ативно-прикладного искусства. Эти скорлупки отправляют и в вашу Канаду, обменивают на валюту для нашей страны, они прославляют наше государство. Такая жизнь меня устраивает. Нынче ты приехал, чтобы навестить меня, извинился за прежние грехи, и я не сержусь на тебя. Желаю тебе больше делать добрых дел в будущем.
Но канадский бизнесмен не терял надежды, перед уходом он сказал:
— Ты как следует подумай. Все-таки годы человека не щадят, даже если служишь народу, все равно когда-то надо на покой. Я готов приехать за тобой в любое время.
Таким образом, на улице и в переулках начали распространяться всевозможные версии о скорых сборах княжны в путь, в Канаду.
Однажды в конце лета, когда вечером солнце уже склонялось к западу, я подошел к домику Ши. Дверь у него никогда не запиралась, в замках нужды не было. Как и прежде, я просто толкнул створки и вошел внутрь. В комнате никого не оказалось. Раздосадованный, я пошел прогуляться по тихой улице. На небе громоздились золотисто-красные, как вата, облака, вечерний ветерок доносил пьянящие запахи мимозы. Завернув за угол, я увидел несколько высоких софор впереди у обочины дороги. Заметил я и девушку с двумя косичками — наклонившись, она сметала в кучу семена софоры, густо усеявшие землю под деревьями. И когда я как раз разрешал загадку, почему так много семян оказалось на земле под деревьями, вдруг из-за толстого ствола появился человек, державший в руках большой бамбуковый шест с крючком на конце, им он сосредоточенно сбивал с дерева семена. Да это же дядюшка Ши! Я окликнул его.
Увидев меня, он опустил шест, полой куртки вытер пот со лба и, указывая на девушку, обронил:
— Дочка почтенного Гэ!
Потом, обратившись к девушке, показал на меня:
— Учитель из школы. Поздоровайся с дядей!
Девушка была худощавой, высокой, глаза ее и брови напомнили мне покойного Гэ. Она приветствовала меня.
— Тебя перевели обратно в город? — спросил я ее.
Покраснев, она смущенно ответила:
— Нет, маме одной тут жить трудно. Дядюшка Ши помог мне прикрепить крюк к шесту, научил сбивать семена. Продаю в аптеку.
Вообще-то я и раньше часто видел людей, сбивавших с деревьев семена, но никогда не задумывался, для чего они это делают. Лишь смутно предполагал, что, вероятно, это трудятся рабочие из управления паркового хозяйства. И только сейчас до меня дошло: в нашем городе все эти неприметные люди сбивают семена с деревьев, ловят земляных черепашек, собирают макулатуру и арбузные семечки, чтобы подработать хоть немного на жизнь при теперешних житейских нехватках-недостатках. Я тоже помог сбивать семена для девушки, потом смотрел, как она установила полную корзину на маленькую тачку и, толкая ее перед собой, удалялась. Потом мы с Ши вернулись на территорию школы, прошли к нему в домик.
Я напомнил ему о княжне, посоветовал не мешкая пойти к начальству и получить справку для регистрации брака.
Ши взял трубку, которой пользовался уже много лет подряд, раскурил и стал ее потягивать. Потом он доверительно мне сказал:
— Ван передал мне, что и княжна так считает. Но нынче я не могу этого сделать, я должен остыть, да и ей надо дать время подумать.
Мы помолчали.
Я не смотрел на Ши, мне попалась на глаза большая бамбуковая метла. Ее черенок от частого употребления стал коричневым и блестел, сама же метелка посерела. Да, подумал я: жертвуя собой, она ежедневно делает школьный двор чистым и прибранным, а когда ее дело сделано, скромно стоит за дверью.
Нежное чувство захлестнуло меня. Я перевел взгляд на Ши: его отточенный, как у статуи, профиль излучал доброту и силу.
Здесь скрипки не пели сладкозвучных мелодий, не звучали струны гитар и мандолин, не было тут и поэта-декламатора, как не было настенных росписей Микеланджело и скульптур Родена, не было цветущих роз и жасмина в бутонах, не было журчащих родников и могучего шума соснового бора, не клубился душистый дымок сандала, не раздавались чарующие напевы древнего чжэна. Здесь сидел шестидесятилетний, неграмотный, незаметный непритязательный старик, но с душой чистой и открытой. Да, это именно он наполнил мое сердце поэзией, отозвался в нем торжественной музыкой, напоил его росным ароматом, взрастил в нем неподдельную красоту человечности.
10
Из издательства я позвонил Цао, сообщил, что траурная речь готова, что скоро выезжаю в школу, и добавил:
— На траурный митинг надо бы пригласить еще…
— Кого же это? Ведь у дядюшки Ши родственников и друзей нет! — раздался в трубке удивленный голос Цао.
— Есть! Приеду в школу, расскажу.
Цао, видимо, кое-что понял.
— Та вещь, которая была в свертке… ты знаешь, откуда она у него взялась? Приезжай, рассей наши сомнения. А то в школе в последние дни слухи разные ходят…
В школу я поехал на трамвае. Выходя из вагона, заметил Перышко Чеснока и некоторых других учителей. Вместе мы миновали переулок Бамбуковых листьев и повернули к школе. Перышко Чеснока громко разглагольствовал о таинственной вещи, найденной у Ши, и высказывал свои нелепые догадки:
— Вы никогда не видели жезл счастья? Гм, эту штуку часто выставляют в музее Гугун, кладут на столик для канов. Длиной он в два с лишним чи, по внешнему виду напоминает знак приближенного значения в геометрии, а широкий его конец формой похож на гриб линчжи. Вчера я был у Цао и осмотрел жезл счастья, что нашли у почтенного Ши. Вырезан он из какой-то твердой породы дерева, украшен драгоценными камнями: «кошачьим глазом» и изумрудом… Откуда появилась у него эта штука? Вероятнее всего, тогда, в те годы, школьники небрежно обращались с конфискованным имуществом, бросали вещи куда попало, вот он и подобрал. Сам-то Ши воровать не стал бы, но если довелось ему подобрать с земли что-нибудь стоящее, он уже не растерялся бы, догадался, что такую находку непременно следует завернуть в тряпочку и сохранить — в товарном обществе даже у скромного человека порой глаза от жадности разгораются… — Он покатился со смеху.
Я не стал дальше слушать разглагольствования Перышка Чеснока. Я корил себя в связи со смертью дядюшки Ши. С тех пор как меня перевели из школы на другую работу, слишком редко я навещал его. И нечего тут оправдываться ни делами, ни дальней дорогой. Почему, наезжая к нему от случая к случаю, я ограничивался только торопливыми, ничего не значащими вопросами и ни разу не остался у него, чтобы по душам, всласть наговориться…
Когда я вслушался в рассуждения Перышка Чеснока, мне показалось, что мое сердце стали полосовать ножом, и я оборвал его:
— Ну чего ты все зря болтаешь!
В ответ Перышко Чеснока, как всегда, лишь пожал плечами, улыбнулся, вскинул брови и, сделав дежурном наивное, простодушное лицо, умолк. Остальные тоже примолкли. Теперь мы шли молча, слышались лишь наши нестройные шаги.
Вдруг мой слух уловил постепенно усиливающийся плач, который перешел затем в громкие рыдания. Доносились они из дома номер четырнадцать. Подхваченные кружившим осенним ветром, рыдания поднимались ввысь, сухие листья, носившиеся в воздухе, словно воплощали в себе дух этих рыданий…
Рыдания проникали в самое сердце, к горлу подступал комок, глаза застилали слезы. Один человек умер, другой искренне его оплакивает, в нашей жизни это дело обычное. Каждый из них имел жезл счастья, но счастливой любви не обрел. Однако в этих рыданиях я уловил нечто такое, что способно помочь роду человеческому сохранить свое существование на будущие времена, сделать наш мир более прекрасным и более чистым…
Плач княжны был скорбным и неудержимым. Всеми силами я крепился, крепился долго, но в конце концов не выдержал и заплакал навзрыд как ребенок. Перышко Чеснока и другие учителя остолбенели. Они смотрели на меня как на человека, с которым ни с того ни с сего случился нервный припадок.
Я шел, а из глаз у меня катились безутешные слезы.
Люди, я надеюсь, вы сумеете меня понять!
Вы обязаны понять.
Перевели О. Лин-Лин и П. Устин.
Ван МэнМОТЫЛЕК
Машина с пекинским номером мчалась по проселку. Минута, другая, и от раскачивания вправо и влево человек, сидящий в машине, тяжело задремал. То понижалось, то повышалось гудение мотора, похожее на непрерывный безостановочный стон. Стон страдальческий и полный слез? Стон восторженный и полный самодовольства? Человек был счастлив и мог себе позволить постанывать. Как и в 1956 году, когда он, взяв с собой четырехлетнего Дун Дуна, отправился с ним съесть мороженого, и разве после того, как мальчик в мгновение ока одолел мороженое, ароматное, сладкое, жирное, радующее своим холодком, он не постанывал счастливо, напоминая молодого кота, поймавшего в первый раз старую крысу? И действительно, разве не так же удовлетворенно урчит кот, поедающий ее?
Чем дальше, тем больше набирала машина скорость. Одна за другой оставались позади горы. Мелькали деревни, стайки пестро одетых девочек у дороги, весело приветствующих проезжающих, озорных мальчишек, которые, прищурясь, кидали камешками в машину, группки крестьян, спокойно и дружелюбно глядевших вслед, мелькали многочисленные, выше домов, копны сена, мелькали леса, поля, плотины, дороги, курганы, болота, дворы, набитые до отказа соломой, измазанной грязью, аккуратно уложенной и закрывающей коньки крыш, мелькал домашний скот, телеги с чинеными колесами, «трактор на человеческой тяге», тянущий на себе корзину… Дорога с потеками вара на ней, дорога, еще летом основательно размытая горными потоками, дорога с искрошенным гравием, дорожная пыль и лепехи конского навоза, выпавшие из корзины и не собранные по лени, — все это вглядывалось в него и в машину с пекинским номером. Чем дальше, тем быстрей под уколами взглядов, перелетающих с него на машину. Спидометр показывал, что скорость уже больше 60 километров в час. Яростно и угрожающе раскручивались колеса машины, гул то замирал, то вновь разрастался. К гулу примешивались плавно разносящиеся звуки, когда-то это были шорохи весны, скрип коньков по льду, плеск весла в озерной воде, звон земли от юношеской пробежки по утрам. Он, как и прежде, упорствует в марафоне, на нем в погоже-прозрачную осень, как и прежде, синие брюки и куртка. Трижды клятая машина, зачем это нужно, чтобы он был отделен от земли и воздуха, изобильного, свежего и чистого, который не заглушить никакой пылью. Все же сидящий в машине был доволен. Машина экономит массу драгоценного времени. В Пекине полагают, что сидеть в машине сзади наиболее пристойно, место поплоше, рядом с шофером, предназначается для секретаря, охранника или переводчика, ведь им частенько приходится выскакивать, чтобы переговорить с ним, неподвижно, как истукан, сидящим на своем месте в машине. Даже когда секретарь или кто-нибудь еще, распахнув дверцу и всунув в машину голову, полусогнувшись, говорил ему о чем-то, он, расслабленный и усталый, как будто и не проявлял к сказанному ни малейшего интереса. К тому же еще и позевывал. Во время частых и долгих разговоров с секретарем утвердительно или отрицательно покачивал головою, сопровождая покачивания своими «гм-гм» или «ну-ну». В этом случае он еще больше был похож на началь