вот и вся твоя космология”.
И тут прошлым летом ее вывозят на дачу, не под Москву, как бывало прежде, а в самую настоящую глубь. Здесь она узнает, что маму забрал к себе брат, квартира их продана, и возвращаться становится некуда и незачем. Рухшона видит холодноватое небо, реку, закаты – изо дня в день, и внезапно понимает следующее: жизнь – очень простая и строгая вещь. И наверчивания на нее в виде музыки ли, философии или литературы совершенно излишни. В них есть доля правды, кое в чем, но они – не правда. Правда формулируется очень коротко.
Есть Всевышний – Безначальный, Предвечный, Всемилостивый, Дающий жизнь и Умерщвляющий, – она помнит все девяносто девять Его имен, – трансцендентный, непознаваемый, владеющий всеми смыслами, – на одной стороне, и есть мы, ничтожные, – на другой. Нас много, и способны мы почти исключительно на плохое. Пропасть между Ним и нами бесконечна: мы много ближе к праху, пыли под ногами, ибо – сотворены. Он же – единый, вечный, Он не родил и не был рожден, и нет никого, равного Ему.
Рухшона идет к крепышу, забирает вещи и переселяется в “Пельменную”. Братья по крови тут же крадут у нее все скопленные ею деньги, но она обнаруживает это много позднее, деньги уже не важны. Ее ждет физическая работа, молчание и ежедневное, ежечасное угадывание Его воли. Вера Рухшоны переводится с арабского как “покорность”.
Ее будит дверь. Здравствуйте, Ксения Николаевна. Так и знала, придет. Ксения – не заурядная: в отличие от дачников, от парней с бензоколонки, от негодяя, прирезанного сегодня, она не пустая внутри. Искаженное существо, странное, но – пришла.
Свидание начинается так: Ксения бухается на пол и тянет руки, пытается ее обнять.
– Обойдемся без Достоевского, Ксения Николаевна, встаньте-ка. Подымайтесь, вы что это, выпимши?
Господи, чудо какое-то – деточка заговорила! Ясно, шок.
– Не молчи, не молчи, вот покушать тебе принесла. А ты как хорошо, оказывается, разговариваешь на русском!
– Благодарю вас. – Рухшона разглядывает содержимое сумки. – И за одежду спасибо. Колбасы я не ем.
– Куда ж ее деть?
– Не знаю, отнести мужу.
“Тоже ухаживал? Вот кого надо бы…” – думает Ксения. Нет мужчин, равных по развитию им с Роксаной. Внезапно поняла: она ненавидит Исайкина.
– Так у нас пост.
Какая разница? Можно отдать колбасу работникам. Странный получается разговор.
– Они тоже, небось, колбасы не кушают.
– Кушают. Эти все… кушают. Им закон не писан. Что еще за закон?
– Роксана, Роксаночка, говори мне “ты”, мы с тобой не чужие ведь, а?
Ксении хочется быть с нею вровень. Получится ли? Она себя чувствует глупой и старой рядом с вдруг повзрослевшим ребенком: поступок ставит Роксану на такую высоту, делает настолько ближе к тайнам! Ксения всю свою жизнь шустрит, что-то выгадывает, а тут – раз, и сделано. И одна! Все взяла в свои руки – суд, наказание!
– Я лишь орудие, меч. Суд – у Него.
Что-то Ксения не замечала, чтоб Он – взгляд к потолку – во что-нибудь вмешивался, или даже интересовался особенно. Ладно, у каждого своя вера, поговорим о вещах серьезных, практических.
– Своя вера? – ну-ка…
Ксения пытается объяснить, путается, она в самом деле немного пьяна: православная вера, народная. Мы святых почитаем, угодников, различные праздники…
Глаза у Рухшоны вдруг загораются: ах, народная! Во что она верит? – в Николая Чудотворца? в Царя-искупителя? в Женский день? Или сразу – во все?
– Ширк, язычество!
Не надо смотреть так. Ксения отводит взгляд. Она ж не сама… На все получает благословение.
– Да, да, – Рухшона шевелит в воздухе пальцами: знает она эту систему. – Часто отказывают? Язычество, ширк! – Слишком долго она молчала. – Мне все позволительно, но не все полезно! Как прикажете действовать по такой инструкции? Вот и бегает по улице за матерью с топором. Сама видела: голый, а на шее болтается крест.
Ксения себе представляет картину. Правда, бывают такие случаи.
Рухшона садится на краешек нар:
– И истина сделает вас свободными. Сделала. От чего? Свобода – что это? Своеволие? Самовольство? Или это ваше – местное самоуправление? – Ксения вспоминает Цыцына, улыбается. – Нет никакой свободы, есть миссия, предназначение. А наше дело – понять, в чем оно.
– И как, поняла?
– Да, – отвечает Рухшона, – я знаю, зачем пришла в мир и что меня ждет после смерти. Никаких там: у Бога обителей много. Их две: рай и ад.
Это вам не какой-нибудь батюшка, здесь – ответы так уж ответы! Но это пока еще так, философия. Надо собраться с силами – сейчас она спросит ее.
Рухшона достает из сумки еду, жестом предлагает Ксении поесть вместе с ней. Но та захвачена уже своим.
Дочка была у нее, Верочка. Хорошая девочка. Работников ее жалела.
– Мы не собаки, не кошечки, чтобы нас жалеть. Платить работникам надо. Так что твоя Верочка? Книжки любила, наверное?
