Затем были письма, телефонные звонки, встречи, прогулки, парки, кинофильмы, мороженое. Они были вместе, он и Хай Юнь. Но самым важным были не парки, кинофильмы и мороженое, а уроки политики: Хай Юнь задавала вопросы, а он на них отвечал. Он был словно всемогущий бог, мог точно и безошибочно ответить на все вопросы Хай Юнь о мире, о Китае, о человеческой жизни, о Советском Союзе, об истории партии, о работе секций Союза молодежи. Хай Юнь глядела на него почтительно, взволнованно и серьезно. Он не сумел сдержать себя и вдруг прижал ее к своей груди и поцеловал. Она нисколько не сопротивлялась, не сделала ни малейшей попытки уклониться. Она не противилась и даже не чувствовала робости. Она обожала его, преклонялась перед ним, подчинялась ему. Испытывал ли он такое же, как она, чувство любви? Сразу ли понял, что она стала для него близким человеком? Уговоры всех, и сослуживцев и начальства, так же как и ожесточенное сопротивление матери Хай Юнь, не сыграли никакой роли. Они поженились, ему было тридцать, а ей неполных восемнадцать лет. Любовь и революция стремительно шли по большой, залитой лучами солнца дороге. Из-за замужества Хай Юнь не закончила школу и пошла работать машинисткой в один из парткомов.
В 50-м году она родила первого ребенка. Как раз в это время серьезно изменилась обстановка на корейском фронте, китайская добровольческая армия вела бои за пределами своей территории. В городе стали случаться события, говорящие о подрывной деятельности контрреволюционных элементов. Занимаясь помощью фронту, агитацией и пропагандой, он не появлялся дома больше месяца, хотя от дома до места его работы было всего лишь около трех километров. Однажды, когда он присутствовал на важном совещании, позвонила Хай Юнь и сказала, что ребенок весь горит, что это очень опасно. «Я занят», — ответил он и, вешая трубку, услышал, как заплакала Хай Юнь; сердце у него дрогнуло, и он почувствовал себя немного виноватым. «Кончится заседание — и сразу же поеду», — сказал он себе. Он мог бы сделать это и раньше, если бы действительно хотел. Но у всех было по горло работы, его начальник и сослуживцы тоже были заняты с утра до ночи и забыли, когда бывали дома, не только субботы и воскресенья, но даже праздник Нового года и наступления весны прошел в работе. У революции нет расписания! Революция отрицает регламент! Насколько мы уплотним минуту, настолько раньше победит мировая революция, настолько раньше солнце осветит трущобы нью-йоркской бедноты, настолько раньше сможем покончить со страданиями, о которых на конгрессе в защиту мира говорили корейские делегаты. Заседание закончилось глубокой ночью, в час сорок. Он заранее подготовил решение. Разоблачена контрреволюционная группа, связанная с иностранными шпионами, очень скоро ее постигнет справедливая кара, через два часа начнем действовать. Воспользовавшись удобным случаем, он поехал домой, входя в дом, он поглядывал на наручные часы. Но…
Ребенок, их первый ребенок, уже умер.
Хай Юнь словно одеревенела, при виде ее неподвижных, словно омут, глаз холодный воздух комком встал в горле Чжан Сыюаня. Он спрашивал, он уговаривал, он успокаивал, она по-прежнему была как окаменевшая. Он каялся, он плакал, даже собирался встать на колени перед мертвым ребенком, перед оцепеневшей от горя матерью, но она оставалась безучастной. «Ты не должна думать только о себе, Хай Юнь! Мы не рядовые люди, мы коммунисты, мы большевики! Ведь в эту минуту американские B-29 бомбят Пхеньян, сотни и тысячи корейских детей гибнут под бомбами…» Вдруг он вздрогнул, он понял, что его слова, возвышенные и холодные, все же слишком беспощадны и суровы для такого момента. Время истекло, охранник торопил, пришлось поспешно уйти.
