирастают вместе с длиной вечерних теней. Писатель, задумавший таким образом разоблачить тщету славы как предмета человеческих амбиций, уподобив ее вечно меняющейся тени, не подозревал, что в реальной жизни есть люди, которые дорожат своими тенями почти так же, как и тот простофиля, которого он выдумал с назидательной целью. Как трудно бывает расправленным крыльям воображения превзойти человеческую глупость!
CLI. Вера во внешнюю душу
Не имея возможности абстрактно представить себе жизнь как постоянную вероятность ощущений или непрерывное приспособление внутренних механизмов к внешним отношениям», дикарь думает о ней как о конкретном материальном предмете определенной массы, который можно видеть и обрабатывать, хранить в ящике или сосуде и подвергать ударам, ломать или разбивать на куски. Необязательно, чтобы жизнь, понимаемая таким образом, находилась в человеке; она может отсутствовать в его теле и все равно продолжать одушевлять его в силу своего рода симпатии или действия на расстоянии. Пока этот объект, который он называет своей жизнью или душой, остается невредимым, человек здоров; если он поврежден, он страдает; если он разрушен, он умирает. Или, говоря иначе, когда человек болен или умирает, этот факт объясняется тем, что материальный объект, называемый его жизнью или душой, будь он в теле или вне его, либо получил повреждения, либо был уничтожен. Но могут возникнуть обстоятельства, при которых, если жизнь или душа остается в человеке, она имеет больше шансов пострадать, чем если бы она была спрятана в каком-нибудь надежном потайном месте. Соответственно, в таких обстоятельствах первобытный человек вынимает свою душу из тела и помещает ее для безопасности в какое-нибудь укромное место, намереваясь вернуть ее в тело, когда опасность минует. Или же, если он обнаружит некое абсолютно безопасное место, он может довольствоваться тем, что оставит там свою душу навсегда. Преимущество этого способа заключается в том, что пока душа остается невредимой в том месте, где она была помещена, сам человек бессмертен; ничто не может уничтожить его тело, поскольку его жизнь не находится в нем.
Свидетельством этой первобытной идеи является целый ряд народных сказок, среди которых норвежская сказка «Великан, у которого не было сердца» является, пожалуй, самым известным примером. Подобные истории широко распространены по всему миру, и по их количеству, разнообразию событий и деталей, в которых выражается главная идея, можно сделать вывод, что концепция внешней души была сильна в сознании людей на ранних этапах истории. Ведь народные сказки – это прямое отражение мира, каким он представлялся первобытному уму, и мы можем быть уверены, что любая идея, которая часто встречается в них, какой бы странной она нам ни казалась, должна была когда-то быть обычным предметом верования. Эта уверенность, в той мере, в какой она касается предполагаемой способности отделять душу от тела на более или менее длительное время, убедительно подтверждается сравнением рассматриваемых народных сказок с реальными верованиями и обычаями дикарей.
CLII. Ритуал смерти и воскресения
У многих диких племен, особенно у тех, которые исповедуют тотемизм, принято, чтобы мальчики, достигшие половой зрелости, проходили определенные обряды инициации, одним из самых распространенных из которых является притворное убийство мальчика и возвращение его к жизни. Такие обряды становятся понятными, если предположить, что их суть заключается в извлечении души юноши с целью передачи ее тотему. Ведь извлечение души, естественно, должно было бы убить юношу или, по крайней мере, ввести его в состояние, подобное смерти, которое дикарь с трудом отличает от смерти. Его выздоровление объясняется либо постепенным восстановлением организма после сильного потрясения, либо, что более вероятно, вливанием в него свежей жизни, полученной от тотема. Таким образом, суть этих инициационных обрядов, если они сводятся к имитации смерти и воскресения, сводится к обмену жизнями или душами между человеком и его тотемом. Первобытная вера в возможность такого обмена душами ярко проявляется в истории с баскским охотником, который утверждал, что был убит медведем, но тот, убив его, вдохнул в него свою душу, так что тело медведя теперь мертво, а сам он – медведь, существующий в теле охотника. Это оживление мертвого охотника в виде медведя в точности аналогично тому, что, согласно рассматриваемой теории, должно происходить в церемонии умерщвления мальчика в период полового созревания и возвращения его к жизни. Юноша умирает как человек и оживает как животное; душа животного теперь в нем, а его человеческая душа – в животном. Поэтому он с полным правом может называть себя медведем, волком или кем-либо еще, в соответствии со своим тотемом, и с полным правом может относиться к медведям, волкам или кому-либо еще как к своим братьям, поскольку в этих животных обитают души его самого и его сородичей[117].
CLIII. Причина помещения души вне тела
Везде, где существует тотемизм и где принято при инициации убивать и возвращать к жизни, может существовать (или существовала) не только вера в возможность навсегда поселить душу в каком-либо внешнем объекте – животном, растении и т. д., но и реальное намерение сделать это. Если спросить, почему люди хотят поместить свою жизнь вне тела, то ответ может быть только таким: как великан в сказке, они считают, что так будет безопаснее, чем носить ее с собой – так же, как люди кладут деньги в банк, а не держат их при себе. В критические моменты жизнь или душу иногда временно убирают в безопасное место, пока не минует опасность. Но такие мировоззренческие системы как тотемизм нужны не только в особых случаях опасности; это системы, в которых каждый человек или, по крайней мере, каждый мужчина обязан пройти инициацию в определенный период жизни. Так вот, период жизни, в который происходит инициация, – это половое созревание, и этот факт позволяет предположить, что особая опасность, которую тотемизм и подобные ему системы призваны предотвратить, не возникает до достижения половой зрелости, то есть считается, что таковая опасность связана со взаимоотношениями полов. Можно было бы легко доказать, опираясь на множество фактов, что сексуальные отношения ассоциируются в первобытном сознании со многими серьезными опасностями, но точная природа этой опасности пока остается неясной. Остается надеяться, что более обширное знакомство с образом мышления дикарей со временем раскроет эту тайну первобытного общества и тем самым даст ключ не только к пониманию тотемизма, но и к разгадке происхождения брачной системы.
CLIV. Дикарские представления о душах животных
Объяснение тайны жизни идеей о живущей внутри и практически бессмертной душе дикарь не ограничивает человеком, а распространяет на весь одушевленный мир в целом. При этом он более почтителен к животным и, возможно, более логичен, чем цивилизованный человек, обычно отказывающий животным в той привилегии бессмертия, которую он требует для себя. Дикарь не столь горд, он обычно верит, что животные наделены чувствами и разумом, как и люди, и что, как и люди, они обладают душами, которые после смерти тела либо блуждают в виде бесплотных духов, либо рождаются вновь в животной форме.
<…>
Тот же мотив, который заставляет первобытного земледельца поклоняться зерну или кореньям, побуждает первобытного охотника, птицелова, рыболова или скотовода почитать зверей, птиц или рыб, дающих ему средства к существованию. Естественно, что представление о смерти этих существ возникает у него с необычайной внятностью и отчетливостью, поскольку не фигуральная или аллегорическая смерть, не пустая метафора, а реальная смерть постоянно и настойчиво требует его внимания. И как ни странно для нас, представление о бессмертии и даже воскрешении низших животных оказывается для дикаря почти столь же привычным и принимается им почти с такой же непоколебимой верой, как и очевидный факт их смерти и уничтожения. Как правило, он считает само собой разумеющимся, что души умерших животных продолжают жить после их смерти, поэтому большая часть мыслей дикаря-охотника посвящена проблеме того, как лучше всего успокоить разгневанных духов своих жертв, чтобы они не причинили ему вреда. Этот отказ дикаря признавать в смерти окончательное прекращение жизненного процесса, эта беспрекословная вера в непрерывность жизни – факт, который еще не получил достаточно глубокого рассмотрения, которого он явно заслуживает как со стороны исследователей строения человеческого разума, так и со стороны историков религии.
<…>
Так, для дикаря, рассматривающего всех живых существ практически на равных с человеком, акт убийства и поедания животного должен иметь совершенно иное значение, чем для нас, считающих интеллект животных намного ниже нашего и отрицающих наличие у них бессмертной души. Поэтому, исходя из принципов своей грубой философии, первобытный охотник, убивший животное, считает себя уязвимым для мести либо его бесплотного духа, либо всех остальных животных того же вида, которые, как и люди, связаны между собой родственными узами и обязательствами кровной мести, а значит обязаны возмутиться нанесенной одному из них обиде. Поэтому дикарь берет за правило щадить тех животных, которых ему незачем убивать, по крайней мере, таких свирепых и опасных, которые могут жестоко отомстить за убийство одного из своих сородичей.
CLV. Сны как источник веры в бессмертие
Рассмотрение обычаев дикарей, связанных с сосуществованием и размножением животных, на которых они охотятся и которых убивают, способно удивить нас непреложной верой первобытного человека в бессмертие низших существ. Он, по-видимому, принимает как данность, слишком очевидную, чтобы ее оспаривать, что звери, птицы и рыбы имеют душу, подобную его собственной, которая переживает смерть своего тела и может возродиться в другом теле, чтобы снова быть убитой и съеденной охотником. Целый ряд обычаев, причудливых и нелепых на взгляд цивилизованного человека, зиждутся на этом основополагающем суждении. Их изучение заставляет усомниться в том, что существующее объяснение веры дикарей в бессмертие человека в достаточной степени соответствует всем фактам. Эта вера обычно разъясняется на основе примитивной теории сновидений. Дикарь, дескать, не в состоянии отличить сновидение от реальности жизни наяву, и поэтому, увидев во сне своих умерших друзей, он неизбежно приходит к выводу, что они не умерли полностью, но их духи продолжают существовать в каком-то месте и в какой-то форме, хотя в обычном ходе событий они ускользают от чувственного восприятия. В соответствии с этим мнением представления, грубые или утонченные, отталкивающие или привлекательные, которые дикари и, возможно, цивилизованные люди сформировали о состоянии ушедших в мир иной, представляются не более чем гипотезами, построенными для объяснения явлений во сне. Эти возвышающиеся сооружения, при всем их сияющем и торжественном величии, при всей массивности и прочности, с которыми они предстают перед воображением многих, при ближайшем рассмотрении могут оказаться всего лишь воздушными замками, которые растают от одного лишь дуновения разумной мысли.
