й, превращенной в кладовку, на самом деле существовала дверь, но уже много лет как она была заколочена наглухо. От страха я даже задрожал весь, говорю ему: «Тебе самому жить надоело, еще и других хочешь потянуть за собой!» Выслушав это, он больше не пытался уговаривать меня. Подошел к заколоченной двери, достал приготовленные загодя клещи, отодрал доски, прибитые к косякам, толкнул дверь и вошел в кладовку. Я быстро за ним, а по сердцу-то у меня будто сотни слизняков поползли, как быть, что делать — не знаю. Войдя внутрь, Ши осмотрел всю собранную мебель. Потом заметил резной чайный столик, подошел, погладил его своими огромными лапищами, пробурчал под нос: «Ну и ну, действительно, тоже утащили!» По правде сказать, на мой взгляд, столик этот не представлял собой ничего особенного. Рядом куда лучше мебель стояла! А Ши отодвинул его в сторону и стал внимательно перебирать кучу всяких старых вещей. Посмотрит — отложит, возьмет другую, неторопливо разглядывает… Наконец он поднялся, ничего не взяв, вышел из кладовки и забил доски на прежнее место. Потом поблагодарил меня, и не успел я глазом моргнуть, как он исчез.
После этого рассказа личность дядюшки Ши стала для меня еще более загадочной. Что же это за человек? Очевидно, опираясь только на цитаты вождя, на личные дела, на «классовый анализ», на «внутреннюю ревизию и внешнюю проверку», на установку: «К признавшим вину подходить снисходительно, а к упорствующим — строго», на принцип: «Выколотить у человека признание в совершении преступления, а потом верить этим признаниям»… опираясь на все это, нельзя понять его внутренний мир. Ведь я считал когда-то дядюшку Ши самым пустоголовым, самым отсталым, самым недостойным внимания, самым неинтересным и даже самым никчемным человеком, однако в этом бешеном, беспорядочном, странном и ненормальном мире один он сумел сохранить свое «я» и не поддался воле бурлящей, захлестывающей волны…
В результате тяжелого труда мы наконец все же вытащили пень с корнями, похожими на щупальца спрута. Когда везли его в школу, от усталости, наверно, тачку я не удержал, и она опрокинулась в конце переулка, земля и куски корней из нее вывалились. Гэ торопливо помог мне поставить тачку прямо и, нагнувшись, стал собирать вывалившуюся землю и корни.
— Зачем вы это делаете? Ведь переулок-то подметают! — сказал я ему.
Но старик Гэ продолжал сгребать ладонями землю и корни.
— В наказание этот переулок подметает бывшая княжна. Нынче ей уже далеко за пятьдесят, вся она хворая. Давай хоть немного побережем ее! — со вздохом откликнулся он.
В воображении всплыл образ Цзинь Цивэнь, но сочувствия он у меня не вызвал, поэтому я бросил:
— Ха, ежедневно она подметает такой длинный переулок и справляется же!
Старик Гэ поднялся с земли, выпрямился, оперся жилистыми руками о борт тачки и, тяжело дыша, сказал:
— Слышал я, будто каждый раз после полуночи кто-то за нее подметает переулок, а ей оставляет кусок шагов в тридцать. На рассвете она приходит, немного помашет метлой, и все. Не то давно бы уж ноги протянула.
Его слова сначала меня ошеломили, но, вспомнив о глупой преданности Цююнь и мастера Вана княжне Цзинь Цивэнь, я кое-что смекнул и, не говоря больше ни слова, опять принялся толкать тачку по направлению к школе.
7
Вот и еще одно лето, такое же знойное и душное, как и то, что я уже описывал. Раннее утро. Тишина. И школа, и чисто выметенный школьный двор чем-то напоминают мне корабль, преодолевший вместе со своими обитателями бурные волны и добравшийся наконец до тихой и спокойной гавани.
Лучи утреннего солнца освещают возведенную перед входом в школу и кажущуюся особенно яркой красную арку с изречениями вождя. Золотые иероглифы на ней сияют так, что глазам больно смотреть на них. У подножия арки в два ряда, полукругом, стоят горшки с цветами: аспарагус длинные зеленые ветви свесил вниз, а эуфорбия красуется бутонами, похожими на колокольчики, по бокам арки в кадках высятся две пальмы. Удивляться всему этому не приходится. Достаточно пройти по мощеной дорожке немного вперед к учебному зданию, взглянуть на укрепленную на обочине черную доску с радужной надписью, и сразу станет ясно, для чего все это сделано. На черной доске цветной гуашью нарисован букет распустившихся роз, поперек букета лозунг на китайском и английском языках возвещает: «Горячо приветствуем в нашей школе иностранного гостя из . . .!»
Идет уже 1973 год. Руководители агитбригад рабочей группы сменялись не раз, но каждый из них непременно занимал одновременно и должность парторга. Старину Цао наконец-то «простили», теперь он заместитель секретаря школьной парторганизации. Вслед за размораживанием китайско-американских отношений в 1972 году иностранцы снова стали наезжать в нашу страну, причем если шесть лет назад иностранца в любое время могли схватить и обругать хунвэйбины, то теперь эти самые иностранцы обрели прямо-таки колдовскую силу — куда бы они ни направлялись, то место еще до их прибытия совершенно изменяет свой облик.
Утром, примерно в половине восьмого, в школьной «приемной для иностранных гостей», обставленной весьма помпезно, пререкаются три человека. Кто же эти люди?
