одного слова? «Ради нашего ребенка…». В этой просьбе был ты весь как на ладони. Хай Юнь погрустнела, плакала, бросила заниматься, со всем соглашалась, обещала больше не встречаться со своим старым приятелем, учившимся с ней в университете. Хотя институт и не был закончен, Хай Юнь поступила работать ассистентом в местный специализированный педагогический институт, вскоре стала там заместителем секретаря партийной организации. Чжан Сыюань успокоился, но на работу и с работы Хай Юнь все же привозили и отвозили на горкомовской машине…
Гром грянул средь бела дня. В 57-м году во время борьбы с правыми элементами настала очередь и Хай Юнь. «Я действительно не представляю себе, как ты могла опуститься до подобных дел, как ты могла потворствовать бредням этих правых? Ты забыла, кто ты? Кто я?» Заложив руки за спину, он расхаживал взад и вперед, уверенный в своей правоте, объективный, с лицом, словно из железа. «Остается лишь прийти с повинной, признать свои грехи, измениться душой и сердцем, заново стать человеком!» Каждое его слово замораживало Хай Юнь, иголкой впивалось в ее тело, она подняла голову, и Чжан Сыюань вздрогнул, как от холода, увидев ее сверкающие, словно лед, глаза… Спустя месяц Хай Юнь подала на развод, он все еще думал, что она опомнится, но вскоре стало ясно, что развода не избежать. Встретив Хай Юнь последний раз, после того как были улажены формальности с разводом, он увидел радость на ее лице, и это, как и прежде, привело его в ярость. «Докатилась, вправду докатилась», — сказал он себе…
Ты, листва на деревьях, ты каждую весну наливаешься свежестью, наливаешься соком. Ты, радуясь, приемлешь весенний дождь и солнечные лучи. Ты раскачиваешься под весенним ветром. Ты зовешь к себе птиц петь песни. Ты украшаешь дома, дороги, поля и небо. Ты помнишь и о разговорах, о стихах, о клятвах двух, любивших друг друга. И разве сумерки не приходили к вам, листья, послушать ваш нежный шелест. Вы ждете щедрого лета, но вы невозмутимо приемлете и умирающую осень и не жалуетесь в срок самого последнего осыпания. Ибо вы отжили, отдышали, отлюбили. Пусть вы и неприметны, но вы сделали все, что в ваших силах, для влюбленных, для птиц, для леса. Но разве вам не тягостно, когда наступает предел весны и приходит жаркое, раскаленное лето? Разве вы не льете слез? Разве не печалитесь? Хоть вас еще мириады, хоть на вторую весну снова зашумит ваше море, хоть никогда не оскудеют вами деревья, но прежние листья уже не появятся вновь. Стара земля, необъятно небо, но если даже где-то в звездных туманностях космоса и появится еще и еще одна новая земля, вам не утешиться вновь лаской весеннего дождя и солнца, не расшептаться впредь заманчиво и нескончаемо.
А машина мчалась вперед, каждый час — 60 километров. Столько же делает поезд, девятьсот километров — самолет. Искусственный спутник Земли летит со скоростью двадцати восьми тысяч километров в час. Разрастается грохот, непрерывен и страшен гул скорости.
Мэй Лань
Мэй Лань — рыбка. Мэй Лань — белоснежный лебедь. Мэй Лань — облако. Мэй Лань — клыки тигра.
Как только ушла Хай Юнь, появилась Мэй Лань. Вполне возможно, ее чрезмерные заботы объяснялись естественным и постоянным беспокойством за него. Она с самого начала не одобрила ту манеру жить, к которой привыкли один первый секретарь горкома и одна маленькая, похожая на статуэтку студентка. Тело у Мэй Лань было ароматным и глянцевым. У Мэй Лань было большое белое лицо. Мэй Лань столь плотно заполнила образовавшуюся от ухода Хай Юнь пустоту, что, казалось, это предопределено свыше. Свои обязанности жены первого секретаря она выполняла, не сомневаясь, как и он, ни в чем. Временами, когда она погружалась в сосредоточенную и глубокую задумчивость, на ее лице появлялось трудно определимое выражение, лоб прорезали две ясно различимые жесткие вертикальные морщинки. Однако стоило только появиться Чжан Сыюаню, как эти морщинки сразу разглаживались, раздавался негромкий смех витающей в облаках женщины. Она в конце концов добилась того, что жизнь Чжан Сыюаня в корне изменилась. Одежда, еда, дом, прогулки — все неслось, как в вихре. «Ради твоей работы…» — эти слова, не сходившие с языка Мэй Лань, заставляли его почувствовать цену ее заботам, покорности и смирению. Новая кушетка сменила старую, золотисто-желтая атласная материя светилась и переливалась. Он мягко бугрился наверху, благодушный и усталый. Смутно чувствовал, что Мэй Лань так или иначе, но сумеет политично убедить его в чем угодно. В ответ на его протесты: «Не всегда надо делать то, что хочется. Не будь такой привередливой. Хороша была и старая кушетка, зачем же нужно было ее менять?» — Мэй Лань обворожительно улыбалась: «Смех, да и только! Ты занят так, что забываешь обо всем, ты хоть и не стар, но уже в годах, с трудом выбираешься на минуту домой отдохнуть, неужели же не нужно, чтобы у тебя было хоть немного поуютнее?» Он промолчал. В его зажатой, словно в тиски, душе переплавлялись семейные устои.