Но даже если допустить, что эта теория дает готовое объяснение широко распространенной вере в бессмертие человека, не так легко понять, как она объясняет соответствующую веру многих народов в бессмертие животных. В своих снах дикарь узнает образы ушедших друзей по тем знакомым чертам лица, голоса и жестов, которые характеризовали их при жизни. Но можно ли предположить, что он так же узнает умерших зверей, птиц и рыб? Что их образы предстают перед ним во сне со всеми теми особенностями, теми мельчайшими индивидуальными различиями, которые отличали их при жизни от их собратьев, так что, увидев их, он может сказать себе, например, что это тот самый тигр, которого он вчера убил, его туша мертва, но дух его, должно быть, еще жив; или что это тот самый лосось, которого он поймал и съел утром: он, конечно, убил тело рыбы, но, очевидно, не уничтожил его душу. Возможно, дикарь пришел к своей теории бессмертия животных путем подобных рассуждений, но такое предположение представляется по меньшей мере более надуманным и неправдоподобным, чем в случае с бессмертием человека. И если мы признаем недостаточность объяснения в одном случае, то, по-видимому, должны признать ее, хотя, возможно, и в меньшей степени, и в другом. Короче говоря, мы приходим к выводу, что примитивная теория сновидений сама по себе едва ли достаточна для объяснения широко распространенной веры в бессмертие людей и животных; сны, вероятно, немало значили для утверждения этой веры, но достаточно ли их для ее возникновения? Мы можем в этом обоснованно сомневаться.
CLVI. Жизнь как неуничтожимая энергия
Дикарю смерть представляется не естественной необходимостью, а досадной случайностью или преступлением, обрывающими существование, которое, если бы не смерть, могло продолжаться вечно. Таким образом, исходя, видимо, из собственных ощущений, он представляет себе жизнь как неразрушимую энергию, которая, исчезая в одной форме, обязательно появляется в другой, хотя в новой форме, она не должна быть сразу же ощутима нами; иными словами, он делает вывод, что смерть не уничтожает ни жизненное начало, ни даже сознательную личность, а лишь преобразует их в другие формы, которые не менее реальны, хотя обычно иускользают от восприятия наших органов чувств. По нашему мнению, дикарский взгляд на природу жизни удивительно напоминает современный закон сохранения энергии. Согласно ему, никакая материальная энергия никогда не исчезает и даже не уменьшается; когда кажется, что она уменьшается или исчезает, оказывается, что часть или вся она перешла в другие формы, которые хотя качественно и отличаются от нее, но количественно равноценны энергии в ее первоначальной форме. Если прислушаться к голосу науки, то в физическом мире ничто не исчезает, а только постоянно видоизменяется: сумма энергии во вселенной постоянна и неизменна, хотя и претерпевает постоянные превращения. Аналогичная теория неуничтожимости энергии подспудно применяется дикарем для объяснения феноменов жизни и смерти, причем логично, что он не ограничивается человеком, а распространяет ее и на животных. В этом он показывает себя более рассудительным, чем его цивилизованный собрат, который обычно с жадностью принимает доктрину бессмертия человека, но с презрением отвергает, как унижающую человеческое достоинство, мысль о том, что и животные обладают бессмертной душой. И когда он пытается подтвердить свою заветную веру в жизнь после смерти, апеллируя к аналогичным верованиям туземцев и выводя из них природный инстинкт бессмертия, нелишне напомнить ему, что, если он придерживается этого призыва, он должен, подобно дикарю, последовательно распространять привилегию бессмертия на презренных животных. Не следует выбирать доказательства в соответствии со своими предпочтениями, принимая те части мировоззрения дикарей, которые совпадают с нашими собственными и, отвергая те, которые не совпадают. В соответствии с логическими и научными основаниями он, по-видимому, обязан верить либо в большее, либо в меньшее, или считать, что люди и животные одинаково бессмертны, верить или что ни те ни другие не имеют такой привилегии.
CLVII. Эмпедокл, Герберт Спенсер и Дарвин
Насколько мы можем судить о реальных взглядах Пифагора и Эмпедокла по классической истории одного из них и донельзя искаженным сочинениям другого, они, как и Будда, с кем у них было немало общего, использовали древнюю идею о переселении душ в основном как инструмент, с помощью которого внушали своим последователям необходимость вести в этом мире невинную, чистую и даже аскетичную жизнь в качестве единственного средства обеспечить себе блаженную или, во всяком случае, безмятежную вечность в мире грядущем. По крайней мере, это с достаточной уверенностью можно сказать об Эмпедокле, чьи взгляды сравнительно хорошо известны нам по фрагментам его философских сочинений. Из тех его высказываний, подлинность которых не вызывает сомнений, мы узнаем, что психология Эмпедокла представляла собой любопытную смесь первобытных представлений и мистицизма. Воплощение человеческой души в каком-либо теле он рассматривал как наказание за грех, как деградацию, как низвержение с небес, как отлучение от божественного начала, как изгнание из мира блаженства в мир скорби. Он описывает землю как пещеру, безрадостное место, кишащее злом, где люди блуждают во тьме, становясь жертвой убийств и мести, изнурительных болезней и всяческого разложения. Он с досадой и презрением говорит о жизни смертных как об убогом и жалком существовании, порожденном распрями и скорбью и продленном в наказание за грехи через ряд перевоплощений, пока, благодаря добродетели, они не переродятся в пророков, поэтов, врачей, аристократов и не вернутся, наконец, к общению с богами, чтобы жить отныне без боли и печали, бессмертными, нетленными, божественными. Такой взгляд на человеческую судьбу, страстное презрение к дольнему миру, экстатическое стремление к блаженной вечности, к награде за добродетель в грядущем мире очень чужды жизнерадостной безмятежности, спокойному рационализму обычного отношения греков к земному существованию. В том, насколько он был убежден в многообразии страданий, неотделимых от земной жизни, в своем стремлении сбросить бремя тела, или, как он его называет, «одежду плоти», в своей нежности к животным и сильном чувстве родства с ними Эмпедокл напоминает Будду, весь образ мыслей которого, однако, был окрашен еще более глубоким оттенком меланхолии и еще более безнадежным взглядом на будущее. И все же сходство между ними в некоторых отношениях столь близкое, что можно было бы предположить прямое влияние буддизма на Эмпедокла, если бы время жизни двух великих мыслителей, насколько они могут быть установлены, не исключали такое предположение.
Но если с этической стороны учение Эмпедокла можно назвать почти буддизмом, освобожденным от его темной стороны, то с научной точки зрения оно предвосхитило некоторые учения, глубоко взволновавшие европейский ум в наши дни и во времена наших отцов. Ведь к своей психологии и религиозному мистицизму Эмпедокл добавил всеобъемлющую и грандиозную теорию материальной вселенной, которая аналогична теории Герберта Спенсера. Научная доктрина сохранения энергии или, как он предпочитал ее называть, постоянства силы, которую Спенсер сделал краеугольным камнем своей системы, имеет аналогию в эмпедокловской идее сохранения, или неуничтожимости материи, сумма которой, по его словам, остается всегда постоянной, не увеличиваясь и не уменьшаясь. Поэтому все изменения, происходящие в физическом мире, по Эмпедоклу, сводятся к синтезу и распаду материи, к синтезу и распаду тел под действием двух антагонистических сил – притяжения и отталкивания, которые на языке мифа он называл любовью и ненавистью. И подобно тому, как все конкретные объекты образуются под действием силы притяжения и распадаются под действием силы отталкивания (причем состояние концентрации, или агрегации в отдельном человеке постоянно чередуется с состоянием диффузии или сегрегации), так же происходит и с материальной Вселенной в целом. Она тоже попеременно сжимается и расширяется в зависимости от преобладания сил притяжения и отталкивания. Эмпедокл считал, что длительный, возможно, неизмеримо длительный период времени, в течение которого сила притяжения преобладает над силой отталкивания, сменяется столь же длительным периодом, в течение которого сила отталкивания преобладает над силой притяжения, причем каждый период длится до тех пор, пока преобладающая сила не израсходуется, ее действие не будет сначала замедлено, а затем обращено вспять противоположной силой. Таким образом, материальная Вселенная совершает периодическое и ритмичное движение попеременного сжатия и расширения, которое никогда не прекращается, за исключением тех моментов, когда две противоположные силы, точно уравновешивая друг друга, на некоторое время приводят все вещи в состояние покоя и равновесия, но при обратном движении космического маятника возвращаются в свое прежнее состояние либо уплотнения, либо рассеяния. Таким образом, под влиянием притяжения и отталкивания материя постоянно колеблется туда и обратно: в конце периода сжатия она собирается в твердый шар, в конце периода расширения она рассеивается по пространству в агрегатном состоянии, которое теперь мы можем назвать газообразным. И это гигантское колебательное движение Вселенной продолжалось вечно и будет продолжаться до бесконечности.
Внушительное обобщение, сформулированное Эмпедоклом в V веке до н. э., было независимо от него сформулировано в XIX веке нашей эры Гербертом Спенсером. Как и его греческий предшественник, английский философ считал, что материальная Вселенная проходит через периоды концентрации и рассеяния, строительства и распада, в зависимости от того, как попеременно преобладают силы притяжения и отталкивания. Термины, в которых он излагает свои общие выводы, можно было бы почти без изменений использовать для описания выводов Эмпедокла. Для сравнения можно привести следующий отрывок. Он звучит так: «Таким образом, мы приходим к выводу, что вcе процессы, наблюдаемые в совокупности видимой Вселенной, аналогичны процессам, наблюдаемым в мельчайших ее частях.
Движение, как и материя, имеет неизменное количество, поэтому, казалось бы, изменение в распределении материи, которое производит движение, доходит до предела, в каком бы направлении оно ни осуществлялось, после чего неуничтожимое движение вызывает необходимость обратного распределения. По-видимому, универсально сосуществующие силы притяжения и отталкивания, которые, как мы видели, обусловливают ритм во всех незначительных изменениях во Вселенной и во всей совокупности ее изменений, обусловливают и тот неизмеримый период, в течение которого преобладают силы притяжения, вызывающие то всеобщую концентрацию, и тот неизмеримый период, в течение которого преобладают силы отталкивания, вызывающие всеобщее рассеяние – чередуются эпохи эволюции и распада. Таким образом, возникает концепция прошлого, в течение которого происходили последовательные эволюции, аналогичные той, что происходит сейчас, и будущего, в течение которого могут происходить последовательные другие подобные эволюции – всегда одинаковые в принципе, но никогда не одинаковые в конкретном результате».
