Честно говоря, после той истории с привидением, которую рассказал мне дядюшка Ши, колебания у меня некоторые были. Мало ли что старик может наговорить детям. Однако выбора у меня особого не было, и, поразмыслив, я все-таки решил последовать совету Цао и на другой день отправился к нашему старому дворнику. Он готовил тесто для клецок, собираясь варить с ними суп. Сказав ему, зачем пришел, и опасаясь отказа, я в конце особо подчеркнул:
— Это парторганизация поручила мне вас попросить.
Но Ши вопреки моим ожиданиям сразу согласился:
— Ладно, расскажу.
Как сейчас помню это собрание. Ши пришел в класс вовремя и, став неподалеку от двери, сразу стал говорить. Лицо у него, как обычно, выглядело равнодушным, но в интонациях нет-нет да и проскальзывало волнение.
— Вы родились в счастье, а что такое счастье, не понимаете, — начал он. — Откуда знать вам горести и обиды, которые мы прежде терпели от чужеземцев.
Я оглядел затихший класс. Школьники внимательно слушали старого дворника. Все было, как обычно и бывало на подобных встречах, но вдруг слова Ши насторожили меня.
— Миссионеры тоже ведь разные были, — говорил он. — В полу комнаты, где учится третий класс «Б», до сих пор сохранилась крышка, запертая на замок. Под этой крышкой ступеньки, они ведут в погреб. А в том погребе при чужеземцах пиво стояло, прямо целыми ящиками. Захотят они пить, тотчас и посылают меня за мим. Ведь чем лето жарче, тем больше хочется пить, разве не так? Если за день я не сбегаю в погреб с десяток, а то и больше раз, то, почитай, чудо случилось. Так вот, господина Дэ Тайбо, это он такое себе китайское имя взял, мы, слуги, Калач прозвали. Весь он был белесый, как ямс, который очистили от кожуры, а толщиной походил на тыкву. Если говорить о лени и прихотях, то этот самый господин Дэ был такого же пошиба, как и другие чужеземцы. Но все ж таки порой в нем и что-то другое проглядывало. Хоть и гонял он меня не меньше других, но обращался все-таки не в пример вежливей. «Ихай, — скажет бывало, — будь любезен, пожалуйста, принеси мне еще бутылочку пива». Я принесу и подам ему, так он даже спасибо скажет. А когда в добром расположении духа бывал, так пива мне немного оставит в награду. А второй, господин Хэ, сукин сын, совсем другой субчик был. Мы, слуги, Морковкой его прозвали, потому что нос у него краснее морковки был. Взревет как бык: «Тащи пива!» — так я сломя голову в погреб кидался. Чуть замешкаешься, так и жди, что кулаки в ход пустит. Как-то вылез я из погреба, а рука у меня, в которой я бутылку держал с пивом, прямо-таки дрожит от холода. Морковка уставился на меня: «Ах, такой-сякой! В чем дело? Что, трясун на тебя нашел?» Этот парень так здорово поднаторел по-пекински ругаться, что кого угодно мог за пояс заткнуть. Я ему отвечаю: «На дворе жара стоит, я весь вспотел, а в погребе такой холод, что поневоле дрожать начнешь». Я-то это ему попросту говорил, объяснить чтобы, а он посчитал, что я перечу ему. «Раз так, — говорит, — ты у меня там целый час просидишь». Уж как я прощения просил — без толку. Затолкал он меня туда силком и замок на крышке закрыл. А одет я был всего-то навсего в одну рубашонку. Спасибо Калачу. Хватился он меня зачем-то, узнал, что я в погребе сижу, и выпустил. Да еще и Морковку обругал: «Ты, — говорит, — божьим заповедям не следуешь и милосердия в тебе нету».
Представляете себе, как я заволновался, когда услышал, о чем Ши ребятам рассказывает. Разве мог я с этим смириться? Воспользовался моментом, когда Ши отхлебнул из чашки чаю, и между прочим вроде бы вставил:
— Гнусность этих двух священников одинакова, но Калач более коварен, чем Морковка, так как более ловко умел втереться в доверие… На свете все вороны черны! Никто их природу не переделает!
Эх! Каким же неразумным показал себя дядюшка Ши! Он повернул голову в мою сторону и говорит:
— Это ты неправильно сказал. Вот я, к примеру, в нашем саду горных ворон видел: так у них шейка серая, а грудка белая.
Класс так и грохнул от смеха! Тут уж я не на шутку рассердился, даже кровь от лица у меня отлила. Да, удружил мне Цао. А еще заместитель секретаря партийной организации. Подумать только, кого он к детям пригласить посоветовал. Что это за докладчик, если он даже непреложным истинам, таким, как «на свете все вороны черны», свое особое мнение противопоставляет. Нелегко же мне будет после этого вести среди учеников работу по «искоренению зла»…
Ну да делать было нечего, надо было выходить из положения, и, чтобы отвлечь дядюшку Ши от миссионеров, я, словно бы и не расслышав его ответа, сказал:
— Дядюшка Ши, а не могли бы вы теперь рассказать ребятам о том времени, когда наша школа была дворцом князя? Пусть дети узнают, каково в те времена жилось княжеским слугам.
