События, последовавшие вслед за этим, приобретали все более кровавую окраску. Наступил «красный август», и повсюду принялись крушить «четыре старых» — старую идеологию, старую культуру, старые нравы и старые обычаи, «выметать всю и всяческую нечисть». Однажды во второй половине дня бунтующие «маленькие полководцы» приволокли откуда-то капиталиста и стали избивать его на спортивной площадке. Часа через два они забили его до смерти. Перед тем как он умер, донеслись первые раскаты грома, а когда с ним покончили, хлынул ливень, «маленькие полководцы» разбежались, и на спортивной площадке не осталось ни души. Я сидел в общежитии, бессмысленно уставясь на стену перед собой. Стоило мне подумать, что в десяти метрах за моим окном мокнет под дождем тело убитого, меня начинало подташнивать.
Рано утром следующего дня, кое-как умывшись, я отправился в учебное здание для участия в «ежедневной читке». Внезапно я остановился. То, что я увидел, потрясло меня. В стороне от учебного здания стоял Ши и с невозмутимым видом, в закатанных выше колен штанах, упрямо прочищал решетки водостока. То была законченная картина. На заднем плане ее — несколько высоких деревьев. Еще влажные после недавнего дождя листья ярко блестели в лучах солнца, и с них время от времени скатывались крупные капли. Падая в лужу, где отражалось лазурное небо, они поднимали легкую рябь. А рядом, чуть правее, густо цвели своими простенькими розовыми цветами пышные кусты мальвы. Этот уголок двора без цитат и дацзыбао казался частицей какого-то иного мира, а дядюшка Ши, передвигавшийся по нему так, словно бы ничего не случилось, его полноправным владыкой. В ту минуту меня просто потрясла неподатливость его натуры. Что он делает? Зачем? Если бесценные предметы культуры и памятники старины позволено «рушить без разбора», тогда к чему чистить водосток? К чему сметать в кучу эти опавшие цветы и листья? Разве нужны чистота и порядок миру, который так враждебен к порядку и дисциплине?
Помню, как, подымаясь на второй этаж, я сокрушался тогда о душе Ши, тупой, бесчувственной и никчемной.
В этот день, с самого начала «ежедневной читки», сложилась необычная обстановка. Ответственным за их проведение в группе учителей был Перышко Чеснока. Он читал, а мы фраза за фразой за ним повторяли: «После уничтожения вооруженного врага остается еще враг безоружный…» Когда от напряжения у всех нас уже осипли голоса, Перышко Чеснока неожиданно вдруг прервал чтение и объявил:
— Сегодня на рассвете в нашей школе случилось преступление, совершенное тайными контрреволюционерами: когда приехали из крематория за трупом разоблаченного капиталиста, обнаружилось, что эта падаль, которой и после смерти не искупить всех своих преступлений, кем-то, оказывается, укрыта полиэтиленовой пленкой! Это не только оголтелая поддержка нечисти, но и бешеное сопротивление маленьким полководцам революции! Мы обязаны выволочь на белый свет действующего контрреволюционера, который укрыл мерзкий труп убитой собаки! Начиная с этой минуты каждый из нас должен прилагать все усилия, чтобы разоблачить негодяя. Если этот контрик сейчас находится среди нас, надеюсь, он подумает о последствиях своего упорного сопротивления!..
Говоря это, он своими глазами сверлил каждого присутствующего. Особенно долго его взгляд задержался на моем лице. Мне стало страшно.
После «ежедневной читки» мы должны были спуститься на первый этаж для чтения дацзыбао. Едва я сошел вниз, как увидел людей, собравшихся в круг и что-то тревожно рассматривавших. Оказывается, чтобы побудить нас к доносу, на веревке для всеобщего обозрения вывесили ту полиэтиленовую пленку, которой «действующий контрреволюционер» прикрыл труп. Я подошел и бросил взгляд на пленку. Меня точно обухом хватили, в ногах появилась дрожь — нет, я не обознался, впрочем, только я один из всех учителей и мог опознать ее — этим полиэтиленовым лоскутом дядюшка Ши обычно покрывал свою постель: на краю лоскута просвечивали две дырочки, одна над другой, прожженные табачными искрами. Напряжением воли я постарался скрыть волнение.
Возвратившись наконец в общежитие и оставшись один, я сел на кровать и постарался собраться с мыслями. Я то и дело спрашивал себя: зачем Ши так поступил? О чем он теперь думает? Если дознаются, что это дело его рук, какая судьба его ожидает? Когда на него навалится несчастье, как он сладит с ним? Как мне понять его? С одной стороны, накрывает труп полиэтиленом, а с другой — продолжает чистить водосток, будто ничего не произошло, — как эти два разных поступка уживаются в нем?..
Во второй половине дня организация бунтарей устроила обыск комнат в школьном общежитии. Под руководством Перышка Чеснока бунтари проверили наличие полиэтиленовых пленок у тех, кто, как было известно, покрывал ими свои постели, но преступника не обнаружили. Все это время я беспокоился за Ши, но взглянуть на его домишко не осмеливался.
