— Коммунистическая партия меня никогда не обижала!
Толпа растерянно загудела, а вслед за этим произошло нечто такое, что потрясло всех. По-прежнему не спеша, Ши подошел к Цао и у всех на глазах снял с него диск. Потом, обернувшись к Перышку Чеснока и его приятелям, спокойно сказал:
— Чем обидела вас коммунистическая партия? Стоит разве применять такую жестокую пытку?
Сказав это, он осторожно опустил металлический диск на подмостки и как ни в чем не бывало сошел вниз.
Вокруг подмостков сначала воцарилась такая тишина, что никто даже не смел кашлянуть, потом прокатился гул. Несколько заправил бунтарей, руководивших митингом, начали бесноваться. Мнения у них разошлись, среди них были такие, кто хотел бы незамедлительно вытащить на подмостки дядюшку Ши и заняться заодно обличением и его, другие же, видимо, смекнули, что такие действия вряд ли сейчас пойдут им на пользу… Перышко Чеснока был изворотлив. Он ухватил мегафон за раструб и крикнул:
— Такое поведение Ши Ихая мы должны… еще изучить! Оно свидетельствует о том, что монархисты вконец разложили его! Мы надеемся, что Ши Ихай сам остановится на краю пропасти. Если же он и дальше будет отстаивать реакционную позицию, все последствия лягут на него! И пусть не говорит он потом, что его не предупреждали!
Но когда он произносил эту тираду, дядюшка Ши уже вернулся в свой домишко в углу спортплощадки и захлопнул дверь.
Перышко Чеснока собрался было объявить следующего выступающего, как вдруг из толпы около подмостков послышался негромкий, но хватающий за душу стон. Стонала старуха, то ли напуганная до потери сознания происходившими на ее глазах событиями, то ли не выдержавшая долгого пребывания на солнцепеке. Приглядевшись, я узнал ее. Это была не кто иная, как Цзинь Цивэнь. Ее поддерживала какая-то женщина, видимо, Цююнь, потому что в следовавшем за ними мужчине я определенно признал мастера Вана из угольной лавки.
Об этом «митинге критики и обличения» я больше рассказывать не стану. Дядюшке Ши очень повезло — Перышку Чеснока с его дружками было просто не до мести ему. Обстановка в школе становилась все более напряженной: то власть захватит одна группировка, то выступит против такой узурпации власти другая, то пришедшая к власти группировка расколется на две. Когда же в школу прибыла агитбригада рабочей группы, все группировки разом лишились всякой власти. Потом явилась вторая агитбригада рабочей группы, которая отвергла «главное направление» первой агитбригады. А тут вдруг и самого Перышка Чеснока разоблачили и вытащили на подмостки. Состав его преступления заключался в том, что он якобы был членом неведомой «контрреволюционной, заговорщической клики 16 мая».
Кульминацией же драматических перемен стал «митинг великодушия и строгости», созванный агитбригадой рабочей группы под лозунгом: «К признавшим вину подходить милосердно, а к упорствующим — строго». Поскольку Перышко Чеснока свою вину добросовестно признал, его за старые грехи решили не наказывать. Но исходя именно из его «разоблачений» и «данных», неопровержимо подтвержденных комиссией по особо важным делам, упорствующих решили привлечь к строгому наказанию немедленно. И пока я ломал голову, кого же все-таки приговорят к строгому наказанию, до моего слуха вдруг донесся окрик — приказ вытащить на подмостки меня. Оказалось — ха-ха! — что именно я и есть «глубоко затаившийся костяк клики 16 мая»!
6
Недаром говорится: «Чем меньше кумирня — тем крупнее изображения богов, чем мельче пруд — тем больше черепах». В ходе «чистки рядов» в нашей средней школе двадцать один учитель на себе испытал все ужасы разоблачений. После самокритики, которую мы писали на себя, публичной критики и обличений, которым мы подвергались, нас направили еще и на трудовое перевоспитание. Самой изнурительной работой оказалось корчевание. В переулке Бамбуковых листьев, рядом со школой, неизвестно зачем спилили пять белых акаций, и вот мне вместе с другими девятью «нечистями» приказали выкорчевать их глубоко сидевшие в земле корни. Напарником же моим назначили старика Гэ из проходной, уже упоминавшегося мною ранее.
Первый день на корчевке мы меж собой почти не разговаривали. И не потому, что опасались подслушивания, а потому, что не очень-то еще знали, кто из нас чем дышит. Старик Гэ был обвинен в принадлежности к «костяку реакционной даосской секты». Как он не знал, действительно ли я член мифической организации «16 мая», так и я не ведал, на самом ли деле у этого бывшего «женатого даоса» «чаша злодеяний переполнена». Но мы ж люди, общественные животные, поэтому не могли, работая рядом, долго делать вид, что не замечаем друг друга. На второй день во время передышки мы наконец не удержались и разговорились.
Я откровенно сказал Гэ:
— Назвать меня членом «организации 16 мая» — это же анекдот! Самая веская их улика против меня — что я когда-то написал письмо Сяо Хуа. Ходят слухи, Сяо Хуа теперь закулисный заправила организации «16 мая», наверно, поэтому я превратился в костяк этой организации. На самом деле в письме с начала до конца я рассуждал только о рифме и ритмике «Кантаты о Великом походе».
