а и в своей высшей форме представляет собой сотворческое общение с природой.
О творчестве можно сказать и еще сильнее, представив его в качестве фундаментального атрибута бытия, как это, например, делается в «Махабхарате».
Впрочем, самого по себе творческого подхода к природе еще недостаточно, и творческое преобразование не должно рассматриваться как самоцель, иначе оно будет напоминать поведение ученого Сарториуса из лемовского «Соляриса», который все порывался подействовать на исследуемый «океан» жестким излучением.
Историк Л. Н. Гумилев делает вывод, что интенсивное антропогенное изменение природы возможно только в творческие, динамические фазы процесса этногенеза{36}. Главная причина опасности современной экологической ситуации заключается в том, что человек переходит от изменения природы «то тут, то там, своего рода толчками» к постоянному повсеместному изменению всей биосферы. Творческий момент здесь налицо, но при своей абсолютизации он может вести и к обострению экологической ситуации.
В предыдущей главе мы говорили о том, какое большое значение для науки имеет ее связь с ценностями, господствующими в обществе. В более общем плане это справедливо и для творчества в целом. Оно только тогда может полностью выполнить свою позитивную социальную и экологическую миссию, когда регулируется определенными этическими нормативами. В отношении творческого преобразования природной среды таким важнейшим регулятором, на наш взгляд, выступает этика любви к природе.
Конечно, творчество можно понимать не только в самом общем плане как создание качественно нового, а подходить к нему более дифференцированно, рассматривая его различные уровни. Тогда на определенных уровнях ему окажутся неотъемлемо присущи нравственные аспекты. В современной философской литературе подчеркивается, что творчество не надо понимать как всецело индивидуальное, а именно как вовлеченное в космогенез и человеческую культуру. Но каков механизм этого вовлечения? Им, возможно, и является любовь.
Разрушительные потенции, которые присутствуют в творчестве, на наш взгляд, имеют место потому, что творчество не сопровождается любовью к миру и человеку. Тогда если разрушение, вопреки М. А. Бакунину, и не является творчеством, то творчество становится разрушением. Все новое находится, конечно, в определенном взаимодействии с устаревшим, и созидание нового есть определенная форма борьбы со старым. Но если к имеющемуся налицо миру творец не испытывает любви, то он способен, по-видимому, лишь на бездушное его разрушение, а собственные созидательные потенции остаются недостаточно развиты. Это творчество самозамкнуто на себя и, следовательно, не гармонирует с миром. Мы имеем в виду совершенно иное понимание творчества.
Потребители стремятся получать, не творя, забывая, что в принципе нельзя приобретать, не отдавая, иначе откуда возьмется приобретаемое. Потребительской ориентации противоречат хорошо известные законы природы, в частности, второе начало термодинамики. Экологический кризис доказывает, что природа не терпит потребителя и разрушителя, ей нужны любящие творцы. Чтобы копилка природы была полна, о природе надо заботиться, жалея ее и отдавая ей себя. Жалость и желание отдавать идут от любви (недаром в русском языке любовь отождествлялась с жалостью, чем подчеркивался ее высокий нравственный смысл).
О любви к природе много сказано писателями, но не учеными. Правда, можно вспомнить ученого-революционера П. А. Кропоткина, отдавшего много сил изучению имеющей к нашей теме близкое отношение проблеме взаимопомощи в природе. Идеи эти, казалось давно забытые, в последнее время получают развитие в науке. Обращение к ним, а также оценка результатов бережного, любовного отношения к природе весьма важны. Чаще надо вспоминать и слова Ленина о том, что без дружбы с природой социализм невозможен.
Любовь к природе и творческое преобразование ее — два момента, позволяющие гармонизировать систему взаимоотношений человека с природой. Важно, чтобы они находились в системном единстве, поскольку творчество без любви ущербно и ориентировано только на внешнее оперирование объектом, а любовь без творчества духовно бесплодна. Само по себе любовное отношение к природной среде ограничивается поддерживанием ее в существующем состоянии и не обеспечивает возможность развития. Исключительная ориентация на создание нового опасна, так как возможны модификации, губительные для природной среды. Любовно-творческое отношение обеспечивает устойчивую гармоничную форму развития системы «человек — природная среда».
Ситуация, которую мы здесь рассматриваем в более широком плане, аналогична положению в науке. Как и в науке, прогресс в сфере взаимоотношений человека и природы в их целостности определяется скоординированным ростом разнообразия и интеграции, причем за первое в наибольшей мере отвечает творчество, за второе — любовь. Любовно-творческое отношение — это содержательное выражение мысли об интегративном разнообразии.
Конечно, и любовь можно понимать по-разному. Часто приходится слышать такое возражение: человек, мол, любит цветы и рвет их. Конечно, можно рвать цветы и думать, что любишь их. Но любовь, учитывая многовековую разработку этой темы в философской литературе, совсем не обязательно понимать в ее неопределенно-бытовом значении. Одним из первый Достаточно подробно исследовал данный вопрос древнекитайский философ Mo-Цзы, который разделил любовь на всеобщую (ко всему) и отдельную (к себе, своей семье и т. д.) и писал о необходимости отдельную любовь и корыстную выгоду заменить всеобщей любовью, взаимной выгодой.
Известна в философии и точка зрения, что любовь по сути своей есть самоотдача, преодоление себя и поэтому эгоистичной любви вообще быть не может. Ощущение и создание родства со всем живым и вызывают в человеке нравственные чувства — сострадание, любовь и т. п. Напомним здесь интересную мысль Гегеля о том, что любовь дополняет добродетель подобно тому, как добродетель дополняет подчинение закону, и если бы любовь не была единственным принципом добродетели, то всякая добродетель была бы вместе с тем не-добродетелью.
Если человек рвет цветы, то его «любовь» к ним остается в рамках вожделения. На этом уровне человек хочет, не дожидаясь милостей, взять их, т. е. относится к окружающему потребительски. Для подлинной любви характерно прежде всего душевное влечение к другому, стремление понять и помочь, не взять, а дать.
В любви, как справедливо заметил А. Мерсье, я тем более имею, чем более отдаю, и даже точнее: «Чем больше я люблю, тем больше я есть я»{37}. Теряя себя в любви, человек остается и даже становится собой (диалектика я и не-я). Сравним с замечанием современного философа слова из письма А. Блока: «Только влюбленный имеет право на звание человека».
Современные западные психологи постфрейдистской эпохи все чаще обращаются к этому понятию. По мнению В. Франкла, «любовь является единственным способом понять другого человека в глубочайшей сути его личности. Никто не может осознать суть другого человека до того, как полюбил его»{38}.
Если это относится к другому человеку, существу, то с тем же правом и к природе в целом. Чтобы обрести гармонию с природой, человеку необходимо понять ее душу, свободу, язык, любовь. Мало разумом понять, что природе плохо, надо еще и пережить ее состояние вместе с ней, как свое собственное, т. е. проникнуть в природу, и сделать это можно только в любви к ней. Смысл любви — отдать себя, тем самым создав себя же, а это именно то, что необходимо сейчас по отношению к природе.
Писатели, призывавшие любить природу (традиционная тема русской литературы, которую продолжает литература советская), конечно же, тонко чувствовали, что имеется в виду. Очень точно передал это понимание американский поэт и философ Р. Эмерсон, по существу, отвечая на возражение о «любовном» срывании цветов. Мы путаем любовь с эгоистическим стремлением к обладанию и власти, а поэт еще в прошлом веке четко выразил, что следует иметь в виду: «Ты птиц назвать всех можешь, не охотясь? Ты любишь розы, но не рвешь с куста?»
Такое понимание, по-видимому, исчезает у современного человека, и вопрос Эмерсона задевает за живое. Он особенно актуален сейчас, когда человек рвет цветы часто и не за их красоту (желая иметь в своем пользовании прекрасное), а за их редкость, создавая тем самым экологически опасный контур «положительной» (в кибернетическом смысле) обратной связи. На одной из конференций отмечалось, что люди порой собирают растения только потому, что они занесены в Красную книгу, чтобы похвастаться редкостной находкой. Тут уж ни о какой любви (даже в ее эгоистической трактовке) нет речи.
Поистине любить можно только то, с чем равен. В любви, как и в творчестве, снимается дилемма субъекта и объекта, природа начинает пониматься как свое другое, да фактически и становится такой. На высокомерную же попытку поставить себя выше природы она отвечает экологическим кризисом.
Пишущих на экологические темы можно условно разделить на тех, кто в качестве высшего критерия берет человека либо природу. В противоположность тем и другим любовь к природе подразумевает становление единства, доходящего до взаимопроникновения и взаимопомощи. Человека, любящего и заботящегося о природе, равно как и человека равнодушно загрязняющего и уничтожающего ее, всегда можно объединить с природой в системы, формально близкие, но диаметрально противоположные по существу. Для решения же экологической проблемы необходимо, чтобы отношение человека к человеку и природе стало дружеским, братским, любовным. В эпоху, когда человек способен сделать с природой все, что угодно (скорее в разрушительном, чем созидательном плане), любовь к ней необходима для предотвращения катастрофы.
Цели человека и природы различны, если человек делает ставку на покорение природы и использование ее, и тогда преодоление экологических трудностей выступает как определенная тактика борьбы с временными отступлениями и последующими атаками. В этом случае можно говорить лишь о вынужденных компромиссах, которые неизбежно сопровождаются провалами, потому что предвидеть все ответные ходы природы в полном объеме невозможно, но никак не о согласии. Противоречия между человеком и природой будут возникать и впредь, но способы их разрешения во многом завися