А вечером в школьном саду зашипел громкоговоритель:
— Слушайте все! Врагу не уйти! Мы непременно вытащим на свет действующего контрреволюционера, который льет воду на мельницу реакционного капитализма…
Я посмотрел через окно: во дворе маячила фигура Ши, неторопливо подметавшего своей бамбуковой метлой мощеную дорожку. С сердца словно свалился кусок свинца. Ну да конечно! Бунтарям и в голову не пришло обыскивать дядюшку Ши, потому что для Перышка Чеснока такой человек, как он, вроде бы вовсе и не существует, а его домишко, крыша которого проросла высоченным горноколосником, вообще не считается жильем.
Через окно я долго украдкой наблюдал за Ши. Поражало то, что лицо у него оставалось все так же лишенным какого бы то ни было выражения.
5
Тогда «дел о действующих контрреволюционерах» фабриковалось такое великое множество, что трудно было вникнуть в каждое. Потому-то «дело о накрытии трупа пленкой» пошумело какое-то время, но так ничем и не закончилось. После того как интерес к нему поостыл, мое отношение к Ши изменилось: беспокойство за него постепенно сменилось недовольством его бестолковостью. Умер капиталист, эксплуататор, ну и пусть себе умер. Ты же, дядюшка Ши, принадлежишь к «пяти красным категориям», зачем понадобилось тебе подвергать себя опасности? И как прикажешь понимать твои классовые симпатии?
Нет, видно, он просто глупец, который ничего не понимает в жизни, решил я и совсем уж было успокоился, как вдруг произошло событие, вновь заставившее меня изменить мою точку зрения.
Это произошло на совместном митинге двух больших группировок цзаофаней, собранном для критики «каппутиста» Цао. Уже до начала митинга я знал, что Перышко Чеснока специально искал дядюшку Ши, чтобы привлечь его к участию в митинге. В первой половине 1966 года отдел образования потребовал от руководства школы досрочно отправить на пенсию некоторых учителей: мужчин старше пятидесяти пяти, женщин старше пятидесяти лет, чтобы потом, без дополнительных ставок, взять на работу новых людей. К этому времени Ши перевалило за пятьдесят пять, но по вопросу его ухода на пенсию в руководстве школы возникли разногласия: большинство считало, что его надо немедленно проводить на пенсию и дать, таким образом, школе возможность принять нового рабочего, а старина Цао и еще кое-кто возражали против этого, говоря, что Ши человек одинокий, считает школу своей семьей и даже если проводить его на пенсию, он не перестанет выполнять свою дворницкую работу, которой занят вот уже несколько десятков лет, но зато его доходы сразу уменьшатся на сорок процентов в месяц. Зарплата у него и сейчас невелика, а после ухода на пенсию его жизнь станет еще более трудной… В конце концов обе стороны пришли к компромиссному решению: Ши пенсию оформить, но просить отдел образования сохранить ему прежнюю зарплату. После многих хлопот и переговоров Цао план этот был осуществлен. И вот Перышко Чеснока с компанией разыскали Ши и предупредили его, что такие действия Цао они квалифицируют как «экономическое разложение» рабочего класса в целях «подкупа человеческих душ и парализации их воли к борьбе, оказывающее тем самым помощь оголтелой ревизионистской линии в области образования». Рассказывали, кто когда Перышко Чеснока подговаривал дядюшку Ши выступить на «митинге критики и обличения» Цао, тот только отмалчивался. Перышко Чеснока со своими дружками не раз и не два пытались втолковать ему политическую установку:
— Что касается того, сколько денег в месяц будут тебе платить, то ты получишь ровно столько, сколько положено, и не надо бояться, что если ты выступишь с обвинениями против Цао, то в следующем месяце тебе заплатят только шестьдесят процентов. Все, что мы делаем, мы делаем не ради денег, а ради критики каппутиста.
Долго они всячески увещевали его, и Ши наконец кивнул:
— Хорошо, скажу, если надо!
Этот митинг критики и обличения по масштабу был довольно-таки крупным. Поскольку же каждый был обязан критиковать «ревизионистскую линию в области образования», пригласили также и жителей окрестных улиц. Народу на спортплощадке собралось тьма-тьмущая. На подмостках в две шеренги, наискосок друг против друга, стояли «черные боевики группировки, идущей по капиталистическому пути». На шее у каждого висела черная табличка. Согнувшиеся в поклоне, они как бы обрамляли место, с которого будут произноситься обличения. Старину же Цао поставили в самой середине, на шее у него висел здоровенный диск от спортивной штанги… В выступлениях, приготовленных Перышком Чеснока и его компанией, дядюшка Ши вовсе не играл роль «тяжелой артиллерии». Просто, выведя его на подмостки, им хотелось показать «революционным массам», сидевшим прямо на земле площадки, что если уж такой молчун, как Ши Ихай, поднялся и выступил против Цао, то уж тут и сомнений не остается в каппутизме школьного парторга.
Разоблачения длились долго, и все уже изрядно устали, когда наконец Перышко Чеснока объявил визгливым голосом:
— Теперь слово предоставляется товарищу Ши Ихаю.
Непонятно почему сердце у меня засаднило.
Не спеша, своей обычной раскачивающейся походкой дядюшка Ши подошел к мегафону и посмотрел на собравшихся. Лицо его по-прежнему ничего не выражало. Некоторое время он по привычке помолчал, а потом спокойно, совсем по-домашнему, сказал: