— Культурная революция это здорово! По возвращении я непременно напишу статью и опровергну измышления о том, что в Китае совсем развалили систему образования!
Переводчик и тот казался взволнованным. Лицо Фаня просто-таки сияло, по всему было видно, что сердце у него переполнено безмерной радостью, а Перышко Чеснока расплылся в такой улыбке, что его глаза превратились в две узенькие щелочки. Глядя на этого иностранного парня, я думал: «Как бы хотелось, чтобы все увиденное тобой было настоящим…»
Едва закончилось «дипломатическое мероприятие», как Перышко Чеснока распорядился убрать пальмы и горшки с цветами и восстановить прежний вид школы, дабы учителя и учащиеся не отравились ядом, исходящим от цветов. Злость во мне так и кипела! Прикидывал я так и эдак — где мне излить ее, и как-то само собой очутился у домика дядюшки Ши. Толкнул дверь: сидят друг против друга Цао и Ши, курят, весь пол под их ногами усеян окурками от самокруток. Первый раз в жизни я попросил покурить:
— Скрутите и мне одну…
С тех пор каждый раз, когда мне становилось от тоски не по себе, я шел в домик Ши. Дед, как правило, хранил молчание и говорил в основном я, но до чего же все-таки приятно излиться перед кем-нибудь! Ничего более приятного, по-моему, в жизни не бывает! Как-то я рассказал ему о смерти старика Гэ. Старик Гэ умер еще до событий 13 сентября. Остались у него старая жена, работавшая сторожем велосипедов на стоянке у входа в универсальный магазин, и дочь, которая осела в деревне в производственной бригаде. Теперь жизнь вдовы и сироты-дочери стала еще более горькой…
Я сказал Ши:
— Может быть, старик Гэ давным-давно и делал что-то предосудительное, но я близко общался с ним и знаю, что по натуре своей он был человек хороший.
— Святых не бывает. Если человек не причинял зла другим — уже хорошо! — спокойно ответил Ши.
Может быть, оттого, что он упомянул о святых, я неожиданно для себя спросил его:
— В бога вы верите?
Я знал, что с детства он находился под опекой иностранных священников, и с интересом ждал, что он скажет. Ши откровенно ответил:
— Трудно сказать, верю я или нет, бога-то я не видел. А верю я только тому, что мои глаза видели.
— Ну, человеческий глаз не все видеть может, — возразил я. — Вот, например, магнитное поле, электрический ток, предметы, находящиеся за стеной… невооруженным глазом увидеть их невозможно. А иногда из-за психического состояния у человека могут возникнуть обманчивые видения, галлюцинации, вот, к примеру, женщина-призрак, о которой вы мне когда-то рассказывали, несомненно, плод галлюцинаций.
— Иной раз по ошибке что-то и привидится, но негоже человеку, ничего не видевшему своими глазами, лгать, будто он видел — это, как говорится, против совести.
Слова Ши всегда кажутся сперва излишне простыми, но потом, когда хорошенько обдумаешь их, начинаешь понимать, что они полны немалого смысла. Я вспомнил сказанное им тем летом, когда мы корчевали пни, и вдруг подумал: а ведь рассуждение Ши — это же целая жизненная философия. Поэтому в конце концов я не удержался от вопроса:
— Скажите мне, я знаю: капиталиста, убитого школьниками, покрыли пленкой вы. Я еще тогда узнал ее, только, конечно, никому не сказал об этом. Так вот непонятно, почему вы, горемыка, человек трудового происхождения, выразили сочувствие какому-то капиталисту?
Ши раздавил пальцами окурок, бросил его на пол и посмотрел на меня:
— Ну что же, послушай, если тебе интересно. Человек, которого тогда убили, носил фамилию Сунь. До освобождения их семья держала тут, на улице, мелочную лавку. Все его недолюбливали за жадность. К примеру, когда его домашние подстригали ногти, он собирал обрезки ногтей в бумажку, копил их, а потом продавал аптеке для изготовления лекарств. Вот до чего он любил деньги! Но ведь преступления он-то никакого не совершил! Лишили его жизни, а за что, спрашивается? Не мог же я позволить, чтобы всю ночь его труп под дождем пролежал. Как-никак он тоже человек; человеку нельзя быть чересчур жестоким к другому человеку. Я не понимаю, что происходит в последние годы: обычным делом стало, что один человек расправляется с другим, один оскорбляет другого. А в нашей школе? Начнется митинг критики и обличения, тут же вытаскивают кого-нибудь на помост, вешают на шею табличку, надевают на голову высоченный колпак, награждают тумаками и подзатыльниками, а чтобы унизить человека еще больше, сбривают половину волос на голове и заставляют петь какие-то величальные песни… Думаю, здесь что-то неладно. Скажу по совести: пусть человек отъявленная сволочь, но если с ним поступают именно так, мое сердце к нему добреет. Все-таки мне жалко любого, кого все не считают человеком. Вы вот часто говорите о классовой борьбе, но ведь классовая борьба — это борьба человека против человека, а не человека против собаки, разве я не прав? Тогда надо знать меру, не нужно делать, чтобы уже человеческого-то ничего не оставалось…
Выйдя из домика дядюшки Ши, заполненного запахами залежавшегося постельного белья и плохого табака, я тихо побрел по беговой дорожке спортивной площадки. Сразу возвращаться к себе не хотелось. Подняв голову, я посмотрел на ночное небо. Ярко мерцал Млечный Путь. Неизвестно почему я не мог унять то и дело охватывающее возбуждение. Слова старого дворника говорили о чем-то таком, что все мы давно утратили, и, может быть, поэтому они, они одни и помогли мне выстоять в те гнетущие, тяжелые и беспорядочные годы.
Постепенно сложилось так, что, если вечером я не бывал в домишке Ши, меня начинала снедать тоска. А вскоре произошел случай, который убедил меня в том, что старый дворник тоже нуждается в моем обществе. В тот вечер стояла жара такая, что даже листья на деревьях задыхались. Солнце село, цикады верещали. Воздух вокруг дышал зноем пылающей печи. Обычно, когда я приходил к Ши, он бывал один, но на этот раз неожиданно для себя я увидел у него мастера Вана из угольной лавки.
Сбросив из-за духоты рубашки, они сидели друг против друга на постели, поджав под себя ноги; между ними располагался низенький столик, на котором стояла тарелка с остатками закуски и уже опорожненная бутылка из-под вина. В помещении витал винный дух, на широком лице мастера Вана от выпитого вина проступил румянец. Скулы дядюшки Ши тоже слегка порозовели, глаза блестели. Увидев меня, мастер Ван натянул на себя рубаху, слез с постели, попрощался и ушел. Ши ни единым словом не пытался удержать его.
Глядя на меня, Ши предложил:
— Оставайся сегодня на ночь, у меня есть дело, хочу посоветоваться с тобой. Может статься, нам придется проговорить всю ночь.
Это меня обрадовало и озадачило. Прежде темы для беседы с ним всегда искал я, он же исполнял главным образом роль слушателя и лишь отвечал на мои вопросы. Что же такое стряслось сегодня?
8
Пожалуйста, вообразите себе старый запущенный сад.
Краска, покрывавшая когда-то павильоны и беседки, поблекла, а местами облезла и осыпалась, небольшой пруд высох и напоминает теперь глаз с бельмом; каменные перила мостика наполовину обвалились; стенки колодца зеленеют мхом; часть деревьев уже засохла, но их никто не срубил, и их мертвые ветви, как когти хищного зверя, вздымаются к небу, другие же, буйно пошедшие в рост, переплелись с кустарником, росшим под ними, и сделали почти непроходимыми проложенные некогда мощеные дорожки; камыш и сорняки пустили корни меж гранитных ступеней, а маленькие деревца, пробившиеся из щелей, вздыбили усеянные птичьим пометом каменные плиты. Вообразили? Ну так вот. А теперь еще раз напрягите воображение и представьте себе знойный день ранней осени и у полуразвалившегося колодца парня лет семнадцати-восемнадцати со связанными за спиной руками в позе «Су Цинь с мечом за спиной», который без отдыха месит ногами желтую вязкую глину. Парень этот и есть дядюшка Ши в молодые годы. В это время запущенный сад еще принадлежит маньчжурскому князю, но иностранные миссионеры как раз ведут переговоры с управляющим князя по поводу купли. Фактически же дверь в форме тыквы-горлянки, ведущая в сад из миссионерской школы, где всеми делами заправляют иностранные священники, уже давно не запирается, поскольку священник Хэ Айэр еще до завершения переговоров о купле-продаже считает запущенный сад как бы своей собственностью. Прослышав, что желтая глина из сада как нельзя лучше подходит для изготовления скульптур, он выписал из города Тяньцзиня мастера по лепке и собирается заказать ему партию, чтобы при очередной поездке в Европу захватить их с собой в качестве сувениров друзьям и родственникам. И вот, чтобы намесить этой глины как можно больше, он и пригнал сюда Ши Ихая, а поскольку послушанием парень не отличается, да к тому же еще, по мнению священника, ленив, как и все китайцы, приказал завернуть ему одну руку за спину, другую завести за голову и шнурком от ботинка крепко-накрепко связать между собой большие пальцы, пригрозив, что не развяжет его до тех пор, пока тот не выполнит заданного урока.
Не было другого наказания, которое вызвало бы у Ши Ихая большее страдание, чем это. И главное — мучение не физическое: хлыст и пинки ногами, обутыми в сапоги, были куда болезненней. Главное то, что эта унизительная поза рождала ощущение, будто ты не человек и даже не скотина, а игрушка в чужих руках.
Хотя на дворе уже и осень, но яркое солнце палит все еще по-летнему. Ши давно уже вымок от пота, невыносимо мучает жажда. Колодец, вот он рядом, но как наберешь из него воды со связанными руками! Порой Ши охватывает такая ненависть к Хэ Айэру, что он бегом готов броситься из этого сада — и в смертный бой со священником. Но в то же время он прекрасно понимает, что добром для него это кончиться не может. Был бы здесь другой священник, Дэ Тайбо, он не дал бы так издеваться над ним, но тот куда-то уехал, и теперь за парня вступиться некому. Порой у Ши возникает мысль о побеге, но он и сам понимает всю ее безнадежность. Даже если бы он и убежал, поза «с мечом за спиной» сразу же выдала бы его как беглого. Вот и не остается ему ничего иного, как мять и мять до изнеможения онемевшими ногами это ненавистное вязкое месиво…