Ши покашлял, прочищая горло, и, немного подумав, сказал:
— Мерзостей во дворце князя делалось ой как много! Не стану говорить обо всем, скажу только, что одних служанок, которые бросились в колодец в саду, слышал я, наберется больше, чем пальцев на обеих руках. Жили они себе и жили, с чего бы это им в колодец прыгать! Да с того, что князь всех их испортил! Потом сад уничтожили, колодец землей засыпали, но их обиженные души так и остались в этих местах. Да что говорить, сам я встречал их здесь…
Слышите: опять не туда клонит! Недаром я опасался, что перед, как принято теперь говорить, «цветами нашей отчизны», он опять примется рассказывать байки о привидениях вроде той, что поведал мне. Несколько раздражаясь, я перебил его:
— Ребята, дядюшка Ши знает очень много. Вам, дядюшка, если на то пошло, необязательно ограничиваться лишь рассказами о событиях, имевших место во дворце князя, вы можете рассказать нам и о печалях бедняков нашего района при старом режиме…
Одним глотком он выпил полчашки чая и подхватил:
— Вот, вот, стоит человеку обеднеть, как все, несчастья посыплются ему на голову. Сколько же у нас раньше здесь было обиженных и обездоленных! Хотя бы взять сестер Цзинь, что живут в доме четырнадцать по переулку Бамбуковых листьев. Много они хлебнули горюшка! Не приди новая власть, не спаси их, тоже бы сгинули в каком-нибудь колодце и стали привидениями.
Вот ведь упрямый старик! Опять о привидениях! Нет уж, хватит! Не останови его, так он совсем детям головы заморочит!
Воспользовавшись паузой, я шагнул вперед и сказал:
— Дети! Дядюшка Ши немолод, да и здоровье у него в последнее время неважное. Поэтому будем считать наше собрание законченным. Давайте дружными аплодисментами поблагодарим его за то, что он преподал нам живой урок той горькой жизни, которую ему пришлось испытать. Похлопаем ему, дети.
Так под горячие аплодисменты и проводили мы дядюшку Ши из класса.
Когда я назвал рассказ старого дворника «живым уроком», это было лишь данью вежливости, но для школьников он, видимо, действительно оказался живым уроком, потому что на протяжении последующих дней я не раз слышал, как ученики на все лады обсуждали между собой Калача и Морковку, неподдельный интерес вызвали у них и сестры Цзинь. Через неделю юные руководители совета класса пришли и доложили мне:
— Все наши ребята говорят, что они хотели бы пригласить сестер Цзинь из переулка Бамбуковых листьев, которые испили полную чашу горечи и страданий. Пусть они тоже расскажут нам о своей прежней жизни.
В это время от меня опять требовали провести какое-нибудь воспитательное мероприятие, и я, поразмыслив, согласился, хотя про себя твердо решил: уж теперь-то постараюсь заранее до тонкостей вызнать всю историю этих женщин, и если сестры Цзинь окажутся такими же бестолковыми, как дядюшка Ши, то будь их жизнь горше полыни, я ни за что на свете не позволю состояться этой встрече.
3
Председателя жилищного совета, у которого я предварительно хотел разузнать что-нибудь о сестрах Цзинь, на месте не оказалось, и я, не став его дожидаться, решил — несколько опрометчиво — один отправиться к ним домой.
Дом номер четырнадцать, по сути, представлял собой дворик с хибарками, где проживало шесть семей. В шестьдесят четвертом году нехватка жилья в Пекине еще не приобрела катастрофического характера, поветрие самовольно лепить халупы еще не распространилось так, как впоследствии, и поэтому дворик, пестревший яркими цветами, оказался просторным и светлым. Да и сами хибарки, хотя были старыми, выглядели довольно ухоженными и чистенькими.
Сестры Цзинь жили не вместе: одна — в южном домике, другая — в северном, каждой принадлежало по одной комнатушке. Сначала я направился в южный домик, где меня встретил смуглый здоровяк: я признал в нем мастера из ближайшей угольной лавки, который делал прессованные угольные шарики для топки. Перебросившись с ним несколькими фразами, я узнал, что он — муж младшей Цзинь, зашел домой пообедать и что его жена сейчас на работе. Тогда я сказал, что хочу встретиться со старшей сестрой его жены. Ничего не говоря, он отвел меня к самому крайнему домику и, подойдя к двери, позвал кого-то по имени, которого я не расслышал. Затем, не оглядываясь, быстро ушел к себе. Тут дверь открылась. Появилась старушка. Худенькая, щуплая фигурка, продолговатое, прямоугольное личико в густой сетке тонких морщин. Волосы с проседью уложены на затылке в овальный узел, известный под названием «золотой слиток».
— Вы из конторы? — нехотя впуская меня в комнату, спросила она.
Я сказал ей, кто я. Она посмотрела на меня, и в ее огромных глазах мелькнуло смятение.
Чтобы разрядить обстановку и нарушить молчание, я спросил:
— Ваш муж на работе?
Ее седые брови дрогнули.
— Мой муж давно умер.
Только теперь я заметил, что в комнате стоит лишь одна старая узенькая кровать, да и вся скудная мебель, казалось, готова вот-вот рассыпаться от ветхости. Тем резче бросался в глаза редкостной красоты чайный столик на длинных ножках темного сандалового дерева, стоявший у изголовья кровати, на котором лежала весьма изысканная зажигалка и стояла изящная чайная чашка из тонкого фарфора с расписной крышкой.