Последние исследования в области физики, по-видимому, скорее подтверждают, чем опровергают эти общие взгляды на природу Вселенной; ведь если современные физики правы, считая структуру материи по сути электрической, то антагонистические силы притяжения и отталкивания, постулированные Эмпедоклом и Спенсером, должны были бы превратиться в положительные и отрицательные заряды электричества. С другой стороны, атомный распад, который, как известно, происходит в некоторых химических элементах, в частности в уране и радии, и, вероятно, происходит во всех остальных элементах, заставляет нас усомниться в том, что вселенная действительно, как предполагал Спенсер, находится в процессе интеграции и эволюции, а не в процессе дезинтеграции и растворения. Или, может быть, видимая эволюция органического мира не сопровождается одновременным распадом неорганического, так что ткань Вселенной будет представлять собой нечто вроде пряжи Пенелопы, которую великая искусница одновременно ткет и распускает. С такими серьезными сомнениями, заставляющими задумываться о будущем, можно, пожалуй, сказать, что Эмпедокл был мудрее Герберта Спенсера, оставив, как он, видимо, и сделал, открытым вопрос о том, преобладала ли в течение эпохи человеческих наблюдений сила притяжения или сила отталкивания, и, следовательно, происходит ли интеграция или дезинтеграция материи в целом, постепенно ли все вещи развиваются в более сложные и концентрированные формы или постепенно растворяются и исчезают, превращаясь в более и более простые формы, в рассеянную неустойчивость своих первозданных составляющих.
Как в своих взглядах на устройство и историю физической Вселенной Эмпедокл в какой-то мере предвосхитил теорию Спенсера, так и в своих взглядах на развитие живых существ он в какой-то мере предвосхитил теорию Дарвина; он считал, что существующие виды животных произошли из неорганической материи через промежуточные виды нескладных существ, которые, будучи неприспособленными к выживанию, постепенно погибли и были истреблены в борьбе за существование. Невозможно утверждать с уверенностью, что Эмпедокл впервые сформулировал принцип выживания наиболее приспособленных видов и эволюционное учение, но во всяком случае показательно, что Аристотель, впервые сформулировав принцип выживания сильнейших, иллюстрирует его ссылкой на теорию Эмпедокла о вымирании неудачных форм в прошлом, то есть можно допустить, что он понимал, что эта теория подразумевает данный принцип.
Это замечательный пример странной сложности и кажущейся противоречивости человеческой природы, когда человек, в чьем емком уме рождались столь масштабные и плодотворные идеи, должен был предстать перед современниками в образе пророка или даже бога, шествовать по улицам родного города, украшенного гирляндами и лентами, за которым следовали послушные толпы мужчин и женщин, поклонявшихся ему и моливших его открыть им лучший путь, дать им прорицания и исцелить их недуги. В характере Эмпедокла, как и в характере другого предтечи науки, Парацельса, безупречные качества истинного ученика, казалось бы, должны были быть приправлены хвастовством и бахвальством. Но дерзость, которую мы можем обнаружить в его сочинении, скорее помогла, чем помешала ему на время завоевать расположение и внимание толпы, всегда готовой броситься по пятам за любым шарлатаном, рекламирующим свои товары громким ревом медных труб. При таком количестве претендентов на восхищение мудрых и преклонение глупых можно только удивляться, что Эмпедокл не стал основателем новой религии. Конечно, другие человеческие божества, обладая интеллектом, значительно уступающим сицилийскому философу, создавались и процветали на практике. Возможно, Эмпедоклу не хватало той безупречной искренности веры в собственные силы, без которой, по-видимому, трудно или невозможно постоянно заставлять человечество себе верить. Чтобы успешно обманывать других, желательно, если не абсолютно необходимо, начать с обмана самого себя, а сицилийский мудрец, вероятно, был слишком проницательным человеком, чтобы чувствовать себя совершенно спокойно в образе бога.
Старая идея о переселении душ, которую Эмпедокл переиначил и передал своим ученикам в качестве философского догмата, была впоследствии поддержана, если не прямо подтверждена, другим греческим философом совершенно иного склада, соединившим в себе, как никто другой, высочайшую способность к абстрактному мышлению с самым изысканным литературным гением. Но если он заимствовал эту доктрину у дикарской древности, то Платон, как и два его предшественника, отделил ее от грубой первоначальной оболочки и вписал в назидательную моральную схему возмездия. Он считал, что переселение человеческих душ после смерти в тела животных – это наказание или унижение, налагаемое на души за слабости, которым они были подвержены, или пороки, к которым они пристрастились при жизни, и что вид животного, в которое переселяется провинившаяся душа, соответствует степени и характеру ее слабости или вины. Так, например, души обжор, пьяниц и развратников переходят в тела ослов; души грабителей и тиранов перерождаются в волков и ястребов; души трезвых спокойных людей, не тронутые философией, оживают в виде пчел и муравьев; плохой поэт может превратиться после смерти в лебедя или соловья, а плохой шут – в обезьяну. Ничто, кроме неукоснительной практики высшей добродетели и беззаветной преданности абстрактной истине, не поможет вернуть таким униженным душам человеческое достоинство и, наконец, вознести их к общению с богами. Несмотря на то что отрывки, в которых излагаются эти взгляды, имеют мифическую окраску и, как и все сочинения Платона, облечены в драматическую форму и вложены в уста других людей, не приходится сомневаться в том, что они отражают подлинное мнение самого философа. Интересно и поучительно встретить в философской системе великого греческого мыслителя старую теорию переселения душ, притаившуюся под драпировкой морализаторства и сверкающую жемчужинами аттического красноречия. Так любопытно совпадают решения, которые предлагают самые высокие и самые примитивные умы для тех глубоких задач, которые во все века разжигали любопытство человека и бросали вызов его изобретательности.
CLVIII. Мир призраков
Круг человеческого знания, освещенный бледным холодным светом разума, так бесконечно мал, а темные области человеческого невежества, лежащие за этим кругом, так неизмеримо огромны, что воображение не решается подойти к пограничной черте и направить в темноту теплые, разноцветные лучи своего сказочного фонаря; и, вглядываясь во мрак, оно склонно принимать подобные теням отражения собственной фигуры за реальные существа, движущиеся в бездне. Мало кто ощущает резкую грань, отделяющую известное от неизвестного; для большинства людей это туманная пограничная полоса, где восприятие и иллюзия сливаются в одно неразделимое целое. Поэтому для дикаря призраки мертвых животных и людей, которыми его воображение наполняет пустоту, едва ли менее реальны, чем твердые формы, в которых живые животные и люди представляются его восприятию, и его мысли и деятельность почти в равной степени поглощены и тем и другим. О нем можно сказать, пожалуй, даже с большей убежденностью, чем о его цивилизованном собрате: «Мы тени и за тенями гонимся».
CLIX. Страх перед призраками[118]
Страх перед привидениями широко распространен (вероятно даже повсеместен) среди дикарей; едва ли он исчез и меж нас. Если бы он ушел, некоторым научным обществам следовало бы упраздниться. Страх перед призраками, конечно, не был благом. Действительно, можно с некоторым основанием утверждать, что ни одна вера не сделала столько для замедления экономического и, следовательно, социального прогресса человечества, как вера в бессмертие усопших; ибо эта вера заставляла расу за расой, поколение за поколением жертвовать реальными потребностями живых ради воображаемых потребностей мертвых. Растраты и разрушения жизни и имущества, которые повлекла за собой эта вера, неисчислимы. Но я не буду рассматривать здесь катастрофические и плачевные последствия, невыразимые глупости, преступления и страдания, которые на практике вытекают из теории загробной жизни. Сейчас я занимаюсь более светлой стороной мрачной темы, полезным, хотя и беспочвенным ужасом, который призраки, явления и призраки вселяют в грудь отчаянных преступников. Если такие люди вообще размышляют и регулируют свои страсти по велению благоразумия, то кажется очевидным, что страх перед призрачным возмездием, перед гневным духом своей жертвы, должен действовать как спасительный ограничитель их необузданных порывов; ему следует усиливать страх перед чисто мирским наказанием и снабжать холериков и злобных людей новым мотивом для того, чтобы остановиться перед тем, как обагрить свои руки кровью.
CLX. Благотворное влияние страха перед призраками[119]
В то время как страх перед призраком, таким образом, действовал непосредственно, для укрепления незыблемости человеческой жизни, удерживая жестоких, страстных и злобных от пролития крови, он действовал также косвенно, приводя к тому же благотворному результату. Ибо не только сам одержимый ведьмой убийца боится призрака своей жертвы, но и вся община, как мы видели, также боится его и считает, что присутствие убийцы угрожает ей, поскольку преследующий его гневный дух может обратиться на других людей и растерзать их. Следовательно, у общества есть сильный мотив для изоляции, изгнания или уничтожения преступника, чтобы освободиться от того, что оно считает неминуемой опасностью, опасным загрязнением, заразой смерти. Иными словами, общество заинтересовано в наказании за убийство. Нельзя сказать, что обращение с убийцами со стороны племени или государства изначально задумывалось как наказание, налагаемое на них, скорее оно рассматривалось как мера самообороны, моральный карантин, процесс духовного очищения и дезинфекции, изгнание нечистой силы. Это был способ очищения людей в целом, а иногда и самого убийцы от призрачной инфекции, которая для примитивного ума представляется чем-то материальным и осязаемым, чем-то, что можно буквально смыть водой, свиной кровью, овечьей кровью или другими моющими средствами. Но когда это очищение принимало форму заключения убийцы под стражу, изгнания его из страны или предания смерти, чтобы успокоить дух его жертвы, это было фактически неотличимо от наказания, и страх перед ним действовал как сдерживающий фактор так же верно, как если бы он это было задумано как наказание и ничего больше. Когда человека собираются повесить, для него мало утешения, когда ему говорят, что повешение – не наказание, а очищение. Но изначальная концепция легко и почти незаметно меняется; так что то, что сначала было религиозным обрядом, торжественным посвящением или жертвоприношением, со временем становится чисто гражданской функцией, наказанием, которое общество налагает на тех, кто причинил ему вред: жертвоприношение становится казнью, священник отступает, а палач выходит вперед. Таким образом, уголовное правосудие, вероятно, в значительной степени основывалось на грубой форме суеверия задолго до того, как тонкие умы юристов и философов логически вывели его, в соответствии с их различными пристрастиями, из жесткой теории праведного возмездия, дальновидной политики превращения закона в ужас для злодеев или в благожелательное желание изменить характер преступника и спасти его душу в другом мире. Если эти выводы лишь претендуют на то, чтобы теоретически оправдать практику наказания, они могут считаться хорошо или плохо обоснованными; но если они претендуют на объяснение историческое, то они, безусловно, ложны. Таким образом, вы не можете реконструировать прошлое, перенося в одну эпоху идеи другой, толкуя самые ранние из них с точки зрения последних достижений эволюции разума. Так можно совершать революции, но нельзя писать историю.