– Книжки любила, маму не слушала. Красивая была девочка. Одиннадцать классов закончила. Хотела ей профессию дать. А она начиталась, наслушалась… всяких умников и уехала от меня. Писателем решила стать или, не знаю, ученым, филологом… И уехала, и пропала там. Плохого никому не делала. Так за что Он ее, за что?..
Ксения не плачет, смотрит на Рухшону внимательно. Рухшона отводит взгляд, потом возвращает его на Ксению.
– За своеволие, – говорит почти шепотом. – Любой грех простится, любой, но за ослушание, за своеволие – смерть. И ад.
Вот первая и последняя правда про Верочку. – Есть такое слово: надо, Верочка. – А есть такое слово нехочется? – спрашивает та и смеется, она прямо слышит Верочкин смех.
– По-человечески жалко, – Рухшона должна объяснить до конца. – Но по-Божески непослушание влечет за собой возмездие. Как пальцы в розетку – убьет.
И вымолить из ада нельзя никого. Потому что отвечает каждый – самостоятельно. Рухшона говорит очень прямо, твердо, так и сообщают правду. За своеволие – смерть. Плачь – не плачь, чего уж тут непонятного?
– А СССР?
Женщины сидят на нарах, между ними – еда, как в поезде, как будто они отправились в путешествие. СССР – это большая тема, Рухшоне есть о чем рассказать. Да уж, новейшая история по ней проехалась: Москва, Таджикистан, война.
– Опасно, – вздыхает Ксения.
– Я не боялась. Нет, никогда.
Ксения так не верила ни одному человеку, как сейчас верит ей. Почему же распалась страна?
– Засмотрелись на Запад. На лукавый Запад. Изменили предназначению.
Как это выразить? Но тот, кто двигал, управляя / Марионетками всех стран… Не читать же “Возмездие”?
– Отчего ж, почитай.
Рухшона качает головой: нет.
А почему? Сегодня для Ксении это была бы не первая встреча с поэзией.
– Потому что, – говорит Рухшона, – правда не в ней, не в поэзии.
Это ясно, что не в поэзии. Только есть ли она вообще – правда-то? – вот вопрос.
– Да, – отвечает Рухшона, – есть.
Есть, и называется коротко.
Ну же, скажи!
Рухшона смотрит ей прямо в глаза – так что и взгляда не отведешь, и произносит почти неслышно:
– Ислам.
– Ислам… – повторяет Ксения зачарованно. Она что-то такое предчувствовала, так ей кажется, но откуда, проведя здесь всю жизнь, могла точно знать? – А трудно… этой быть?..
– Мусульманкой? – Рухшона встает с нар, начинает ходить по камере. – Трудно, но выполнимо. Не невозможно. Молитва пять раз в день, короткая, месяц в году – пост, милостыня – небольшая, сороковая часть, и однажды в жизни – хадж, паломничество, если возможность есть. Вот столпы веры. А большего от нас и не требуется, разве что, говорит Пророк, добровольно. Имений не раздавать, не подставлять щек. Поклоняться Всевышнему.
– А соседа любить?
– Пожалуйста, если любится. Добровольно.
А врагов любить совершенно незачем. Противоестественно любить врагов. Ислам запрещает противоестественное.
– Любишь своих врагов, Ксения?
Нет, конечно. Врагов не любит никто.
– Как же стать мусульманкой? – спрашивает Ксения. Вроде игриво: мол, как вообще становятся мусульманами? – но чешет, чешет руку.
С Всевышним нельзя кокетничать. Только честность, предельная.
– Сказать при двух свидетелях: “Нет бога, кроме Бога, и Мухаммед – пророк Его”, – и все. Это символ веры наш, шахада.
Где-то Ксения слышала слово, по телевизору.
– Ля иляха илля ллах… – нараспев читает Рухшона. Необычно, красиво. – Не верь телевизору. Особенно про мусульман.
Ксения направляется к двери, не за вторым ли свидетелем? Как у них быстро все! Не ожидала Рухшона такой стремительности:
– Стой, – приказывает она. – Прежде вытрезвись. С этой минуты – не пить. И свинины не есть, потому что – мерзость.
– Конечно, – кивает Ксения, – и сама не буду, и из меню уберу.
– Работникам платить.
– Да, да, правда, стыд. Еще что?
Да, что еще? Еще – у Ксении власть. Это не просто так. Вопрос власти – центральный вопрос. Власть имеет огромную мистическую составляющую. Политика, жизнь и вера должны быть одно.
– Кто возьмет себе власть и удержит, тот выделен Им, тот отмечен. Действовать надо – самой, не через этих, фантиков. Власть взять – всю.
– Уже думала, – признается Ксения. – Да только тут как полагается? Кого люди выберут…
Опять самоуправление, “юрчики”? И какое же место отведено Всевышнему? Нет, править всем должен Он – через нее, через Ксению.
Та заметно приободряется: о, она сделает много хорошего для людей. Мечети вот в городе нет…
– Мечеть – не главное, – перебивает Рухшона. – Я бы не начинала с мечети.
Это почему это?
– Построим мечеть, в самом центре. Люди будут ходить, у нас много черных.
Есть земельный участок, есть план. Рассуждать о стройке привычно-легко: плана нету пока что, но сделаем. Насколько все же проще говорить о привычных вещах! Будет мечеть. Будет где помолиться Рухшоне, когда ее выпустят. Вдруг Ксения останавливается: