Много во что можно сыграть, да только машины у меня, к сожалению, нет. Будь я порасторопнее, продал бы дачникам часть земли (участок большой, я на нем ничего не выращиваю), перестроил бы дом, машину купил, и еще бы осталось. Земля у нас за последние годы подорожала в сто раз, я не шучу – в сто. Так что человек я вполне обеспеченный, только не умею распорядиться. Надо бы поспешить, пока никто на участок на мой не позарился, он и оформлен как-то не до конца, да только не умею я ничего сделать вовремя, не разбираюсь во всяких правилах. Если честно, то не особенно и стремлюсь. Кроме того, быть бедненьким лучше у меня получается, провинциальному учителю бедность к лицу – это я знаю из предмета, который детям преподаю. Мне живется тепло. Опасно, грязно – не станем продолжать метафору – пахнет, конечно, пахнет, но об этом тоже потом.
У меня, повторяю, изумительные родители. У деревенского мальчика (отслужу-отсижу) таких нет. Грубая жизнь – с детства, магазин ограбит, не от голода, а из удали, или спьяну подерется с кем-нибудь, – как такого судить? А если девочку изнасилует? А если человека убьет? С какого момента ребенок начинает отвечать за свои поступки и начинает ли?
Одного мальчика лет шести я подобрал перед Новым годом на автостанции, он был едва одет: пришел побираться и еще не знал, как это делается. Взял я его с собой к знакомым москвичам на елку (про дачников – еще напишу), помыли мальчика, приодели, надавали всяких вещей, отправился я его провожать. “Наша квартира”, – показывает, а там комната такая, безо всего, только лампочка под потолком, без абажура, и кровать железная с кучей тряпья, а поверх – голый дядька, грязный, пьяный, и запах. Я прикрыл его (терпеть не могу наготы), пробовал что-то втолковать про сына, про мешки с вещами, что порядок нужен, а дядька меня и спрашивает: “ Ты православный?” Я замялся, не люблю я об этом, а он так качнулся: “Русский?” “Да, – отвечаю, – русский”. “И зачем тебе – вещи, порядок? Мне вот, – говорит, – ни-че-го не надо”. Почему, спрашивается? Он и сам как будто бы удивлен. А мальчика его я на следующий день опять встретил неподалеку от автостанции. Не признал меня, говорит: “Вчера в таком доме был! Во живут москвичи!.. Наворова-а-ли!”
То – дети. А взрослый народ и впрямь совершенно себя позабыл. Почти никто, например, я проверял, не помнит телефонного кода – не даем мы свой номер за пределами города, нет нужды, да и не чувствуем себя частью целого. Будда, Сократ, Толстой, а вот я – житель такого-то города, телефонный код мой такой-то, – вот как должно быть. В глубины народного сознания и прочее верят теперь только дачники, а местные телевизор смотрят. Не от усталости, люди не очень много работают, не потому, что тяжелая жизнь, она легкая, неголодная, а чтобы заполнить дырку, чем-то занять себя.
Ладно, вернемся к моей ситуации. Родители живы, сестра и племянники – тоже, с мужем у нее разные сложности, но я тут ничем не могу помочь. Так что в списке моих потерь Верочка – самая главная, по существу единственная. Три года прошло, как ее нет, а вспоминаю Верочку ежедневно, даже, наверное, ежечасно. Всегда – когда сталкиваюсь с умненькими, живыми девочками, а такие встречаются среди моих учениц. Одна тут недавно спросила: “Сергей Сергеевич, раз запятые ставят по правилам, то, может, они вообще не нужны?” Почему самому мне этот вопрос в голову не приходил, и почему я не умею на него ответить? “Надо подумать, – говорю ей, – надо подумать”. Ради таких умненьких и работаю.
Чтобы покончить с дачниками: незадолго до окончательного Верочкиного отъезда сидели мы с ней на веранде и писали для моей выпускницы Полины вступительное сочинение в какой-то бессмысленный вуз. Академия сервиса, что-то такое, берут всех подряд, телефоны на экзаменах не отнимают, так что мы себе пили чаек и наперебой отправляли Полине текстовые сообщения. Тема нам досталась: “Духовный мир провинциальных дворян в романе «Евгений Онегин»”.
“Этот мир представлен в романе со второй главы по начало седьмой, – писали мы. – Онегин бежит сюда из мира большого, из Санкт-Петербурга. – Предполагалось, что каждому нашему сообщению Полина придаст развитие и форму. – Незатейливое простодушие деревенских соседей, – Он в том покое поселился, / Где деревенский старожил… Интересы: Их разговор благоразумный / О сенокосе, о вине, / О псарне, о своей родне. Живущих в провинции отличают простота, непосредственность интересов, однообразный уклад, не любовь, а скорее привычка друг к другу. Неструктурированный день, много свободного времени: Татьяна в тишине лесов / Одна с опасной книгойбродит… У людей с душой – расцвет иллюзорного мира: Вздыхает и, себе присвоя / Чужой восторг, чужую грусть… Главная особенность провинции – отсутствие настоящих жизненных впечатлений, особенно у женщин. – Так и написали: «особенность» – «особенно», потому что спешили. – «Еще?» – спрашиваем, – «Da, da, p-ta», – просит Полина. – Серьезное отношение к жизненным принципам: родись Татьяна в Петербурге, она не достигла бы той искренности ни при первом объяснении с Онегиным, ни при последующих. Строгость и простота не те, что в столицах. Онегин живет по столичным законам, которые не подразумевают ни искренности, ни глубины. По небрежности он убивает Ленского, делает несчастной Татьяну. Разумеется, в провинциальной жизни, как и в столичной, есть и чванство, и глупость, и шутовство, в очень откровенных, гротескных формах, так что не следует, – советуем мы Полине, – идеализировать ситуацию”.
Тут она нас поблагодарила, пора было переписывать набело. А мы подумали с Верочкой: да ведь это написалось про наших дачников.
Дачники попроще ходят в жару полуголыми, в Москве они себя так не ведут. Дачники посложнее понимают, что обижать никого не следует, и все равно обижают. Питерские чуть отличаются: у них имена-отчества, у москвичей теперь даже отчеств нет.
Где-то в столицах диссертации защищают, издают книги, происходит что-то существенное, литераторы хлопают друг друга по физиономиям, а тут – разве можно всерьез принимать эту милую, теплую, грязненькую жизнь? Несерьезная влюбленность, несерьезные правила поведения. Заглянут по дороге с реки ко мне, от меня – в “Пельменную”: посидеть, поболтать, или, как теперь говорят, потусоваться. Лето кончится, принесут в подарок недоеденное, недоиспользованное: звоните, когда соберетесь к нам в Белокаменную, и – до лучших времен.
Про Верочку. Она была хороша до такой степени, что все мужчины, кроме последних пропойц, замолкали, оборачивались, а то и шли ей вслед. В жесте, в движении – рук, головы, плеч – никакой угловатости, неловкости, никогда. Верочка училась в моем классе лет с четырнадцати и до конца – я только старшие классы веду. “Зачем не с глаголами обязательно писать раздельно? – первое, что от нее услышал. – Как удобно было бы – нехочу, нелюблю!”. Посмотрел я тогда на нее внимательно и подумал: вот, жертва, классическая, или теперь подверстываю воспоминания к дальнейшему? Но к концу школы в ней это только усилилось. Сразу, конечно, надо было записать, а то многое позабыл. То есть помню вроде бы все, а высказать не получится. Как о маме.
Верочка очень ко мне тянулась. Да и я любил ее. Конечно, любил, но сам же и оборвал все, когда она попробовала объясниться, разве я пара Верочке? И ученица, и разница в возрасте, да и тянулась она, может быть, не ко мне вовсе, а к прозе с поэзией. “Это, Верочка, у тебя от чтения и лечится тоже – чтением”, – вот и все объяснение. Но приходить на чай ко мне Верочка не перестала – неструктурированный день, соседи, все запросто.
Ксения, мать ее, ревновала, на родительские собрания отправляла отца – коммуниста Жидкова, так мы его называем, он уже с ними не жил. А был когда-то большой человек, второй секретарь райкома. Ксения его бросила, стал болеть, пить, сделался серый какой-то, землистый весь, невозможно было с ним разговаривать.
В кого она получилась такая? Думаю, в деда-скульптора, тот прибыл сюда в ссылку, женился на местной, родил Ксению, быстро умер. Верочка мне подарила несколько фигурок его. Странные, растерянные существа, словно бы незаконченные.
Почему-то она не любила ни Гоголя, ни Щедрина, но зато какие сочинения писала по Достоевскому! Не без натяжек, конечно, но очень талантливые. Помню почти наизусть одно – про Порфирия, пристава следственных дел, про то, что мы удивляемся, когда они оказываются людьми (Верочка всегда говорила – другие, они), про то, что Порфирий – единственный, у кого нет фамилии, и нигде разговора нет изнутри него, а вот спас же Раскольникова, он и Соня спасли его, справедливость и милосердие – два действия божества! А уж Верочкино сочинение по “Грозе” – вообще лучшее, что я об этой пьесе читал: про Катю Кабанову и Анну Каренину. И про слабых мужчин.
Каждый учитель литературы мечтает вырастить филолога, вот я и посоветовал ей филфак. Думал про Москву, но Верочка выбрала Петербург, как я ни отговаривал: скука, холод и гранит, как ни просил перечитать того же Толстого. Декламировала в ответ, смеялась: Но ни на что не променяем пышный, гранитный городславы и беды… – для нее Петербург обернулся только бедой.
Верочкина мать, Ксения, филологию не одобряла, хотела сделать дочь юристом: заработок, работа на фирме, замужество с иностранцем, не понравится – разведешься. Верочка, конечно, не обсуждала мать, говорила только – она другая. Сразу в университет не пошла (не любила проигрывать), целый год готовилась: по литературе – со мной, естественно, на репетиторов денег не получила, без них обошлись.
Подробностей ее гибели я не знаю и не хочу знать. Общежитие, квартиры, испорченные ленинградские мальчики, жестокие, остроумные, с кем-то она расставалась, сходилась. Питерское культурное подполье – злые ребята! Письма вообще скоро пошли какие-то не ее, не Верочкины. Ехала в Петербург за высокой культурой, а в результате – университет бросила, и пошло: помощь обиженным, обездоленным. Идея была у нее – обращать несчастных людей к прекрасному. К музыке, живописи, красоте. Тех,