С этой минуты он и Хай Юнь стали чужими. Она так и осталась представительницей прежней мелкобуржуазной интеллигенции, не сумевшей переделать и закалить себя. Интеллигенции, чьи взгляды всегда были ложными. Интеллигенции, чьи поступки всегда были двойственными. Хай Юнь казалась и заурядной и мелочной. А он в ее глазах все больше становился холодно-жестоким, себялюбивым и чрезмерно хвастливым. Он отчетливо понимал свою вину, обвинял себя, что помешал Хай Юнь учиться и даже разбил ее счастье. Благодаря его усилиям она смогла поехать в один из известных институтов иностранных языков при Шанхайском университете, учиться тому, что она больше всего любила. На железнодорожной станции в то время, когда паровоз давал третий гудок, в то время, когда гремела гуандунская мелодия «В радости обретем покой», когда паровоз, тяжко задыхаясь, выбрасывал густой пар, когда Хай Юнь, одетая по-студенчески скромно, с волосами, стянутыми резинкой, высунулась из окна вагона и помахала ему рукой, в этот момент он увидел сияние на ее улыбавшемся лице. Словно и не было ни любви, ни замужества, ни беды, уничтожившей эту небольшую семью, словно она, как и прежде, была руководителем школьного комитета по самоуправлению, ехала в Шанхай словно бы дирижировать тысячным студенческим хором, поющим о «светлом дне освобожденья», а он, как и прежде, все тот же старый революционер из молодых, все тот же руководящий работник, забывающий о себе в работе. Хай Юнь уехала, они переписывались, он вспоминал о жене с горечью и болью. Время действительно кипело, шла борьба «против трех и пяти», борьба со «старыми тиграми», и ему, руководившему этими кампаниями, в конце концов удалось поймать четырнадцать «старых тигров», бравших миллионные взятки (старыми деньгами), и хотя после повторного расследования оказалось, что на самом деле заслуживали этого клейма только двое, он, как и прежде, радовался такой удаче. Покончив с контрреволюционными элементами, приступили к новому расследованию и разоблачению, критике снизу и перестановке кадров в связи с изучением, в обязательном для всех порядке, «Справки относительно материалов по поводу контрреволюционной деятельности группы Ху Фэна». Занимались военным делом, занимались радиоделом, занимались то теми то другими контрреволюционными элементами. И повторно расследовали дела раскритикованных. Кампании шли одна за другой, людей поистине окатывали водой, смывающей с них муть и грязь старого мира. В 56-м году он был назначен на должность первого секретаря городского комитета партии. Его жесты и движения, его слова и поступки — все влияло на жизнь трехсоттысячного города, его нахмуренные брови или улыбка, его взгляд и походка — все привлекало пристальное внимание горожан. Именно он и был для города, для городского комитета головой и сердцем принимавшихся решений. Он самоотверженно, не покладая рук делал все, чтобы дела города шли хорошо, любая кампания находилась в центре его внимания, будь это борьба с мухами или строительство завода. Он стал одной из деталей великолепного, величественного механизма, в действиях которого была и его доля сознательности, ума, энергии, ответственности, ощущал свое собственное значение и верил в смысл своего существования. Не будь городского комитета, не будь его указаний комитету, не было бы и его как руководителя.
Однако все еще не налаживалась жизнь с Хай Юнь. Проучившись в университете один семестр, Хай Юнь вернулась на зимние каникулы домой, разлука оказалась целебной для их любви, они заговорили о Флобере и Мопассане, выяснилось, что он не имел никакого представления о французской литературе, так же как и Хай Юнь о делах руководящего партийного работника, его вопросы и рассуждения вызывали у Хай Юнь смех, она понимала, что лишь ради удовольствия чувствовать себя счастливым он не боится показать свою полную безграмотность. Для того чтобы беседовать с ним, Хай Юнь принялась основательно изучать систему городских выборов и финансовые сметы. Они вместе жарили рыбу, он нашел, что Хай Юнь стряпает лучше, чем первоклассный повар в ресторане. Заливная рыба стала в конце концов их излюбленным блюдом. После пельменей на праздник весны — пампушки в праздник фонарей. Затем Хай Юнь уехала, он не смог прибыть на вокзал из-за важного совещания. Хай Юнь прислала письмо, она снова забеременела. Он надулся и посоветовал сделать аборт, это рассердило ее, и она не писала месяца четыре. На летние каникулы Хай Юнь, которой предстояло вот-вот родить, выправила документы об академическом отпуске и вернулась домой. «Мы уже потеряли одного ребенка». В печальных глазах Хай Юнь была обида. Он почувствовал угрызения совести: он не только после рождения ребенка нашел хорошую няньку, главный врач роддома, в котором благополучно появился на свет ребенок, стал частым гостем в доме первого секретаря. Полугодовой отпуск, о котором сначала шла речь, в действительности растянулся на год. Хай Юнь не уехала от своего второго и единственного ребенка. Чжан Сыюань считал, что раз уж так получилось, нет необходимости продолжать учиться, закончит она институт или не закончит, в любом случае сможет получить вполне хорошую работу. Хай Юнь протестовала, непременно хотела вернуться в университет и не соглашалась учиться в местном городском институте. Решив поступить именно так, она проплакала, как и, перед своим первым отъездом, всю ночь, и слезы падали на голову ее годовалого сына Дун Дуна…
Ветер вступает в схватку с ветром. Поток сталкивается с потоком. Человек противостоит человеку. Безысходно спорит сам с собой. Такими вот противоборствами переполнен наш мир и человеческая жизнь! Луна убывает, а затем круглит свой диск. Разве на самом деле можно понять, когда именно эта круглящаяся луна начинает убывать, уменьшаться, тускнеть? Улетели бабочки шелкопряда, и снова вывелись многочисленные шелковичные черви, торопливо поедающие листья тутового дерева, разве ты не знаешь, что это другие, не те, что были раньше, шелковичные черви? Реки катят воды, бежит волна за волной, расстаются друг с другом, встречаются, вновь, но где? Хай Юнь, Хай Юнь, пойму ли я тебя? Поймешь ли ты меня? Почему ты не прощаешь меня? Что сделать, чтобы ты вновь простила меня?
Ветер спорит с ветром. То доброжелательно, то злобно. Чжан Сыюань метал громы и молнии. Неужели я, справляющийся с городом, в котором несколько сот тысяч человек, не смогу справиться с тобой одной? Об этом кричало его жестокое, гордое и надменное сердце… Но почему же, когда однажды Хай Юнь появилась перед ним в своем поношенном платье и без украшений, которые он купил ей и которые она любила, он почувствовал такую пустоту, что не смог сказать ей ни