Первый — Цао. Одет весьма скромно, расстегнутый воротничок старенькой рубахи открывает смуглую, крепкую шею. Пребывает он в скверном расположении духа, поскольку его возражения против инсценировки всеобщего благоденствия и довольства в угоду иностранному гостю оказались напрасны. Это ведь именно из-за него из районного отдела образования доставили диваны, чайные столики, ковры, кружевные шторы и другой «реквизит», чтобы обставить «приемную». Помимо этого, из ближайшего парка одолжили пальмы, аспарагус, эуфорбию — «цветы политического звучания». Классные комнаты, намеченные для посещения гостем, побелили, вставили разбитые стекла, деревянные классные доски заменили пластиковыми, со всей школы собрали самые добротные парты и скамейки, даже учеников сгруппировали из разных классов, предварительно пропустив их через три отборочных тура: по политическим критериям, внешним данным и устному экзамену. Отобранных же учениц обязали надеть пестрые юбки, что создало великие затруднения, так как подобные юбки во время кампании по уничтожению «четыре старых» пустили на другие цели, и теперь им предстояло покупать материю, чтобы пошить эти юбки заново. Одним словом, едва Цао начинал думать об этом, в нем невольно подымалось глухое раздражение. Надо сказать, что в то время настоящим хозяином в школе был руководитель агитбригады рабочей группы Фань, и в этот день он намеревался явиться около восьми уже одетым в официальный костюм для приемов, чтобы встретить дорогого иностранного гостя среди декораций, расставленных и приведенных в порядок нами. Ни к каким практическим делам он не прикасался, и, если, упаси бог, во время приема возникнут какие-нибудь неожиданности, вину за них пришлось бы взять на себя нам. И в первую очередь старине Цао.
Напротив Цао стоит Перышко Чеснока, одетый с иголочки. На нем темно-серая куртка из триалона и черные, хорошо отутюженные дакроновые брюки. На ногах у него кожаные, начищенные до зеркального блеска ботинки с комбинированным верхом. После того как его помиловала агитбригада рабочей группы, он в итоге неоднократного и всестороннего «перевоспитания» в ней давно уже жил в ладу и согласии с Фанем и его компанией: все ночи напролет они проводили за одним столом, играя в карты. Сейчас настроение у него приподнятое и тревожное одновременно. Он и рад, что входит в комиссию по приему заморского гостя, и беспокоится о том, все ли сделано так, как должно. Неожиданно он вспоминает о старом дворнике и решительно заявляет:
— Старику Ши надо сказать: ему лучше всего спрятаться! Не сумеет он ответить на вопросы гостя, если тот к нему обратится. Да и вид у него неподходящий. Одни ноги колесом чего стоят…
Лицо Цао даже позеленело.
— Ну и что, ноги колесом! Старый Ши — чистокровный китаец, почему он, китаец, на китайской земле должен от кого-то прятаться? Где тут резон?
Я стоял в отдалении, возмущение во мне тоже клокотало. Меня «простили» после событий 13 сентября, и к тому времени, о котором сейчас идет речь, я уже вернулся к преподавательской работе. Более того, поскольку я считался лучшим учителем иностранного языка, решили, чтобы гость обязательно посетил мои уроки. Меня, как и Цао, бесила вся эта показуха, особенно же негодовал я на Перышко Чеснока, предложившего, чтобы Ши спрятался от иностранного гостя. Это он уж слишком! Я поддержал Цао:
— Кривые ноги Ши — результат гнета империалистов, а никак не позор для китайца. К тому же, как я знаю, дядюшка Ши за все эти долгие годы ни разу никому не напакостил. Так что его душа намного прекраснее, чем у некоторых других!
Заметив, что мы с Цао готовы выйти из себя, Перышко Чеснока вдруг натянуто улыбнулся и, сделав простодушное лицо, пошел на попятный:
— Ладно, ладно, будь по-вашему. К тому же все равно к приходу гостя он подметет и уйдет в свой домик.
Перышко Чеснока всегда умел напустить на себя этакий невинный и простодушный вид. Помню, когда Цао «возвратили прежний чин», он первым подошел к нему и заявил с наивной радостью:
— Как хорошо, что ты вернулся. Прежде я ошибался, боролся против тебя, тогда меня ввели в заблуждение. Но ведь в таком великом движении неизбежны ошибки! В них нет ничего особенного.
Что оставалось Цао, как не подтвердить слова этого лицемера:
— Да, ничего особенного.
Итак, превозмогая в себе внутреннее раздражение, я вместе с Фанем, Перышком Чеснока и другими выполнил задачу по приему гостя. А иностранец оказался всего-то парнем лет двадцати. Прибыл он в составе какой-то делегации и выразил желание посетить институт и среднюю школу, чтобы разобраться в результатах «революции в области образования» в Китае и, вернувшись к себе, написать серию статей на эту тему. Вопреки ожиданиям разодетых Фаня и Перышка Чеснока, гость подстрижен был под ежик, одет в синие хлопчатобумажные брюки и куртку китайского образца и обут в матерчатые тапочки, поверху стянутые резинкой. К тому же, по его словам, он перенес в детстве полиомиелит, и ноги на вид у него тоже не отличались стройностью. Сообща так ему заморочили голову, что он только кивал в знак одобрения и все похваливал. Перед отъездом он до того расчувствовался, что даже глаза его увлажнились слезами. Крепко пожимая руку Фаня, он восклицал: