Хай Юнь
Что же произошло там, в прошлом? Все еще звучит в ушах голос Хай Юнь. Все еще звенят слова. Но и стань эти слова беззвучными, они жили бы, как и прежде, не канули неведомо куда. В каком уголке вселенной затерялась ее прозрачная и чистая тень? Хай Юнь на самом деле уже больше нет? Может быть, в каком-нибудь смутно-далеком уголке вселенной он еще наяву увидит ее? Это ее свет, свет созвездий, который мы видим спустя сотни лет? Что может быть долговечнее ее света?
Все это в конце концов дела прошлые и далекие, дела прежнего поколения. В душе этого старого человека, когда он вспоминал прошлое, всякий раз перемежались воспоминания тридцатилетней, сорокалетней и пятидесятилетней давности. Может ли быть, чтобы через сто, двести, пятьсот лет кто-нибудь вспомнит о Хай Юнь или о такой же, как Хай Юнь? Сумеет ли кто-нибудь через пятьсот лет в том счастливом и справедливом мире (но ни в коем случае не в раю) ясно представить, какие сладкие и горькие, острые и жаркие воспоминания жили в сердце одного молодого человека?
Прежнее поколение, прежнее поколение, неужели где-то в прошлом встретились он и Хай Юнь? 1949 год, «день свободы светел, был прекрасен и чудесен вдохновенной битвы ветер, с Мао Цзэдуном ты идешь, горячая сердцами молодежь». Люди пели эти строки во имя свободного Китая. Тяжелые бои, тяготы походов, переходы, отступления, временные неудачи, погибшие, кровь, раны, голод, череда городов, солдатские каски, посверкивающие грани штыков, черные глазницы домов, воззвания «главного штаба по борьбе с бандитизмом», напряженная атмосфера «трех выравниваний и расследований», проверок одна за другой, свой долг людям китайский коммунист выплачивал по самой высокой цене, но армейская жизнь была необременительной и целесообразной — как единое целое двигались танки, кавалерия, артиллерия, знаменосцы, барабанщики и песенники. Входишь в город — и начинаешь прежде всего с танцев под частушки. Входишь в другой — и начинаешь вовсю греметь барабанами. Люди, размахивающие красными знаменами, освободили весь Китай, люди, танцующие под частушки, могли дотанцеваться и до рая, люди, бьющие в барабан, могли, как казалось, достучаться до справедливости, равенства и богатства. В то время ему было двадцать девять лет, на губе темнела полоска усов, на нем была куртка серого цвета, которую носили кадровые работники, на рукаве ее и на левой стороне груди он носил нашивку с надписью «Военно-революционный совет Н-ской части Народно-освободительной армии». Из его глаз, от его поступков нисходил на людей прометеевский дух свободы, счастья и света. Он мог работать по шестнадцать, восемнадцать, по двадцать часов в сутки. Он не знал усталости. Живительные силы земли и неба вливались в него. Поистине притекали к нему от земли и неба. Он был молодым из молодых, поэтому будущее казалось ему заманчивым. Он был опытнее всех старых, поэтому и, был причислен к «старым» революционерам, занимавшим среди населения страны мизерное место. В обычном, среднего ранга городе он получил пост заместителя начальника военного совета, каждый день принимал ответственных работников из низовых партийных организаций, командный состав местного гарнизона, делегатов, рабочих и делегатов союзов учащихся, представителей науки и техники, капиталистов и деятелей Военно-политического консультативного совета Народной партии. Его речи, вплоть до любимых им словечек, его аргументы — убеждающие, лаконичные, доходчивые, последовательные, логичные, не оставляющие сомнений, бьющие в одну цель, неожиданные и дельные, казались населению этого многотысячного города новыми и неслыханными. Он был творением коммунистической партии, творением революции, он был гребнем новой волны, триумфатором, победителем, в руках которого внезапно оказалась огромная, поистине безграничная власть и сила. Каждая его фраза внимательно выслушивалась, тщательно записывалась, ее заучивали, впитывали в себя, ею руководствовались в делах, она немедленно давала следствия и результаты. Мы решили изъять фальшивые деньги, стабилизировать цены — и деньги были обменены, и цены стабилизированы. Мы решили наладить общественный порядок, привести его в норму — и в результате исчезли босяки и воры, ночами не запирались двери, люди не брали чужого. Мы решили запретить наркотики и проституцию — и поэтому опиумные лавки и публичные дома «скончались на руках владельцев». Мы добивались того, чего хотели. И не добивались того, что нам было не нужно. Однажды, в то время, когда он говорил представителям городского управления «мы решили…», в комнату заседаний ворвалась высокая, прелестная, сияющая глазами девушка, одетая в белую блузку. Вспоминая об этом, он понимал, что это была даже не девушка, а девочка-подросток. Ведь иногда, когда идешь, задумавшись, дорога кажется длинной-длинной, а пройдешь и видишь, что шел лишь по маленькому переулку.
Сколько же ей было лет в то время? Шестнадцать, всего лишь шестнадцать, она была моложе его на тринадцать лет. Худенькая, с горячими, доверчивыми и живыми глазами. Ворвавшись на заседание, она заговорила с ним, пристально его разглядывая, она с таким доверием смотрела на него: ведь он и был партией. Она в то время училась в школе, была председателем комитета школьного самоуправления (позже слово «самоуправление» исчезло. Неизвестно почему). У ее товарок возник конфликт со школьным комитетом самоуправления и с некоторыми наставницами-иностранками из-за участия в празднике народных союзов и освободительной армии, а также по вопросам исторического развития. Хай Юнь, волнуясь, рассказывала ему об этом конфликте, рассказывала так горячо, что он и сам разволновался… После того как недоразумение было с его помощью успешно и окончательно улажено, Хай Юнь пришла снова, «вся наша школа просит, чтобы вы пришли к нам и рассказали о значении той победы, которую мы одержали в нашей борьбе». — «Вся школа? А вы сами?» Почему он спросил об этом? Спросил, не вкладывая в свой вопрос никакого особого смысла. Видимо, потому, что эта полувзрослая девушка, ворвавшаяся в его кабинет, радовала его, словно белый голубь, делающий родным голубое небо, радовала, словно рыбка, которая плещется в синем море. Он радовался чистому блеску глаз этой девушки. «Обо мне нечего и говорить, я согласна слушать вас целыми днями», — ответила Хай Юнь. Почему она так ответила? Любила ли она его? Да, это была любовь, но любовь к его делу, к его партии. Динь-динь, дон-дон, голубоватые электрические искры звонко сыплются сверху, он и Хай Юнь едут в трамвае. В те времена еще не было так много машин, тогда он и не глядел на них, в те времена машина не имела для него такого значения, как позже. В те времена на педаль управления трамваем нажимали ногой, ею же подавали звонок к отправлению, с помощью ручного управления открывали и закрывали двери. Они не садились, каждый из них держался за яшмово-белую рукоятку, свисающую с конца кожаного ремня. И даже здесь не умолкала Хай Юнь, рассказывая ему обо всем. «В нашей группе есть две шпионки. Сейчас они в полной панике. Они распускали слухи о том, что авиация Чан Кайши дотла разбомбила Шанхай. Мы организовали комитет борьбы с такими людьми, и в результате четверо наших-товарищей попросили принять их в наш молодежный союз. «Самое драгоценное у человека — жизнь, она дается ему только один раз…» Мы переписали эти слова Павла Корчагина в стенную газету». Он вошел в актовый зал, школьницы горячо захлопали ему, приветствия накатывали, словно волны. Глаза школьниц, черные, прозрачные, как глаза птиц, сверкали верой и радостью. Микрофон оказался испорчен, сначала из него не доносилось ни звука, а потом пошел безостановочный треск и шорох. Хай Юнь вскочила на трибуну: «Товарищи, давайте споем, а?» — «Давай!» — дружно согласились школьницы, гораздо дружнее, чем соглашались идти на занятия. «Те, кто в том углу, составят первую группу, те, кто в другом углу, составят вторую, третья группа…» Она взмахнула рукой, и школьницы разделились на четыре группы, сам Хань Синь, командуя в ее годы армией, не мог бы сделать этого лучше. «Правительство любит свой народ, к партии любовь свою несет, любовь не высказать… не высказать… не рассказать… Поем хвалу и славу, поем хвалу и славу… ура-ура-ура, ура-ура-ура…» Весь актовый зал был переполнен «хвалой и славой», словно ударами лесорубов, каменотесов, рудокопов и кузнецов. Словно удары по наковальне:
Мы кузнецы и дух наш молод,
Куем мы счастия ключи.
Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи…
Группы вступили хором, и только из сердец таких юных, счастливых и переполненных искренним сочувствием к святым целям революции могла вырваться такая трогательная песня. Хай Юнь дирижировала, ее волосы танцевали, словно языки пламени. Чжан Сыюань видел, как нервная дрожь сотрясает ее. Она была словно Лю Хулань, словно Зоя, она была весной революции. Микрофон починили, Чжан Сыюань начал свой доклад. «Товарищи молодежь!» Аплодисменты. «Товарищи школьницы, я приветствую вас! Я шлю вам боевой революционный привет!» Аплодисменты. «Вы хозяева нашего нового общества, вы хозяева нашей новой жизни, кровью наших героев полита та широкая и ясная дорога, которая лежит перед вами, вы пойдете по этой дороге от одной победы к другой». Кивок головой в подтверждение; хотя каждое его слово было трафаретным, ему все равно аплодировали. «В истории Китая, в истории человечества открылась новая глава, мы уже не рабы, не жалкие твари, подчиняющиеся судьбе, мы уже не будем стенать и лить слезы… Мы собственными руками создадим наше будущее, вернем обратно все, что мы потеряли. Мы, не имеющие ничего, создадим все… Покончив с эксплуатацией и угнетением, покончив со всякой частной собственностью, с отсталостью и несправедливостью, мы, сбросив с себя оковы, обретем весь мир…» Еще более жаркие аплодисменты. Он увидел, что Хай Юнь плачет от волнения. По ресницам учениц скатывались слезы. Всем казалось, что они видят вдали транспаранты, маяки, знамена и гидростанции. Почему его слова бурлили и клокотали, словно водопад? Он сказал много пустых и детских слов. Но он был искренен, верил в то, что сказал, и они тоже поверили этому. Все их прошлое превращалось под сжигающим огнем революции в серый пепел, новая жизнь, новая эпоха, чистая, ослепительная, мерцающая, словно яшма рукояток в вагоне трамвая, была в их руках…