Если эти взгляды верны, то страх перед призраком действовал двояким образом, защищая человеческую жизнь. С одной стороны, люди ради собственного блага с большей неохотой стали убивать своих собратьев, а с другой стороны, это побудило всю общину наказать убийцу. У вспыльчивых и бессердечных был двойной мотив воздержаться от последнего рокового шага: им приходилось бояться духа своей жертвы, с одной стороны, и плети закона – с другой: они оказались зажаты между молотом и наковальней, между призраком и виселицей. И когда с развитием мысли тень призрака исчезает, мрачная тень виселицы остается, чтобы защитить общество, оставшееся без помощи суеверных страхов. Обычай часто переживает мотив, его породивший. Если только институция хороша на практике, она будет стоять твердо и после того, как ее старая теоретическая основа будет разрушена: будет обнаружен новый и более прочный, ибо более верный фундамент, на который она сможет опереться. С течением времени мораль все больше и больше смещает свою почву с песков суеверий на скалу разума, от воображаемого к реальному, от сверхъестественного к естественному. Государство не перестало защищать жизни своих граждан, когда вера в призраков пошатнулась. Оно нашло более вескую причину, чем бабушкины басни, для того чтобы охранять пламенным мечом Справедливости подход к древу жизни.
CLXI. Культ мертвых[120]
Судя по свидетельствам не только диких и варварских племен, но и некоторых высокоцивилизованных народов, культ мертвых был одной из наиболее распространенных и влиятельных форм религии, возможно, даже самой распространенной и влиятельной из всех. Очевидно, что в его основе лежит предположение о том, что человеческая личность в той или иной форме, будь то душа, дух, призрак или что-то еще, может пережить смерть и впоследствии еще долгое или короткое время оказывать огромное влияние на судьбы живых людей, которые, заботясь о своей безопасности и благополучии, вынуждены искать милости теней умерших. Эта вера в существование человеческого духа после смерти распространена по всему миру, она встречается у людей всех ступеней культуры, от самых низких до самых высоких. Несомненно, степень внимания к призракам не одинакова во всех случаях; она зависит от конкретной степени силы, приписываемой каждому из них; духи людей, которых по каким-либо причинам сильно боялись при жизни, например, могучих воинов, вождей и королей, более почитаемы и получают гораздо больше знаков уважения, чем духи простых людей; и только когда это почитание и уважение доходят до чрезвычайно высокого уровня, их правильно назвать обожествлением мертвых. Но то, что во многих странах мертвые люди возводились в ранг божеств, подтверждается многочисленными свидетельствами. И если не считать поклонения духам, которые, по словам их почитателей, некогда одушевляли тела живых людей, то есть все основания подозревать, что многие боги, причисляемые к чисто мифическим существам, когда-то были людьми из плоти и крови, хотя их подлинная история ушла из памяти или, скорее, превратилась в миф, который в общем скрывает реальный характер воображаемого божества. Идея, согласно которой большинство или все боги возникли подобным образом, иными словами, поклонение богам есть не что иное, как поклонение мертвецам, известна как эвгемеризм, по имени древнегреческого писателя Эвгемера, который ее выдвинул. Если рассматривать это как универсальное объяснение веры в богов, то оно, безусловно, ложно; если рассматривать его как частичное объяснение, то оно, несомненно, истинно; и мы можем даже пойти дальше и сказать, что чем больше мы проникаем в глубину истории естественной религии, тем более значительным становится элемент истины, содержащийся в эвгемеризме. Ведь чем пристальнее мы вглядываемся во многие божества естественной религии, тем отчетливее видим под причудливой пеленой, которой мифическая фантазия окутала их величественные фигуры, знакомые черты реальных людей, когда-то разделявших общие радости и общие горести человечества, шедших по общей дороге жизни к общему концу.
Когда мы задаемся вопросом, как получилось, что умерших людей так часто возводили в ранг божеств, то первое, на что следует обратить внимание, – это то, что все подобные обожествления должны следовать из опыта того или иного рода; они должны быть версиями, придуманными для объяснения несознаваемых причин определенных явлений, будь то человеческий разум или внешняя природа. Все они, как мы уже отмечали, предполагают веру в то, что сознательная человеческая личность, называемая душой, духом или как угодно еще, может пережить тело и продолжать существовать в развоплощенном состоянии с неизменными или даже значительно возросшими способностями к добрым или злым делам. Эту веру в сохранение личности после смерти можно для краткости назвать верой в бессмертие, хотя термин «бессмертие» не совсем корректен, так как он предполагает вечную жизнь, а идея вечности едва ли понятна многим примитивным народам, которые тем не менее твердо верят в продолжение существования человеческого духа на более или менее длительный срок после распада тела. Вера в бессмертие души, или, правильнее сказать, в продолжение существования сознательной человеческой личности после смерти, чрезвычайно распространена среди людей на всех уровнях интеллектуальной эволюции – от самых низких до самых высоких. Конечно, распространенность веры в бессмертие души не ограничивается приверженцами высших религий, потому что ее придерживается как непреложной истины, по крайней мере, подавляющее большинство диких и варварских народов, о представлениях которых мы располагаем точными сведениями; действительно, трудно назвать хоть одно племя людей, пусть даже дикое, о котором можно было бы с уверенностью сказать, что они совершенно не верят в так называемое бессмертие души.
Поэтому, если мы хотим объяснить обожествление мертвецов, мы должны сначала объяснить широко распространенную веру в бессмертие; мы должны ответить на вопрос, как так получилось, что столь многие люди во всех странах и на всех уровнях невежества или просвещенности полагают, что после смерти их сознание будет сохраняться в течение неопределенного времени после распада тела. Ответ на этот вопрос является одной из фундаментальных задач естественной теологии, правда, не в полном смысле слова теологии, если мы ограничиваем этот термин только обоснованным знанием о Боге; ведь пример буддизма доказывает, что вера в существование человеческой души после смерти вполне совместима с отсутствием веры в божество. Но если мы можем использовать словосочетание «естественная теология» в расширенном смысле, чтобы охватить идеи, которые, хотя сами по себе и не утверждают существование Бога, тем не менее являются одним из самых глубоких и плодотворных источников веры в его реальность, то мы с полным правом можем сказать, что концепция человеческого бессмертия действительно входит в сферу естественной теологии. Каково же ее происхождение? Как получилось, что люди столь склонны считать себя бессмертными?
Если существует какое-либо естественное знание о бессмертии человека, то оно должно быть получено либо интуицией, либо опытом, другого пути нет. Трудно сказать, откуда у людей берется вера в свое бессмертие: интуитивна ли она, или это результат наблюдения за своей природой. Но на свой счет автор этих строк может с уверенностью сказать, что у него нет ровно никакой интуиции относительно своего бессмертия, и что если он будет опираться только на свои природные способности, то едва ли сможет считать существование своей личности после смерти более вероятным, чем существование личности Бога. Можно смело предположить, что если бы люди могли проанализировать свои собственные идеи, то они, как правило, оказались бы в таком же затруднительном положении в отношении обеих этих глубоких тем. Поэтому мы склонны верить утверждению, что люди, как правило, не имеют интуитивного знания о собственном бессмертии, и что если и существует какое-либо естественное знание об этом, то оно может быть получено только в процессе рассуждений на основе опыта.
Что же тогда считать опытом, из которого выводится бессмертие человека? Это опыт деятельности нашего собственного разума? Или опыт взаимодействия с внешней природой? Исторический факт (а мы рассматриваем этот вопрос исключительно с исторической точки зрения) свидетельствует о том, что люди делали выводы о сохранении своей личности после смерти как из одного вида опыта, так и из другого, то есть как из явлений своей внутренней жизни, так и из явлений окружающей среды, того, что мы условно называем внешним миром. Так, дикарь находит косвенное подтверждение бессмертия в сновидениях, это несомненно часть его внутренней жизни, хотя в своем невежестве он обычно не отличает их от того, что мы привыкли называть явью. Поэтому, когда во сне ему являются образы людей, о которых он знает, что они умерли, он, естественно, делает вывод, что эти люди все еще существуют где-то и как-то отдельно от их тел, гибель которых он мог наблюдать наяву. Как, спрашивается, он может видеть умерших людей, если их не существует? Утверждать, что они погибли, как и их тела, значит, противоречить очевидным свидетельствам его чувств, ведь для дикаря еще больше, чем для цивилизованного человека, видеть – значит верить; то, что он видит мертвых только во сне, не колеблет его уверенности, поскольку он считает явления сна столь же реальными, как и явления бодрствования. И если он таким образом убедился в том, что мертвые живут и способны помогать или вредить ему, как это представляется во сне, то для него естественно и необходимо распространить эту мысль на повседневную жизнь, которую он не отличает от видений во сне. Теперь он объясняет многие из этих явлений и многие природные процессы непосредственным вмешательством духов; он прослеживает их невидимую руку во многих несчастьях и в некоторых благодеяниях, постигших его; ведь это общая черта веры в призраков, что они обычно злобны и деструктивны или, по крайней мере, раздражительны и мелочны, склонны скорее вредить, чем приносить пользу оставшимся в живых. В этом они напоминают олицетворенных духов природы, которые, по мнению большинства дикарей, в большинстве случаев представляются коварными и злобными существами, чей гнев опасен, а благосклонность заслуживается со страхом и трепетом. Таким образом, даже без дополнительного подтверждения, которое дают рассказы о привидениях и призраках, первобытный человек со временем может представить окружающий мир более или менее густонаселенным, подверженным влиянию и даже господству бесчисленного множества духов, среди которых тени прошлых поколений людей занимают весьма заметное, а часто и, по-видимому, ведущее место. Этих духов, способных помочь или навредить, он стремится либо просто отстранить, если считает их вредными, либо умиротворить и задобрить, если полагает, что они достаточно добродушны, чтобы ответить на его инициативы. Таким образом, отталкиваясь от реальных, но, как нам кажется, неверно истолкованных явлений сновидений, дикарь может прийти к учению о бессмертии человека, а от него – к поклонению мертвым.
Это объяснение веры дикарей в бессмертие не отличается ни новизной, ни оригинальностью: напротив, оно, пожалуй, самое распространенное и знакомое из всех, которые были предложены до сих пор. Если оно и не объясняет всех фактов, то, вероятно, объясняет многие из них. В то же время мы не сомневаемся, что многие другие умозаключения, сделанные на основе опыта разного рода, закрепили, даже если изначально не предполагали, устойчивую веру человека в свое бессмертие. Приведем лишь один пример: сходство детей с умершими родственниками, по-видимому, породило в сознании многих дикарей представление о том, что души этих умерших родственников возродились в их потомках. На основании нескольких объясненных случаев сходства легко прийти к общей теории, согласно которой все живые люди одушевлены душами умерших; другими словами, человеческий дух переживает смерть на неопределенное время, если не на вечность, в течение которой он претерпевает ряд перерождений или реинкарнаций. Как бы ни было, учение о переселении или перевоплощении души встречается у многих племен дикарей, и, исходя из того, что нам известно по этому вопросу, мы вправе предположить, что на определенных этапах психической и социальной эволюции вера в метемпсихоз была гораздо более распространена и оказывала гораздо более глубокое влияние на жизнь и институции первобытного человека, чем позволяют утверждать имеющиеся у нас теперь фактические данные.
CLXII. Обожествление мертвых[121]
Можно, пожалуй, считать общим местом, что поклонение мертвым постоянно ущемляет поклонение верховным богам, которые все больше оттесняются на задний план появлением их более молодых соперников. Это вполне естественно. Привязанность к добродетели, благоговение и трепет, внушаемые великими талантами и сильными личностями, сохраняются еще долго после того, как объекты нашей любви и восхищения покинули землю, и мы теперь отдаем памяти о них то почтение, которое отдавали, а может быть, и не отдавали, самим людям при их жизни. Для нас они как бы продолжают существовать; их черты, их характерные обороты мысли и речи еще свежи в памяти, и мы с трудом заставляем себя поверить, что они полностью перестали существовать, что от них не осталось ничего, кроме безжизненного праха, который предан земле. В сердце все еще теплится если не вера, то надежда, что где-то за гранью нашего понимания любимые и покинувшие нас воссоединились с родными духами, ушедшими в неведомую страну, где в свое время мы встретимся с ними вновь. И как в случае с привязанностью, так и в случае с благоговением и страхом, они также являются мощными стимулами для этой инстинктивной веры в продолжение загробного существования умерших. Напряженный мозг, исследовавший высоты и глубины загадочной Вселенной, пылающее воображение, рождавшее видения красоты, созданной, как нам кажется, для бессмертия, устремленная ввысь душа и размах дерзновений, основывавшие или свергавшие империи и сотрясавшие мир, – неужели они теперь не более чем груда истлевших костей или горстка пепла под их мраморными памятниками? Разум большинства людей восстает против вывода, столь унижающего достоинство человеческой природы, и поэтому, чтобы удовлетворить одновременно порывы воображения и сердца, люди постепенно возводят своих умерших в ранг святых и героев, которые со временем могут легко, почти неощутимо перейти на высшую ступень, обретая статус божеств. Таким образом, практически на всем протяжении развития человеческого разума человек постоянно создает богов по своему подобию.
CLXIII. Эвгемеризм[122]
Как бы мы ни относились к эвгемеризму в качестве универсального объяснения богов, несомненно, что во многих странах ряды небесной иерархии в значительной степени пополнялись призраками людей из плоти и крови. Но, по-видимому, существует общая тенденция отводить происхождение человеческих богов на второй план и путать их с истинными изначальными божествами, которые с самого начала не были ничем иным. Иногда эта тенденция усиливается намеренным желанием сделать более незаметным скромное рождение и относительно скромную биографию этих ныне почитаемых существ; но, скорее всего, стирание различий между двумя классами божеств обычно является простым результатом забвения и течения времени. Как только человек умирает, его фигура, столь масштабная и ясная для современников, начинает блекнуть и таять, превращаясь в нечто смутное и неясное, пока, если он не был масштабной личностью, его не забывают совсем; если же он был тем, чьи поступки или мысли сильно повлияли на его соплеменников во благо или во зло, память о нем остается в последующих поколениях, и личность со временем эта видится тем более масштабной, чем меньше деталей остаются четкими: так вечерний туман визуально увеличивает сферу заходящего солнца. Так, естественно и неощутимо с течением времени наша смертная природа меркнет или проясняется, становясь бессмертной и божественной.
CLXIV. Великие люди как основатели религий
Если Осирис и Христос вызывали одинаковое поклонение и преданность, то, возможно, за этим стоят схожие причины? Если Христос прожил жизнь и умер земной смертью человека, то, может быть, и Осирис прошел такой путь? Огромная и непреходящая популярность его культа говорит в пользу этого предположения; ведь все другие великие религиозные или полурелигиозные системы, занявшие постоянное место в привязанностях человечества, были основаны отдельными великими людьми, которые своей личной жизнью и примером оказывали на умы и сердца человечества такое воздействие, какое не могли оказать никакие холодные абстракции, никакие бесцветные творения коллективной мудрости (или глупости). Так было с буддизмом, с конфуцианством, с христианством, с магометанством; так, возможно, было и с религией Осириса. Конечно, мы меньше согрешим против доказательств, если примем сторону традиции Древнего Египта в этом вопросе, чем если будем относиться к фигуре Осириса как к простому мифу. А если учесть, что с древнейших до новейших времен египетским царям поклонялись как богам и при жизни, и после смерти, то нет ничего странного или невероятного в том, что один из них своими личными качествами вызывал большую, чем обычно, степень преданности при жизни и вспоминался с большей любовью и с более глубоким почтением после смерти, пока со временем его память, преображенная и окруженная ореолом славы в тумане времени, не превратилась в преобладающую религию его народа. По крайней мере, это предположение достаточно разумно и заслуживает серьезного рассмотрения. Если принять его, то можно далее предположить, что мифические черты, которые традиция, несомненно, приписывает Осирису, были более поздними вкраплениями, которые собрались вокруг его памяти, как плющ на руинах. В таком предположении нет ничего невероятного, напротив, принцип аналогии говорит в его пользу, ведь нет ничего более достоверного, чем то, что мифы растут, как сорняки или цветы вокруг великих исторических личностей прошлого.
CLXV. Деметра и бессмертие
Обобщив некоторые факты, мы можем сказать, что из мифа о Деметре и Персефоне, из их ритуала, из их изображений в искусстве, из титулов, которые они носили, из подношений им первых плодов и из названий злаков мы имеем полное право заключить, что в сознании рядового грека эти две богини были, по существу, олицетворением зерна, и что в этом все многоцветие их религии находит свое косвенное объяснение. Но утверждать это – не значит отрицать, что в ходе длительной религиозной эволюции на этот простой первоначальный материал были привиты высокие нравственные и духовные представления, которые расцвели более яркими цветами, чем ячмень и пшеница. Прежде всего мысль о семени, зарытом в землю, чтобы взойти к новой и высшей жизни, легко наводила на сравнение с человеческой судьбой и укрепляла надежду на то, что и для человека могила может быть лишь началом лучшего и счастливого существования в каком-то неведомом светлом мире. Это простое и естественное размышление кажется вполне достаточным для того, чтобы объяснить ассоциацию богини плодородия в Элевсине с тайной смерти и надеждой на блаженное бессмертие. О том, что древние рассматривали посвящение в элевсинские мистерии как ключ, отпирающий врата рая, свидетельствуют упоминания о счастье, которое ожидает посвященных в будущем, у различных хорошо осведомленных писателей. Несомненно, легко заметить шаткость логического фундамента, на котором строились такие большие надежды. Но утопающие хватаются за соломинку, и нам не приходится удивляться, что греки, как и мы, имея перед собой смерть и великую любовь к жизни в сердце, не могли останавливаться, чтобы тщательно взвесить аргументы, которые говорили за и против перспективы человеческого бессмертия. Доводы, которые удовлетворили святого Павла и утешили несметные тысячи скорбящих христиан, стоящих у смертного одра или отверстых могил своих близких, были вполне приемлемы и для древних язычников, когда они тоже склоняли головы под бременем скорби и с горящим в глазах огнем жизни смотрели вперед, во тьму неизвестности. Поэтому мы ничуть не преуменьшаем смысл мифа о Деметре и Персефоне – одного из немногих мифов, в котором солнечный свет и ясность греческого гения пересекаются с тенью и тайной смерти, – когда начинаем вести его происхождение от некоторых из наиболее знакомых, но вечно волнующих сторон природы, от меланхоличного мрака и упадка осени и свежести, яркости и зелени весны.
CLXVI. Смерть и розы
Смерть Адониса интерпретируется не как естественное увядание растительности в целом под воздействием летнего зноя или зимнего холода, а как насильственное уничтожение зерна человеком, который срезает колос в поле, отделяет зерна молотьбой и перемалывает в муку на мельнице. Можно признать, что именно так Адонис представал перед земледельческими народами Леванта в более поздние времена, но трудно поверить, что с самого начала он был зерном и ничем иным. Возможно, в более ранний период он был для пастуха прежде всего нежной травой, прорастающей после дождя и дающей богатое пастбище для тощего и голодного скота. Еще раньше он мог олицетворять дух орехов и ягод, которые осенний лес дает дикому охотнику и его жене. И как земледелец должен умилостивить дух зерна, которое он потребляет, так и пастух должен умиротворить дух травы и листьев, которые ест его скот, а охотник-собиратель – успокоить дух корней, которые он выкапывает, и плодов, которые он собирает с ветвей. Во всех случаях умилостивление обиженного и разгневанного духа, естественно, сводилось к подробным оправданиям и извинениям, сопровождалось громкими причитаниями по поводу его кончины, если по какой-то прискорбной случайности он оказывался убитым или ограбленным. Следует только иметь в виду, что дикари-охотники и скотоводы тех далеких времен, вероятно, еще не имели абстрактного представления о растительности в целом, и поэтому, если Адонис вообще существовал для них, он должен был быть повелителем каждого отдельного дерева и растения, а не олицетворением растительного мира в целом. Таким образом, Адонисов было столько же, сколько деревьев и кустарников, и каждый из них мог рассчитывать на удовлетворение за ущерб, нанесенный его личности или имуществу. И год за годом, когда деревья снова зеленеют, каждый Адонис как будто истекает кровью вместе с красной листвой осени и оживает вновь со свежей зеленью весны.