Тощий Гэ сидел передо мной на корточках. Его мокрая от пота морщинистая кожа вся была усеяна желтыми старческими пятнами. Он тяжело вздохнул и заговорил:
— В даосском храме монахом я начал служить сызмальства. Когда имущество храма растранжирили и наш божественный наставник протянул ноги, я с четырьмя братьями монахами стал ходить с отпеваниями по похоронам богатеев, провожал на кладбище покойников — так добывал толику денег на прокорм. Конечно, и льстить толстосумам приходилось, и унижаться перед ними, все так. И суеверия мы на пользу себе обращали. Но говорить, что я ненавижу новое общество и достоин поэтому тысячу раз умереть, с этим я не согласен.
Глядя друг на друга, мы чувствовали, что больше не нуждаемся ни во внутренней ревизии, ни во внешней проверке. Каждый из нас верил другому.
До чего же знойным выдалось то лето! Нас мучила жажда, но школа и не подумала снабдить нас кипятком для питья, мы шли в ближайший дворик, и из-под ржавого крана вдоволь напивались холодной воды. Для меня она служила прямо-таки спасением, но участь других «нечистей», наподобие старика Гэ, с больными желудками, была ужасной. У Гэ была язва в острой форме, и, если ему долго не удавалось утолить жажду, ощущение у него бывало такое, будто в животе у него лежат раскаленные угли, а если он пил воду из-под крана, то для него это было все равно, что глотать куски льда. Не знаю, выдержал бы он все это, если бы не дядюшка Ши. Тот появился во второй половине следующего дня, когда волны раскаленного воздуха сделались уже совсем невыносимыми. Перед собой он толкал тачку, из которой торчал заостренный конец кирки. С безучастным выражением на лице он медленно приближался к нам. Я обратился к Гэ:
— Смотрите-ка, и его вытащили!
Гэ страдальчески кивнул головой:
— Я знал, что ему этого не избежать. Обычно он попусту языком не мелет, но уж коль заговорит, то сразу может превратиться в «действующего контрреволюционера».
Тачка дядюшки Ши остановилась возле нашей ямы. Только теперь я заметил, что в ней стоит ведро, накрытое отсыревшей тряпкой. Ши скинул этот мокрый лоскут, запах отвара из гороха маш ударил нам в нос.
— Пей, мало будет, еще дам, — сухо сказал он, зачерпнув питье эмалированной кружкой и протягивая ее Гэ.
Старик Гэ пил, запрокинув голову, теплый отвар струйками стекал по уголкам рта, глаза от удовольствия увлажнились…
Вскоре нам стало ясно: дядюшку Ши никто не «вытаскивал», никто также не приказывал ему привозить нам отвар, он сам на собственной печке из собственного гороха сварил для нас питье. Я с удивлением увидел, что даже к одному из совершивших преступление «действующих контрреволюционеров», который «злостно нападал на партию» и который даже у нас с Гэ не мог найти оправдания, Ши относится так же, как и к остальным. Когда тому не хватило одной кружки и он, робея, только облизывал губы, не решаясь попросить еще, Ши без колебаний еще раз зачерпнул ему отвару…
Напоив всех, Ши взял кирку и начал помогать корчевать пни то одним, то другим. Подойдя к нам, он жестом указал Гэ на место у забора, чтобы старик пошел передохнуть, а сам вместо него принялся за работу. Когда мы с ним подкапывались под наш неподатливый пень, я не удержался от вопроса:
— Дядюшка Ши, вы вот так… не боитесь накликать беду на свою голову?
Он перестал работать и поглядел на меня:
— Обойдется. Здесь же одни старые, больные да вы, грамотеи. Подсобить-то надо.
Показав вытянутыми в трубочку губами в сторону «действующего контрреволюционера», который стоял в отдалении, я шепнул:
— Он действительно нападал на великого кормчего, ему-то хоть не помогайте…
Уму непостижимо, как он просто ответил:
— Если он виноват, его накажут, но относиться к нему все равно надо по-доброму. Чем добрее ты с ним будешь, тем быстрее он исправится.
Я был потрясен.
На четвертый день нашей работы до обеда стояла пасмурная погода, пить Ши нам не привез. Во время перерыва мы с Гэ затеяли разговор о нем. Я сказал, что Ши хороший человек, но все-таки какой-то странный. Гэ согласно кивнул, потом, оглянувшись вокруг, заметил:
— Ши и правда наводит на раздумья. Есть одно дело, которое все это время я держал про себя, боялся обмолвиться о нем вслух. Добро, что ты считаешь его хорошим человеком, не выдашь, чтобы выслужиться, я расскажу тебе все. Ведомо ли тебе, что в те времена, когда крушили «четыре старых», хунвэйбины отнесли меня к рабочему классу, и поэтому вещи, реквизированные ими поблизости, они складывали в пустой комнате рядом с моей проходной, чтобы ночью я их сторожил. Само собой разумеется, на дверь они повесели громадный замок и ключ держали у себя. Помню, тогда была дождливая ночь. Слышу, кто-то тихонько стучит в дверь проходной. Открываю — Ши! Говорю ему: «Что стряслось? Что делаешь здесь в полночь?» Он спрашивает: «Уважаемый Гэ, днем они обшарили весь переулок Бамбуковых листьев?» Я отвечаю: «А то нет! Сегодня они реквизировали добра больше, чем в любой другой день, кладовка забита почти до потолка». Говорю ему это, а сам думаю: ведь у Ши родственников нет и друзей тоже. Какое отношение к нему имеет этот самый переулок Бамбуковых листьев? Зачем он интересуется всем этим? По его лицу нельзя было догадаться, что он задумал. Молчал он минут эдак несколько, потом вдруг без всякого говорит: «Отопри мне дверь из твоей проходной, я хочу взглянуть, что там внутри!» Я прямо обалдел. Между проходной и соседней комнато