Через неделю Федька-дачник совсем обжился, шерстка у него стала гладкой. Когда его звали, он подходил к проволочной сетке и ласково посматривал на нас.
Мы так привыкли к зверьку, что жалко было расставаться с ним. А между тем отпуск подходил к концу. Взять его домой в город мы и думать не могли — нас просто не пустили бы в квартиру. Тогда Максим решил, что Федьку-дачника охотно возьмет любая школа, где есть зоологический уголок.
Я собрался в город.
— Ты им расскажи, какой он умный и все ест, — напутствовал меня Максим.
Я зашел к себе на работу, достал телефонный справочник и стал звонить в школы.
Наверно, меня принимали за ненормального, потому что все, кто брал трубку, говорили одинаково:
— Кого? Хоря? Да вы в своем уме? Нет, не надо.
После десятка таких ответов я совсем отчаялся и захлопнул справочник. Решил: поеду в поселок, открою клетку, и пусть Федька-дачник скачет, куда ему вздумается. Пусть учится душить кур. Пусть!
Перед отъездом мы прощались с хорьком. Нам было немножко грустно. И тут мы вдруг решили сделать великодушный жест. Мы решили подарить хоря Олегу Запрягалову. Не помню уже, кому из нас первому пришло это в голову.
Олег посмотрел на нас сонными глазами и сказал:
— Ладно.
Он охотно перетащил клетку к своему дому. Мы сердечно пожали ему руку. Олег успокоил нас:
— Не унывайте. Все будет, как след.
В первое же воскресенье, накупив лакомств, мы поехали проведать Федьку-дачника.
Запрягаловых дома не оказалось. Клетки мы тоже не увидели. Ее мы нашли на задворках среди хлама. Она была перекошена, словно по ней били поленом.
На чердаке у Олега было сено, он частенько забирался туда днем и спал. Максим полез на чердак посмотреть, нет ли там Олега. Он раздвинул створки и тихонько ойкнул: на чердаке у самого входа висела растянутая рыжая шкурка.
Мы присели на завалинку. В это время появился Олег. Он посмотрел на нас долгим взглядом и спросил:
— Вы за хорем? Здорово! Да ведь он убежал.
Мы повернулись и пошли прочь. А он кричал вдогонку:
— Клетка, понимаешь, прохудилась. А то все было бы, как след.
На Которосли
Лучшей реки, чем Которосль, я, пожалуй, не видывал. Вся она какая-то уютная, сверкающая, чаще с крутыми берегами, по которым вольно растут сосны. Дно ее неровное: то стремительный перекат, как за Белкиным, то глубина неимоверная, как на Колодах или за «Перекопом».
Приезжал как-то к нам знакомый казак с Дона и все об одном: «У нас на Маныче. У нас на Маныче…» Пришлось ему показать, что есть у нас на Которосли. День был воскресный, и весь берег усеяли рыбаки. И вот штука: каждый, кто хоть чуть понимал в рыбацком деле, что-то поймал. Казак смотрел и дивился обилию ершей, плотвы и густерок. И больше уже не говорил: «У нас на Маныче».
Дня не побываешь на реке и уже чувствуешь, что тебе чего-то не хватает. А тут как-то зарядили дожди на целую неделю. Было тоскливо, оттого что долгожданный отпуск пропадет зазря.
От нечего делать мы сидели с Максимом в своей комнатке и читали старые журналы. Мы их доставали с чердака, отряхивали от пыли и стопой складывали на столик перед кроватью. Это были тонкие журналы — «Огонек», «Работница», «Здоровье». Читали мы больше последние страницы, где были практические советы на все случаи жизни. Так как журналы были разных лет, то и советы на одну и ту же тему были разные, иногда прямо противоположные. Это нас забавляло.
Но вот однажды утром показалось, что ненастью пришел конец. Дождя не было да и в воздухе не так тянуло прелью. Максим еще спал. Я не стал его будить. Накопал червей, взял удочку и отправился на реку. Тут и случилось такое, что не часто бывает не только на Маныне, но и на Которосли.
Не успел насадить червяка, как пошел мелкий дождь. Грязно-серые тучи по-осеннему шли почти над самой головой. Настроение сразу испортилось: опять весь день придется листать старые журналы.
Я уже собирался смотать удочку, но тут увидел, что поплавок пропал. Леса, разрезая воду, пошла против течения. Удочка согнулась. У кого бывали такие поклевки, тот знает, как трудно справиться с охватившим, тебя волнением.
Долго я боролся, пока не заставил рыбу повернуть к берегу. Дело уже шло к концу, когда вдруг с другого берега раздался доброжелательный совет:
— Ты наверх вытаскивай, наверх. Хлебнет он, негодный, воздуху и обмякнет.
Посмотрел я туда, а там рыбак в плаще с капюшоном. Так азартно подался вперед, того гляди свалится в воду.
— Не учи, — бормочу, — ученого, сам знаю, что делать.
А мой доброжелатель не унимается:
— На отмель его выводи, на отмель. А сорвется — сшибай ладошкой. Лежа-то он никуда не уплывет.
— Учи, — торжествующе говорю я, — учи. А рыбу-то все равно не ты, а я поймал.
Взял я этого леща и — в ведерко. А рыбак с того берега кричит кому-то, кто пониже его ловил:
— Как там у тебя?
— Да хоть бы раз клюнуло! — отвечают ему.
— И у меня тоже, — нехотя признался мой сосед. — А вон там, в кустах, мужик сейчас леща поймал.
Ну, кому не приятно, если о тебе такое говорят! Приосанился и снова ловлю. Даже дождь не помеха.
У того, кто был пониже и не виден мне, тоже, оказывается, был неподалеку знакомый. Слышу, переговариваются:
— Клюет ли?
— Ничего, — горестно отвечают ему.
— И у меня ничего. А вон там, в кустах, мужик сейчас здорового леща поймал.
«Эге, — думаю, — уже здорового. Что-то дальше будет».
А дальше пошло, как по задуманному. По реке-то все слышно, несется:
— Вон там, в кустах, мужик огромного леща поймал!
Минут пятнадцать кричали друг другу, и все это время я стоял и наслаждался. А клевать больше — не клюет. Замотал я тогда удочку и отправился домой. По дороге встречаю знакомого своего дядю Федю.
— Что поймал? — спрашивает.
— Да вот леща прихватил, — как можно скромнее сообщаю я и показываю.
— Ничего лещишко, на жаркое годится, — одобрил дядя Федя. — А вон там, в кустах, мужик огромного подцепил. Килограмма на три, говорят.
— Так это же я и есть, — обрадованно говорю ему.
— Рассказывай, — не поверил дядя Федя. — В твоем-то всего граммов восемьсот будет.
— Ну так что! Все равно это я.
Посмотрел он на меня, как на самозванца, и отправился восвояси.
«Ладно, — обиделся я. — Иди ищи того мужика».
Потом уже, ближе к дому, еще двоих встретил. Они тоже заявили:
— Это что. А вот там, в кустах, мужик такого бугая выудил!
— Братцы! — взмолился я. — Так это же я и есть. Честно говорю!
Они хоть ничего не сказали, но тоже, вижу, не поверили. Чувствую, ушла моя слава к тому мужику в кустах. И чем больше я буду рассказывать, тем меньше мне будет веры.
— Ух, какую рыбину большую поймал!
— Это что, — вдруг неожиданно вырвалось у меня. — Вон там, в кустах, мужик настоящее страшилище вытянул.
— Ладно, не горюй, — успокоил меня Максим. — Когда-нибудь и ты такое же страшилище вытянешь:
До сих пор надеюсь.
Как жизнь, Семен?
Глава перваяМама
Помню, как умирала мама…
По ночам в коридоре трещат стены. Ледяные узоры покрыли стекла.
Первый раз за все свои тринадцать лет встречаю такую зиму. Правда, мама вспоминала, что, когда я родился, тоже стояли лютые морозы. Она несла меня из больницы и поморозила себе руки. Это было на второй год войны. Тогда немцы подошли близко к городу и в сухом воздухе слышались орудийные залпы. Подумать только, как все было давно!.. Сейчас люди уже стали забывать о войне.
Мы сидим на полуостывшей лежанке — я и трехлетняя сестренка Таня. Сестренка капризничает, и ее все время надо чем-то занимать. Долго тянется день, многое можно вспомнить, перебрать все игры. А часовая стрелка будто примерзла к циферблату.
Мы вбираем ртом воздух и дуем. Белесый пар летит струей и потом тает. Мы стараемся дослать струю к самой стене, глубоко вдыхаем и опять дуем.
Занятие это мне не по душе — нет настроения. Но оно нравится Тане. И я мирюсь: только бы сестренка не плакала.
До стены остается совсем немного, кажется, дунь посильнее — и все будет в порядке. Таня незаметно подвигается: жульничает. Не могу терпеть нечестности. Я тяну ее за платье назад. Платье трещит… Крик! Слезы!
Хриплый голос вдруг доносится снизу:
— Малинки… С огорода малинки…
Это мама. Она лежит на своей низкой кровати и, не мигая, смотрит в угол. На посеревшем лице выдаются скулы и острый нос. Она все время смотрит в угол, хотя там ничего нет. Так она лежит целыми днями.
Мы свешиваемся с лежанки:
— Мам! А малина летом бывает.
— Малинки-и!
У меня по спине пробегает озноб.
— Мам! Мы летом пойдем за малиной. В лес сходим. Ты потерпи.
— Бою-усь! — кричит Таня.
Мама судорожно передергивается. Странная улыбка появляется на ее лице. Она хочет повернуться к нам и не может.
— Танюша! — говорит она свистящим шепотом. — Чего ты, дурочка? Иди ко мне…
Через рубашку я чувствую теплое и частое дыхание сестренки. Глажу ее по голове, успокаиваю. Мама забывает о ней и опять смотрит в угол.
Снова можно играть. Продеваю в пуговицу две длинные нитки, связываю их на концах и дергаю короткими рывками. Пуговица раскручивается и гудит, как шмель, которого прикрыли кепкой. У Тани от восторга блестят глаза.
А день тянется долго…
Я соскабливаю пятачком ледяные узоры со стекла, разглядываю, что делается на улице.
Вот пробежали по дороге ребята с сумками — из школы. А я не учусь уже целую неделю, с тех пор как маме стало совсем плохо. Ее хотели положить в больницу, но мама почему-то не согласилась, и теперь к нам ходит доктор Радзиевский…
Какой чудной грузовик с прицепом проскочил! Прицеп — целый вагон, серебристый, с красной полоской наискосок борта. На улицах он появился совсем недавно — возит продукты. И сейчас, наверно, проехал к «Гастроному», где трамвайная остановка.