Есть основания полагать, что в ранние времена Адонис иногда олицетворялся с живым человеком, который умирал насильственной смертью в образе бога. Кроме того, есть основания полагать, что у земледельческих народов Восточного Средиземноморья дух плодородия, под каким бы именем он ни был известен, нередко был представлен ежегодными человеческими жертвоприношениями в поле. Если это так, то представляется вероятным, что умилостивление духа зерна должно было в какой-то степени слиться с поклонением мертвым. Ведь духи жертв могли вернуться к жизни в колосьях, которые они напитали своей кровью, и умереть второй смертью во время жатвы. А призраки погибших от насилия людей мрачны и при всякой возможности готовы отомстить своим убийцам. Поэтому попытка успокоить души убитых жертв, по крайней мере в народном представлении, естественным образом сочеталась с попыткой умиротворить убитого духа зерна. Мертвые возвращались в прорастающие злаки, и можно считать, что они возвращались в весенние цветы, пробужденные от долгого сна мягким весенним ветерком. Они покоились под дерном. Что может быть естественнее, чем представить, что фиалки и гиацинты, розы и ветреницы возникли из их праха, были одушевлены или оплодотворены их кровью и содержали в себе часть их духа?
Я думаю, что роза всех красней,
Поскольку царских напилась кровей,
А гиацинт цветет, припоминая,
Как рос на чьей-то чудной голове.
Раз хлеб насущный богом предопределен —
Не может быть ни сокращен, ни приращен.
Тужить бессмысленно о том, что не досталось,
И будь свободен от того, чем наделен.
Летом после сражения при Ландене, самого кровопролитного сражения XVII века в Европе, земля, пропитанная кровью 20 тыс. убитых, распустилась миллионами маков, и путешественнику, проезжавшему по этому огромному алому полю, могло показаться, что земля действительно отдала своих мертвецов. В Афинах великое поминовение усопших приходится на весну, примерно на середину марта, когда распускаются ранние цветы. Считалось, что тогда мертвецы встают из могил и ходят по улицам, тщетно пытаясь проникнуть в храмы и жилища, которые отгораживались от этих беспокойных духов веревками, облепихой и смолой. Название праздника, согласно наиболее очевидному и естественному толкованию, означает «праздник цветов», и это название вполне соответствовало бы сути церемоний, если бы в это время действительно считалось, что несчастные призраки выползают из тесного гроба с раскрывающимися цветами. Поэтому, возможно, есть доля истины во взглядах Ренана, который видел в поклонении Адонису мечтательно-сладострастный культ смерти, представляемой не в качестве властелина темных сид, а коварного чародея, который заманивает к себе жертву и убаюкивает ее вечным сном. Бесконечное очарование природы Ливана, считал он, располагает к религиозным эмоциям чувственного, визионерского рода, неопределенно витающим между болью и наслаждением, между дремотой и слезами. Было бы, разумеется, ошибкой приписывать сирийским крестьянам поклонение такому чисто абстрактному понятию, как смерть вообще. Но, возможно, в их простодушном сознании мысль об оживающем духе растительности сочеталась с вполне конкретным представлением о призраках умерших, которые оживают в весенние дни вместе с ранними цветами, нежной зеленью злаков и многоцветьем деревьев. Таким образом, их представления о смерти и воскресении природы были окрашены их представлениями о смерти и воскресении человека, их личными горестями, надеждами и страхами. Не приходится сомневаться, что и ренановская теория Адониса была окрашена яркими воспоминаниями, воспоминаниями о смертной дремоте, которая застилала его глаза на склонах Ливана, воспоминаниями о сестре, которая спит в стране Адониса, чтобы никогда больше не проснуться вместе с анемонами и розами.
CLXVII. Смертность богов
На ранней стадии своего интеллектуального развития человек считает себя от природы бессмертным и воображает, что если бы не злые промыслы колдунов, преждевременно обрывающих жизненную нить, то он жил бы вечно. Эта иллюзия, столь лестная для человеческих желаний и надежд, бытует среди многих диких племен и по сей день, и можно предположить, что она была широко распространена в эпоху магии, которая, судя по всему, повсеместно предшествовала эпохе религии. Но со временем печальная истина открылась первобытным мыслителям с силой, которой не могли противостоять никакие предрассудки и никакая софистика. Среди множества влияний, которые в совокупности заставили его неохотно согласиться с неизбежностью смерти, следует назвать и растущее влияние религии, которая, разоблачая тщету магии и всех построенных на ней чрезмерных притязаний, постепенно приземляла гордое и вызывающее отношение человека к природе и приучала его верить, что во вселенной есть тайны, что его слабому интеллекту не постичь, и силы, с которыми его ничтожным рукам не совладать. Так он все больше и больше учился смиряться перед неизбежным и утешать себя в земной жизни надеждой на вечное блаженство в будущем. Но если он неохотно признавал существование существ одновременно сверхчеловеческих и сверхъестественных, то еще не подозревал о ширине и глубине пропасти, отделявшей его от них. Боги, которыми его воображение теперь наполняло тьму неведомого, действительно признавались им выше его самого по знанию и могуществу, по радостному великолепию жизни и ее продолжительности. Но, хотя он и не знал этого, эти великие и ужасные существа были лишь, подобно Броккенскому призраку, отражениями его собственной ничтожной личности, преувеличенной до гигантских размеров расстоянием, туманами и облаками невежества, на которые они отбрасывались. Человек, по сути, создавал богов по своему подобию и, будучи сам смертным, естественно, предполагал, что его создания находятся в таком же печальном положении.
CLXVIII. Уничтожение бога-человека
Обычай предавать смерти божественных людей и особенно божественных царей, по-видимому, был распространен на определенном этапе развития общества и религии. Это была попытка освободить бессмертный дух от его смертной оболочки, остановить процессы упадка в природе, безжалостно пресекая начатки зловещих симптомы. Мы можем с улыбкой смотреть на тщетность этих и подобных им попыток остановить неумолимое вращение великого колеса времени, сохранить навеки свежесть и красоту недолговечных роз юности. Но, возможно, несмотря на все разочарования, созерцая, казалось бы, бесконечные просторы знания, открывшиеся даже перед нашим поколением, многие из нас в глубине души лелеют надежду, что все-таки можно найти какую-то лазейку для выхода из стен тюрьмы, которая грозит закрыть и раздавить нас; что, блуждая в потемках, человечество все же сможет отыскать золотой ключик от дворца вечности и таким образом перейти из этого мира тьмы и печалей в мир света и радости. Если это и сон, то, несомненно, счастливый и невинный, и тем, кто хочет пробудить нас от него, мы можем напомнить слова Микеланджело: «Отрадно спать, отрадней камнем быть!»
CLXIX. Поедание бога
Теперь легко понять, почему дикарь желает полакомиться плотью животного или человека, которого он считает божественным. Съев тело бога, он приобщается к его атрибутам и силе. Если бог – бог хлеба, то хлеб – его тело; если бог винограда, то сок винограда – его кровь; поэтому, съедая хлеб и выпивая вино, поклоняющийся приобщается к реальному телу и крови своего бога. Таким образом, употребление вина в обрядах такого бога винограда, как Дионис, не является просто весельем, а представляет собой торжественное таинство. Однако наступает время, когда здравомыслящим людям трудно уяснить, как кто-то в здравом уме может считать, что, съев хлеб или выпив вино, он принимает в себя тело или кровь божества. «Когда мы называем хлеб Церерой, а вино – Вакхом, – говорит Цицерон, – мы используем обыкновенную фигуру речи; но неужели вы думаете, что кто-то столь безумен, чтобы верить, что то, что он вкушает, и есть бог?» Пишущий так римский философ не предвидел, что и в самом Риме, и в странах, получивших от него свое вероучение, вера, которую он здесь клеймит как безумную, сохранится на тысячи лет в качестве основной у народов, гордящихся своей религиозной просвещенностью по сравнению со слепыми суевериями языческой древности. Даже величайшие умы одного поколения едва ли могут предвидеть, по какому извилистому пути пойдет религиозная вера человечества в последующие века.
CLXX. Умирающий бог как искупитель
Умирающий бог иногда использовался в качестве козла отпущения, чтобы избавить своих почитателей от всевозможных бед, с которыми сопряжена земная жизнь. Мы попытались проследить этот любопытный феномен до его истоков, разложить идею божественного козла отпущения на элементы, из которых она, как представляется, состоит. Если наши выводы верны, то эта идея сводится к простой путанице между материальным и нематериальным, между реальной возможностью переложить физический груз на чужие плечи и предполагаемой возможностью переложить наши телесные и душевные недуги на другого, который будет нести их за нас. Рассматривая историю этого жалкого заблуждения от его зарождения во времена древней дикости до полного развития в теологии цивилизованных народов, нельзя не удивляться необыкновенной способности человеческого разума превращать свинцовую окалину суеверий в сверкающее подобие золота. Конечно, ни в чем эта алхимия мысли не проявляется так ярко, как в процессе, который превратил низменный и примитивный обычай козла отпущения в возвышенную концепцию бога, который умирает, чтобы взять на себя грехи мира.
CLXXI. Понятие деицида
Именно в религиозном ритуале ацтеков теория умирающего бога нашла свое наиболее систематическое и трагическое выражение. Насколько мне известно, нет свидетельств в пользу того, что мужчины и женщины, погибшие в Мексике жестокой смертью в образе богов и богинь, рассматривались их адептами и палачами как козлы отпущения; скорее всего, их убивали с целью усилить рекой человеческой крови прилив жизни, которая могла застояться и заглохнуть в жилах божеств. Таким образом, ритуал ацтеков, предписывающий зарезать, зажарить живьем и распластать мужчин и женщин, чтобы боги оставались вечно молодыми и сильными, соответствует предложенной нами общей теории деицида. По этой теории смерть – это врата, через которые должны пройти и боги, и люди, чтобы избежать дряхлости возраста и обрести бодрость вечной молодости. Можно утверждать, что кульминацией этой концепции является брахманическая доктрина, согласно которой в ежедневном жертвоприношении тело творца заново разрушается ради спасения мира.