В его душе, как в огне, сгорали заботы и хлопоты сотен других семей. Он жил в постоянном напряжении — борьба против правых, и тех, кто уклонился вправо, и против тех, кто угрожает спокойствию и порядку. И новая переливающаяся кушетка, и новая ослепительная жена не казались ему чрезмерным излишеством. Только иногда он смутно чувствовал, что его собственная жизнь слишком зависит от забот Мэй Лань, иногда даже чувствовал, что Мэй Лань водит его за нос. Это несколько угнетало его. Лишь изредка тень Хай Юнь, изящной, худенькой, благородной, проплывала перед ним, и тогда сердце его подпрыгивало, он вглядывался до боли в глазах, но никого рядом не было. Словно бы ветка дерева скользнула по окну машины, но пока ты собрался разглядеть ее, сна, отброшенная машиной, осталась далеко-далеко позади, нет времени на воспоминания, нет времени на сожаления.
Метаморфоза
Какова же связь между этими двумя величинами, между ситуацией и человеком? Между тем, кто сидит на атласно-золотистой кушетке, покуривает сигареты с фильтром марки «Панда», растягивает свои «э» и «а», «это» и «вот так» — каждое его слово записывается многочисленными челядинцами, они весьма почтительны к нему, даже иногда заискивающе улыбаются, — между тем, кто никогда — ехал ли в машине, смотрел ли пьесу, покупал ли что-нибудь — не полагал, что в его жизни пост первого секретаря горкома занимает особое место, и тем, прежним, в обмотках, культработником Восьмой армии, командиром Чжан Сыюанем, просидевшим в засаде двое суток, чтобы уничтожить скрывающегося в лесных зарослях противника, есть ли между этими двумя людьми в конце концов какая-нибудь разница? Или это два совсем разных человека?
Неужели захват власти, ее завоевание, переустройство Китая не были целями тяжелейшей борьбы? Разве он, ночевавший в лесу, спавший на чужой лежанке в каком-нибудь доме, спавший на кроватях с пружинным матрацем или на симменсовских кроватях, не один и тот же человек, отдававший изо дня в день все свои силы, всю свою энергию делу великой революции? Разве он ежечасно не вспоминает о том тяжелейшем и прекрасном времени своей молодости, о тех прекрасных и высоких идеалах и о сопутствующей им славе? Почему же он боится расстаться с кушеткой, с симменсовской кроватью и с машиной? Смог бы он снова безмятежно и крепко спать на какой-нибудь чужой лежанке?
Он боится потерять свою руководящую должность, но не из-за того комфорта, который она дает, доказывал он себе. Он боится потерять партию, потерять боевой пост, утратить свое место в этом великом строю. В эти годы он руководил то одной то другой кампанией. Он собственными глазами видел паникующих, потерявших место людей. Выявить, уличить — эти слова усиливали страх людей за свою жизнь в тысячу раз больше, чем повеления неба, чем соблазняющие душу посулы владыки ада, чем желание, воля одного или многих. Он был секретарем городского комитета партии, единолично управлял городом, но после того как Хай Юнь была «выявлена» и «уличена», ничего не смог сделать для нее. Ведь он своими собственными руками проводил бесконечные дела по «выявлению» и «уличению». И вот однажды пронзительный взгляд стал жалобным, прямая спина согнулась, с лица сошел последний румянец. Люди грубовато шутили насчет этого изможденного лица, говоря, что оно «вышло пшиком». Это действительно было какое-то колдовство, неизбежное заклятие, по которому дети-лгуны превращаются в ослов, прекрасная принцесса превращается в лягушку, принц, которому нет и тридцати, превращается в сумасшедшего, покрытого следами оспы бродягу.
Однако он и не думал, что заклятие может коснуться его. Во время многочисленных кампаний он постоянно твердил нижестоящим: «В борьбе пролетариат обретает радость победы, борьба для нас — это дело, которое претворяет замыслы в реальность. Лишь класс, еще не сошедший со сцены, класс накануне своей гибели, полон страха и опасений, опасается и страшится борьбы». Почему же в 1966 году у него екнуло сердце, когда он услышал, как зазвенели гонги и загудели барабаны красных охранников?
Впоследствии он часто вспоминал этот день. Когда появился «призыв от 16 мая» он, как и во времена других многочисленных кампаний, почувствовал в ее напряженности что-то радостное. Да, эта кампания хотя и беспощадна, но величественна и священна. Однако ее начало показалось ему особенно жестоким. Он не боялся ни сильного ветра, ни больших волн, он лицом к лицу встретился с бурей. К тому же он искренне верил, что все это делается для защиты от ревизионистов, все это — революционные меры, цель которых — перестроить общество, перестроить Китай, творчески реализовать историческую необходимость. Он не колеблясь поднял меч классовой борьбы, санкционировал критику заместителя главного редактора газеты. На самом деле эта критика была не чем иным, как сокрушительной политической дубинкой. Вслед за этим убрали председателя Союза писателей, оказавшегося главарем черной банды. В газете призывали быть бдительными и разоблачать коварные замыслы вожаков, покровительствующих движению по капиталистическому пути, вскоре выяснилось, что новый председатель Союза писателей оказался совсем никудышным, и в связи с этим Чжан Сыюаню пришлось скрепя сердце убрать и заведующего отделом пропаганды городского комитета. После этого пришлось взять на себя обязанности, которые выполнял заместитель по вопросам образования и культуры. Химерические и омерзительные по своему духу черные банды выметались одна за другой, выметались до тех пор, пока он сам не оказался на переднем краю один как перст. В конце концов вода хлынула поверх водосточных труб, наступила очередь «выявлять» самого себя.