Если в объективном смысле настоящий кризис во взаимоотношениях человека и природы невозможен, то стоит ли всерьез беспокоиться? Таким образом, побочная тема классической философии капиталистической эпохи порождала самоуспокоение определенной части общества в отношении перспектив воздействия человека на природу и тем самым фактически способствовала дальнейшему уничтожению природы.
Впрочем, поздний Шеллинг уже существенно изменил свою точку зрения, предвосхищая последующую критику взглядов Гегеля. В «Штутгартских беседах)? он пишет, что человек не оправдал свое предназначение и что это особенно заметно в его взаимоотношениях с природой: разрушена жизнь природы как целого. Сам факт смерти, по Шеллингу, свидетельствует о том, что нет гармонии между природой и духом. И, наконец, в своих лекциях курса «Положительной философии», прочитанных зимой 1832/33 г. и летом 1833 г., Шеллинг уже призывает привести «беспредельный, ничем не регулируемый человеческий произвол» в соответствие с природой. Вместе с тем Шеллинг отверг и идею непрекращающегося прогресса на том основании (явно не бесспорном), что это есть идея бесцельного прогресса. Ведь целью может быть не только покой, как полагает Шеллинг, но и гармония, о которой говорил сам же Шеллинг, но она (как, может быть, и покой) не есть нечто абсолютно достижимое.
Шеллинговско-гегелевская форма единства человека и природы неединственно возможная, причем ей противостоит, в числе прочих, индивидуалистическая, по которой единство трактуется как результат взаимодействия сходных по происхождению, но различных по особенностям функционирования самоценных индивидуальностей, не сводящихся к какому-либо предсущему общему. В таком направлении шла от Канта мысль Шопенгауэра.
Пожалуй, только в среде романтиков (особенно в США, стране, где уничтожение природы протекало в XIX в. наиболее интенсивно и заметно) раздавались настойчивые голоса в защиту природы. Линия романтизма, писавшего об утере гармонии с природой, идет от немецких романтиков начала XIX в. к Р. Эмерсону и Г. Торо. Новалис, Ф. и А. Шлегели, Ф. Шлейермахер и другие строили систему поэтически-религиозного восприятия природы, которая противостояла воззрению тех, для кого природа — дикое существо, которое надо обуздать. Природа для романтиков — объект поклонения, а не покорения. Человек проникает в ее тайны через искусство, не нарушая первозданной гармонии. Романтики часто ссылались на Гете, который сочувственно вспоминал о правременах, когда человек еще воспринимал звучащую мировую гармонию.
Интересную модификацию представление о соответствии гармонии природы внутренней гармонии человека претерпело в астрологической практике, когда из гармоничности или негармоничности состояния природы в момент рождения выводилось будущее человека. Кеплер, который, как известно, уделял много времени составлению гороскопов, утверждал, что если лучи гармонируют между собой, то новорожденный получает прекрасную форму души. Принцип использования природы для осуществления различных человеческих желаний лежит также в основе алхимии и различных форм магии и уходит своими корнями в древние языческие представления.
В русле романтического неприятия буржуазного прогресса находилось и течение «возврата к природе», основой которого служит представление о первоначальном единстве нецивилизованного человека с окружающей его природной средой, к которому следует вернуться. Это была слабая и неадекватная реакция.
Буржуазная ориентация на преобразование природы, гарантом правильности и безошибочности которой служит гегелевская философия, становится по мере роста технических возможностей человека все более агрессивной. И вот уже основатель позитивизма О. Конт предлагает уничтожить всякую «для промышленности бесполезную жизнь на Земле», что Д. С. Милль назвал видом сумасшествия на почве регулирования цивилизации.
Аналогичные тенденции развивались в политэкономии. По А. Смиту, богатство народов определяется совокупной ценностью ежегодно вновь производимых материальных благ. Здесь проступает узость классической политэкономии, упускающей из виду богатство природы и самого человека.
Понимание богатства в узкоэкономическом смысле привело к воспеванию А. Смитом разделения труда на том основании, что так может быть произведено гораздо больше изделий. Тщетно было бы искать у А. Смита упоминания об отрицательных последствиях классово-обусловленного разделения труда. Конечно, в то время они не были еще столь значительны и не влекли за собой таких социальных и экологических бедствий, как сейчас, но несомненно, что они были ощутимы, и то, что А. Смит не захотел их заметить, объясняет популярность его произведений в буржуазном обществе. Если бы на них своевременно было обращено внимание, одна из причин экологических трудностей перестала бы существовать.
Буржуазная политэкономия не поняла, что вместе с разделением труда «разделяется» (Энгельс) и сам человек, появляется «частичный индивид», который не способен предугадывать отдаленные последствия своей деятельности, поскольку ни природу, ни себя не осознает как целостность, что экологически особенно опасно в эпоху, когда деятельность человека становится все более масштабной и вызывает все более крупные отдаленные последствия.
Производитель, выполняющий какую-либо отдельную операцию, плохо представляет последствия целостного функционирования создаваемой технической системы и, стало быть, ее экологический эффект. В природе «все связано со всем», но это обстоятельство упускается из виду, когда отдельные фрагменты природы преобразуются в соответствии с частнособственническими интересами, что вызывает или, наоборот, вызывается разделением труда.
Разделение труда существует как «общественное воспроизводство особенной индивидуальности» (Маркс) и средство закабаления трудящихся. В капиталистическом обществе важнейшим является последнее. Разделение труда, доходящее до тейлоровской системы, ведет к разорванности человеческого бытия и, как следствие, упущению из вида целостности природы и человека. Классово-обусловленное разделение труда делает труд индивида все более частным, далеким от всеобщего. Противоречивость труда частичного, обособленного, достигает в системе товарно-денежного производства крайних форм обострения, и само это разделение труда перестает быть плодотворным, несмотря даже на тот факт, что, поскольку отдельные операции, выполняемые рабочими, становятся все более механическими, создаются условия для замены рабочего труда механизмами.
Следствием классово-антагонистического разделения труда является отчуждение человека от результата труда. Если продукт труда отчуждается, то и само производство становится деятельным отчуждением. А поскольку отношение человека к себе подобным определяет отношение к природе, ограниченное отношение людей друг к другу обусловливает их ограниченное отношение к природе. Отчужденный труд человека отчуждает от него природу, которую в процессе труда у него отбирают. Сама частная собственность есть причина и следствие такого труда, внешнего отношения рабочего к природе и самому себе. Как предмет отчужденного труда и частная собственность природа противостоит человеку, приобретая извращенную значимость. Человек и природа начинают выступать как две враждебные силы. Классово-обусловленное разделение труда, создавшее объективную основу господства товарно-денежного хозяйства, опредмечения природы и развития системы машин как адекватной формы капитала ведет к тому, что в современных условиях получило название экологического отчуждения.
Отрицательные последствия разделения труда (в частности, для развития личности) долгое время оставались в тени в буржуазном обществе и исследовались только в трудах утопистов. Теперь же оказалось, что в дополнение к тому, что закон разделения труда лежит в основе деления на классы, разделение труда имеет и отрицательные экологические последствия. Конечно, разделение труда привело к гигантскому росту производительных сил общества. Однако оно же способствовало и усилению общего давления на природу, причем не просто усилению, но искажению всех форм взаимодействия человека и природы.
Подчеркивая положительные стороны труда, которыми он действительно обладает как «положительная творческая деятельность», буржуазные политэкономы упускали из виду, что наемный труд (столь же антагонистический, как и рабский и барщинный) «еще не создал или лишился субъективных и объективных условий для того, чтобы он был самоосуществлением индивида»{23} и что таковым может быть только труд всеобщий.
Для чего вообще человеку трудиться? К. Маркс отвечал на этот вопрос, что «сам труд, сама жизнедеятельность, сама производственная жизнь оказываются для человека лишь средством для удовлетворения одной его потребности, потребности в сохранении физического существования»{24}. Но труд, отчужденный и частичный, ставит под вопрос само существование человека. При наемном труде опредмечивание выступает на деле как процесс отчуждения труда, и прекращается оно лишь «с устранением непосредственного характера живого труда как лишь единичного, с превращением деятельности индивидов в непосредственно всеобщую»{25}.
Разработанная английской политэкономией трудовая теория стоимости фактически становилась апологией капитализма, если учесть, что труд ставился Смитом и Рикардо в зависимость почти исключительно от наличия капитала. В этом, собственно, причина ее успеха. Само по себе природное богатство объекта оказывалось чем-то уже несущественным для его стоимости, а вместе с тем падало и значение природы как таковой.
В основе экономической эйфории А. Смита лежало убеждение в целесообразности организации человеческого общества подобно тому, как таковая существует в мире физических явлений. Смит говорит о «естественной гармонии», хотя здесь мы имеем дело со своеобразным политэкономическим вариантом «предустановленной гармонии». А. Смит не исследовал взаимоотношения экономики с другими отраслями человеческой деятельности. Если все целесообразно, то и развитие каждой части целесообразно. А. Смит не замечал, что экономика может подавить другие виды человеческой