CLXXII. Жертва бога ради спасения мира
Не исключено, что жертвоприношения обожествленных людей, совершаемые ради спасения мира, могли способствовать возникновению представления о том, что вселенная или ее часть изначально была создана из тел богов, принесенных в жертву. Любопытно, что подобные представления встречаются именно в тех частях света, где такие жертвоприношения, судя по всему, совершались регулярно. По некоторым свидетельствам, в Древней Мексике, где жертвоприношение людей в образе богов составляло характерную черту национальной религии, считалось, что, когда еще не было света, боги создали солнце, чтобы осветить землю: добровольно сгорели в огне, прыгнув, один за другим в пламя огромной печи. В вавилонском Бытии великий бог Бел сотворил мир, расчленив женщину-чудовище Тиафнат на две части и из половин ее тела создал небо и землю. Затем, увидев, что земля пуста, он приказал одному из богов отрубить ему, творцу, голову, а из вытекшей крови, смешанной с глиной, сделал смесь, из которой вылепил людей и животных. Аналогичным образом в одном из гимнов Ригведы рассказывается, как боги создали мир из расчлененного тела великого первобытного гиганта Пурушу. Небо было создано из его головы, земля – из его ног, солнце – из глаз, а луна – из его ума; животные и люди были также порождены из его внутренностей или конечностей, а великие боги Индра и Агни появились из его рта. Древний, а может быть, доисторический рассказ поэта о сотворении мира был сохранен брахманскими жрецами более позднего времени и доработан ими до более продуманной теории жертвоприношения в целом. По их мнению, мир не только был создан в начале жертвенной смертью творца Праджапати, Владыки существ, но и по сей день обновляется и сохраняется исключительно благодаря повторению этого мистического события в ежедневном жертвенном ритуале, совершаемом брахманами. Каждый день тело творца и спасителя разрушается заново, и каждый день оно собирается воедино для восстановления и сохранения вселенной, которая в противном случае должна была бы распасться и разлететься на осколки. Таким образом, мир постоянно создается заново благодаря самопожертвованию божества, и, что удивительно, жрец, приносящий жертву, отождествляет себя с творцом, а значит, самим актом жертвоприношения обновляет вселенную и поддерживает непрерывный круговорот времени и материи. Все зависит от его благотворной и, сверх того, божественной деятельности. От неба над головой до земли под ногами, от величайшего бога до самого ничтожного червя, от солнца и луны до самой скромной травинки и мельчайшей частицы пыли. К счастью, эта грандиозная теория жертвоприношения как процесса, необходимого для спасения мира, не обязывает священника подражать своему славному прототипу, расчленяя собственное тело и проливая кровь на алтарь; напротив, удобное следствие этой теории открывает перед ним приятную перспективу прожить на несказанное благо общества до глубокой старости, растянуть краткий срок человеческого существования до ста лет. Хорошо не только для священника, но и для всего человечества, когда с медленным развитием цивилизации жестокий ритуал смягчается и сопутствующие ему понятия размываются до туманных абстракций мистического богословия.
CLXXIII. Вопрос о бессмертии[123]
Невозможно не поразиться силе и, можно сказать, универсальности естественной веры в бессмертие у диких народов человечества. Для них жизнь после смерти не является предметом догадок и предположений, надежд и страхов; это практическая уверенность, в которой человек не может усомниться, как не сомневается в реальности своего сознательного существования. Он принимает ее без вопросов и действует в соответствии с ней без колебаний, как если бы это была одна из наиболее достоверных истин в пределах человеческого опыта. Вера влияет на его отношение к высшим силам, на его повседневную жизнь, на его поведение по отношению к окружающим; более того, она в значительной степени регулирует отношения независимых сообществ друг с другом. Состояние войны, в котором обычно находятся многие, если не большинство, соседних дикарских племен, в значительной степени напрямую обусловлено верой в бессмертие, поскольку одним из наиболее распространенных мотивов вражды является желание успокоить разгневанные призраки друзей, которые, как считается, погибли от злодейского колдовства другого племени. Если не отомстить их реальным или воображаемым убийцам, они обрушат свой гнев на непокорных соплеменников. Таким образом, вера в бессмертие не просто окрашивала мировоззрение отдельного человека; она оказывала глубокое влияние на социальные и политические отношения человечества во все века; ведь религиозные войны и гонения, раздиравшие и опустошавшие Европу на протяжении веков, были лишь более цивилизованными эквивалентами столкновений и убийств, которые страх перед потусторонним вызывал почти у всех диких народов, о которых мы имеем сведения. С этой точки зрения вера в загробную жизнь была посеяна на земле, как зубы дракона, и порождала новые и новые множества вооруженных людей, которые обращали свои мечи друг против друга. А если учесть еще и расточительное уничтожение имущества и пренебрежение ценностью жизни, которое влечет за собой жертвоприношение, то придется признать, что при всех своих преимуществах вера в бессмертие обернулась большими экономическими потерями для тех народов (а это практически все народы мира), которые предались этой дорогостоящей роскоши. Не нам оценивать масштабы и тяжесть моральных, социальных, политических и экономических последствий, которые непосредственно вытекают из веры в бессмертие. Можно лишь указать на некоторые из них и предложить обратить на них серьезное внимание историков и экономистов, а также специалистов области морали и теологии.
Но даже если мы не принимаем во внимание практические последствия данных убеждений, перед нами все равно встает вопрос об их истинности или ложности. Мы предоставим другим непростую задачу оценки доказательств первого или второго, чтобы они решили, склоняют ли эти доказательства чашу весов в пользу или против истинности этого важного верования, которое так сильно повлияло на историю человечества, как во благо, так и во вред. В любом исследовании многое зависит от того, с какой точки зрения исследователь подходит к своему предмету; он видит его в разных соотношениях и в разном свете в зависимости от того, под каким углом и с какого расстояния он на него смотрит. В данном случае речь идет о человеческой природе, а как известно, люди по-разному оценивают себя и свой род. С одной стороны, есть те, кто любит рассуждать о величии и достоинстве человека, кто раздувается от гордости при созерцании побед, достигнутых его гением как в фантастическом мире воображения, так и в царстве природы. Конечно, говорят они, такое славное создание было рождено не для смертной жизни, не для того, чтобы погаснуть, как свеча, увянуть, как цветок, угаснуть, как дыхание. Неужели весь этот проницательный интеллект, творческая фантазия, непомерное тщеславие, благородные страсти, далеко идущие надежды должны свестись к нулю, обратиться в ничто? Нет, этого не может быть. Человек – цветок этого мира, цель творения, венец и завершение всего сущего, и было бы неправильно по отношению к нему и его создателю думать, что могила – это конец всего. Для тех, кто придерживается такого возвышенного взгляда на человеческую природу, легко и очевидно найти в аналогичных верованиях дикарей желанное подтверждение своей собственной заветной веры и настаивать на том, что столь широко распространенное и столь твердое убеждение должно основываться на каком-то принципе, называемом инстинктом, интуицией или как угодно, который не может быть опровергнут рассуждениями.
С другой стороны, есть и те, кто смотрит на человеческую природу иначе и находит в рассуждениях о ней источник не гордости, а смирения. Они напоминают нам, как слаб и невежественен человек, как коротка и хрупка его жизнь, как немощны его дерзновения, как ослеплен он знанием, как подвержен он боли и страданиям, болезням, терзающим тело и разрушающим разум. Они напоминают, что если немногочисленные годы жизни человека не проходят в праздности и пороке, то они в большинстве своем проходят в постоянном круговороте унылых мелочей, в удовлетворении чисто животных потребностей, в еде, питье и сне. Если посмотреть на историю человечества в целом, то она окажется запятнанной глупостью и преступлениями, крушением веры, безрассудными амбициями, необдуманной агрессией, несправедливостью, жестокостью и похотью, и лишь изредка озаряется мягким сиянием мудрости и добродетели. А когда они обращают свой взор от самого человека к тому месту, которое он занимает во Вселенной, как их ошеломляет ощущение его ничтожности! Они видят, как Земля, населенная человечеством, уменьшается до крохи в невообразимой бесконечности пространства, а краткий срок его существования сжимается до мгновения в немыслимой бесконечности времени. И спрашивают: неужели столь ничтожное и слабое существо может претендовать на вечную жизнь, на то, чтобы пережить не только нынешнюю звездную систему, но и все остальные, которые, когда Земля, Солнце и звезды рассыплются в прах, будут построены на их руинах в далеком будущем? Это не так, этого не может быть. Это утверждение не что иное, как результат завышенной самооценки, раздутого тщеславия; это утверждение мотылька, тлеющего в пламени свечи, что он переживет солнце, утверждение червяка, что он переживет землю, в которую он зарылся. Те, кто придерживается такого взгляда на ничтожность и преходящесть человека по сравнению с необъятностью и постоянством вселенной, не находят в верованиях дикарей особых оснований, чтобы изменить свое мнение. В дикарских представлениях о душе и ее судьбе они видят не более чем порождение детского невежества, галлюцинацию, бред сумасшедшего или даже умышленное мошенничество. Они отвергают все эти измышления как набор надуманных фантазий и лжи, недостойных серьезного внимания рационального ума; и говорят, что если подобные измышления и не опровергают веру в бессмертие (и, впрочем, и не могут опровергнуть), то, по крайней мере, придают ее высокопарным притязаниям атмосферу смехотворной нелепости.
Таковы два противоположных взгляда, которые, как я полагаю, можно иметь в виду в отношении представлений дикарей о сохранении нашей сознательной личности после смерти. Мы не склонны высказываться в поддержку той или другой точки зрения и предоставляем читателю делать свои собственные выводы.
CLXXIV. Предположение о существовании внешнего мира[124]
Человеческий разум отказывается принимать на веру чувственное восприятие. Инстинктивный, непреодолимый импульс побуждает его искать нечто запредельное, нечто, что он считает более реальным и неизменным, чем изменчивая фантасмагория этого чувственного мира. Этот поиск не свойствен одним только философам, но в той или иной степени присущ всем людям, рожденным на свет. Возьмем, к примеру, пахаря. Он просыпается с петухами и готовится приступить к привычной работе. Он видит, как жена разжигает огонь в доме и готовит завтрак, как дети в ожидании собираются за столом, слышит потрескивание огня в очаге, мычание коров, отдаленное блеяние овец и лай собак. Видя и слыша все это, наш пахарь более или менее явно представляет себе виды, ожидающие его в поле и на пути к нему. Вот деревенская церковь и церковный двор с его почтенными тисами и травянистыми курганами, дремлющими в лучах утреннего солнца. Вот поворот дороги, а за ним излучина реки и далекие синие холмы. Калитка ведет в поле, где ему предстоит трудиться до вечера, ступая за плугом, запряженным терпеливыми лошадьми, вверх и вниз по длинным бороздам взрыхленной бурой земли. Он не размышляет об этих вещах, но и не сомневается в их реальности. Он предполагает, что они существуют где-то вне и независимо от него, что другие глаза увидят старые знакомые сцены и другие уши услышат старые знакомые звуки, когда его собственные навсегда останутся в земле церковного двора.
Точно так же каждый из нас постоянно, ежечасно конструирует чисто воображаемый мир, стоящий за непосредственными ощущениями света и цвета, осязания, слуха и обоняния. Эти ощущения и есть то, что мы действительно воспринимаем. Как ни странно, именно воображенный мир, порождение мысли, мы называем реальным миром в отличие от мимолетных чувств. При таком рассмотрении разум человека можно уподобить чародею, который с помощью духовных сущностей или взмаха волшебной палочки вызывает к жизни видения, которые, сам обманутый совершенством своего искусства, принимает за действительность. Только при внимательном рассмотрении можно понять, насколько эфемерна структура так называемой материальной вселенной, только лишь кажущаяся устойчивой. В буквальном понимании этого слова она состоит из того же, из чего состоят сны. Единственное отличие видений сна от тех видений, которые мы видим наяву в реальной жизни, заключается в большей упорядоченности вторых. Их череда столь закономерна, что мы в значительной степени можем уверенно предсказать ее, а опыт ежедневно и ежечасно подтверждает это предсказание. Например, мы предвидим, что встретится нам, когда мы выйдем в сад или на соседнюю улицу, и это предвидение неизменно сбывается. Это бесчисленное повторение ожиданий является, пожалуй, главной причиной и, конечно, лучшим оправданием нашей инстинктивной веры в реальность внешнего мира. Именно эта закономерность в череде явлений порождает в нашем сознании представление о причине; в конечном счете причина – это просто строгая закономерность. Наблюдение таких закономерностей необходимо для поддержания и вообще для существования жизни не только у человека, но и у животных; с его помощью мы можем предвидеть будущее и приспосабливаться к нему; без него не была бы возможна сама жизнь.
Но хотя человечество в целом негласно допускает, что за ощущениями органов чувств скрывается реальный мир, имеющий более существенную и неизменную природу, есть люди, которые по своему пристрастию занимаются исследованием этого предполагаемого внешнего мира. Они спрашивают: существует ли на самом деле такой мир, скрытый за завесой чувственных явлений, и если да, то каковы его происхождение и природа, каким законам он подчиняется, если таковые имеются? Люди, задающие эти вопросы об окончательной реальности мира, являются философами в самом широком смысле этого слова, и, грубо говоря, их ответы делятся на два типа, в зависимости от того, где они находят эту предельную действительность – в материи или в разуме. В первом случае она мертва, лишена сознания, нечеловечна; во втором случае она живая, сознательная, более или менее аналогичная человеческим чувствам и интеллекту. С одной стороны, сначала существовала материя, а потом из нее развился разум; с другой – разум существовал раньше материи и создал, или, во всяком случае, упорядочил, царство материального. С одной стороны, мир по сути своей материален, с другой – духовен. В целом наука принимает первую точку зрения, по крайней мере, в качестве рабочей гипотезы, религия же безоговорочно придерживается второй.
CLXXV. Неспособность разума постичь бесконечное[125]
Мысль постоянно опережает чувство как в бесконечно малом, так и в бесконечно большом; как бы далеко мы ни расширяли поле зрения, будь то невообразимо далекие звезды или бесконечно малые частицы, мысль все равно выходит за их пределы в бесконечном поиске реального, невидимого, вечного. Мы стоим как бы в точке между двумя бесконечностями, ни одной из которых мы не можем надеяться достичь, но обе они под действием какой-то неизвестной силы постоянно побуждают нас стремиться к ним. Мысль стоит на острие ножа между двумя безднами, в непостижимые глубины которых она вечно заглядывает, пока ее зрение не потускнеет, а мозг не остановится в попытке пробиться сквозь густой мрак, закрывающий обзор с обеих сторон. И все же мы преуменьшаем значение тайны, окутывающей нашу маленькую жизнь, когда говорим о ней так, будто она состоит только из двух частей – тайны бесконечно большого и тайны бесконечно малого пространства, ибо разве не существует также двойная тайна времени – тайна бесконечно отдаленного прошлого и тайна бесконечно отдаленного будущего? Таким образом, наша метафора мысли, находящейся между двумя безднами, нуждается в корректировке и расширении. Не две, а четыре бесконечности, четыре пропасти, четыре бездонные пропасти зияют у ее ног; и в них нашу мысль ведет некий искуситель (или светлый ангел?). Шепчет на ухо, вечно манит окунуться в эти глубины, биться и трепетать слабыми крыльями в непроглядной тьме. Но даже здесь, не удивляясь кажущейся неразрешимости загадки, человеческий разум отказывается примириться с этими многообразными противоречиями. В последнее время, если мы правильно понимаем, философия или наука (в фундаментальных вопросах это две сестры), пройдя круг человеческого знания в противоположных направлениях, имеют возможность встретиться и наконец-то обняться. Философия и наука в последнее время работают над решением принципиальных задач, сводя, казалось бы, несводимые друг к другу принципы пространства и времени к единой реальности. Не нам высказывать свое мнение по поводу этого смелого обобщения. Мы рассматриваем его лишь как, возможно, последнюю попытку философского или научного разума объединить и гармонизировать, казалось бы, разнородные и противоположные составляющие Вселенной.
CLXXVI. Материализм и спиритуализм[126]
Обе теории имеют целью установление и определение конечной реальности: одна обнаруживает ее в водороде и электричестве, другая – в божестве. Насколько они дополняют друг друга или противоречат друг другу – вопрос интересный, но для его взвешенного обсуждения потребуется сочетание философских и научных достижений, на которые мы не претендуем. Хотелось бы лишь отметить, что обе гипотезы направлены на объяснение и обоснование нашей инстинктивной веры в реальность мира, лежащего за пределами непосредственных чувственных ощущений. Это не в меньшей степени относится к материалистической, чем к спиритуалистической гипотезе, поскольку мы должны постоянно помнить, что атомы и электроны, на которые современная наука расчленяет материальный мир, так же недоступны нашим чувствам, как гномы, феи и любые другие духовные существа. Правда, мы можем иметь гораздо больше оснований верить в существование атомов и электронов, чем в существование привидений и гоблинов; но сами по себе атомы и электроны, привидения и гоблины – одинаково гипотетические вещи и, следовательно, в строгом смысле слова воображаемые существа, придуманные для объяснения ощутимых явлений. Следствия предполагаемого существования тех и других мы можем воспринимать, но не их самих. Мы видим, например, травянистое кольцо, которое, как говорят, создано ногами фей, танцующих при лунном свете на зеленом поле, но самих фей мы не видим. Мы можем увидеть яркую линию, которая, как говорят, является светящимся следом атома гелия, вылетающего из затемненной камеры; но сам атом ускользает от нашего ограниченного зрения так же, как и феи.
Даже если благодаря какому-то пока еще несбыточному усовершенствованию наших научных приборов, атомы и электроны окажутся в поле зрения наших органов чувств, можно ли сомневаться, что наука сразу же начнет делить атомы и электроны на более мелкие и более трудноуловимые частицы материи, и так далее до бесконечности? Уже сейчас наука считает, что каждый атом – это как бы маленькое солнце с планетами в виде электронов, вращающихся вокруг него. Не может ли быть так, что каждое из этих крошечных солнц включает в себя еще более крошечное солнце, или, скорее, неисчислимое множество таких солнц в форме атомов… И что в каждом из этих атомов солнечная система, а может быть, и целая звездная вселенная, миниатюрная копия нашей вселенной, со всем богатством растительной и животной жизни, находится, как и наша, в процессе эволюции или упадка? И наоборот, мы можем представить себе, что наша Вселенная, которая кажется нам такой невообразимо огромной, – это не более чем атом, вибрирующий в более огромной Вселенной, и так до бесконечности.
CLXXVII. Бесконечный поиск[127]
Принять можно любую из этих гипотез, но в любом случае разум, повинуясь фундаментальным законам, стремится сформировать представление, упрощающее и, по возможности, объединяющее многочисленные и, казалось бы, разнородные явления природы. Так, древнегреческие философы, исходя из материалистической гипотезы, пытались свести кажущееся множество и разнообразие вещей к одной стихии, будь то вода, огонь или что-либо другое. Другие, возможно менее смелые мыслители, довольствовались утверждением существования четырех различных и несводимых друг к другу стихий – огня, воздуха, земли и воды. В течение длительного времени современная химия продолжала умножать количество различных уникальных элементов, из которых, как утверждалось, состоит материальная Вселенная, и вот их число не достигло 88. Но, как заметил один из выдающихся философов нашего времени, наука не могла удовлетвориться теорией, согласно которой Вселенная состоит всего лишь ровно из 88 элементов; ограничение числа элементов 88 представлялось столь же произвольным, как и ограничение числа основных религиозных истин 39. В обоих случаях разум, естественно, стремится либо к большему, либо к меньшему; и ради единства и простоты он предпочитает меньшее, а не большее. В науке это стремление в последние годы было удовлетворено более или менее вероятным сведением всех старых химических элементов к единственному элементу водороду, от которого остальные, как представляется, являются лишь производными. Точно так же и в биологии теория эволюции сводит к единству бесчисленные виды растений и животных, выводя их из одного простого типа живых организмов.
Таким образом, в отношении органического и неорганического мира современная наука достигла того единства и простоты представлений, которые настоятельно требуются человеческому интеллекту, если он хочет хоть в какой-то мере постичь бесконечную сложность единого мира, вернее, его теней, отраженных на освещенном экране разума. Но как бесконечна эта сложность, так, вероятно, бесконечен и поиск конечного единства. Ведь можно заподозрить, что окончательность, которой, казалось бы, увенчаны крупномасштабные обобщения науки, в конечном счете, лишь иллюзорна, а заманчивые единство и простота, которые они предлагают утомленному разуму, – не цель, а лишь остановка в бесконечном шествии. Слишком часто кажущиеся плоды познания оказываются яблоками Содома. Более внимательное изучение простого на первый взгляд результата может открыть в нем новую, еще не описанную сложность, которая, в свою очередь, может оказаться отправной точкой другого поиска, более длительного и трудного, чем тот, который дал уму краткий и преходящий покой. Для мыслителя не существует постоянного места отдыха. Он должен вечно двигаться вперед, как ночной пилигрим, вечно стремящийся к слабому и тусклому свету, который оказывается тем дальше, чем ближе мы к нему подходим… И вторит Одиссею наш странник-мыслитель:
Но пережитый опыт – только арка,
Через нее непройденное светит,
И край того нетронутого мира,
Чем дальше путь держу, тем дальше тает[128].