Как же быть с Дун Дуном? Они не стали рассуждать слишком долго. «Я по-прежнему твой отец, она по-прежнему твоя мать», было ясно без слов, что они партийцы, коммунисты, не могут, словно собственники, «поделить» сына. Но как только сын стал жить у него, он понял, что ребенок, у которого нет матери, похож на горемыку-сироту, а ребенок, не имеющий отца, напоминает голодранца-беспризорника. Затем, когда Дун Дун жил у Хай Юнь, то, если находилось свободное время, он сразу же посылал за ним машину. Но Дун Дун был неспокоен, не только простое мороженое, но и мороженое с клубникой, мороженое с орехами трех сортов, которое подавали в европейском ресторане в серебряных вазочках на высоких ножках, не радовало его, не заставляло щебетать птицей, мальчик был серьезен и хмур.
К тому же Мэй Лань отнимала у него все свободное время, хотя у них и не было ребенка. Он тоже незаметно свыкался, даже находил удовольствие в той размеренной, с налаженным домашним уютом, жизни, которую она ему создавала; Мэй Лань наверняка изучала когда-то науку планирования, с первого же взгляда было видно, что в основе ее жизни лежит размеренность, а не веселье. По утрам она пила чай, вечерами вино, по утрам умывалась слегка холодноватой водой, вечером принимала горячую ванну, ездила на «Волге» смотреть кинофильм, а после него приказывала шоферу ехать на рынок, где покупала свежую рыбу — все было точно расчислено. Но эта размеренная счастливая жизнь не совсем была по душе Чжан Сыюаню. Мэй Лань приносила только уют, заставляла почувствовать счастье усталости и утомления, жить в неясно определимых границах между выпивкой вдосталь и едой вдоволь. Но от таких «границ» тоже становилось тошно. Несколько раз он пытался навестить Дун Дуна, который уже учился в начальной школе, но никак не удавалось. Поэтому в 64-м году однажды он сам на машине поехал в загородную школу, где учился Дун Дун. Не хотелось встречаться с Хай Юнь, приходить к ней домой. Тем более что она вышла замуж за своего старого университетского товарища, этот поступок Хай Юнь еще больше убедил Чжан Сыюаня в собственном благородстве и безупречности, совесть больше не мучила его.
Шел 64-й год. Дун Дун осунулся, побледнел, явно недоедая. Раньше, в шестидесятом году, Чжан Сыюань посылал Дун Дуну пирожные и шоколад высшего качества, которые стоили больших денег, пирожные и шоколад не помогли. Между ним и Дун Дуном возникло еще большее отчуждение. При встрече Дун Дун подчеркнуто заявил: «Вы, отец, слишком заботитесь обо мне…» Хотя Дун Дун и стал называть его отцом, он всегда говорил ему «вы»; Дун Дуну только что исполнилось двенадцать лет. Такая сдержанность и церемонность в выражении своих чувств напоминала Чжан Сыюаню некоторых его подчиненных. К тому же, после того как Мэй Лань узнала о его поездке к Дун Дуну, она усилила свои заботы — жизнь шла своим привычным ходом, лишь на лбу Мэй Лань появлялись две вертикальные морщинки и смех становился неестественным. От этого смеха по спине пробегал холодок. Поэтому он не поехал снова к Дун Дуну. Весной 1965 года он послал в школу к Дун Дуну человека, чтобы тот передал сыну коробку с пирожными. Кто бы мог подумать, коробка так и вернулась нераспечатанной. К ней была приложена записка Дун Дуна: «Отец, благодарю вас. Не сердитесь, но больше не нужно посылать мне пирожных». Он рассердился, привычный к тому, что люди делятся на выше- и нижестоящих, и нижестоящие всегда почтительны и подобострастны, он легко, хотя и без каких-либо печальных последствий, распалялся гневом на нижестоящих, ведь гнев — неотъемлемая часть власти и авторитета. Если Дун Дун (он, конечно, не входит в число нижестоящих) обращается с ним именно так, то это переходит всякие границы!
Когда Дун Дун повзрослеет, он все поймет, сам отыщет меня, оценит, что иметь отцом старого революционера, иметь отцом секретаря горкома — значит иметь почет и благополучие. Так думал Чжан Сыюань.
Два года спустя он, сгорбленный, согнутый пополам, стоял с повинной головой на помосте. Долой предателя из предателей, шпиона из шпионов, Чжан Сыюаня! Если Чжан Сыюань не признается, то пусть сдохнет! Вдребезги разобьем голову Чжан Сыюаню! Совесть потерял, заврался… Твердолобый… Со всех сторон крики и вопли, словно клокотание воды в котле, словно ураган, словно рев ветра, он ничего не слышит, он словно оглох. Озноб пробирает по коже, спина согнута, словно надломлена пополам. Но он привык ко всем этим сборищам, его травят не в первый раз. И в эту минуту он вдруг увидел какого-то юношу, из-под век взглянул украдкой, о небо, это Дун Дун! Стремительно поднят кулак, первый удар пришелся по левому уху, по-настоящему жестокий, полный злобы удар, так бьют, когда хотят убить, так бьют человека, когда хотят посмотреть, какого цвета у него кровь, этот удар вырвал Чжан Сыюаня из рук тех двух, что заламывали ему руки за спину, в груди глухо загудело, словно прожгло током, от режущей боли в ухе он словно оцепенел, его чуть не вырвало. Поднят кулак и снова удар сзади по правому уху, удар слабее, но еще сильнее стала боль, еще три удара, и он уже больше ничего не чувствовал.
В сумерки он услышал, что тот бивший его молодой человек — несомненно, Дун Дун — как будто бы плачет. Классовая месть! Лишь с точки зрения классовой борьбы и возможно объяснение происшедшему. О Хай Юнь уже вынесли, словно забили гвоздь в доску, бесповоротное решение как о классовом враге. Но хотя Чжан Сыюань и был осужден народом, на него благодаря занимаемой им в провинции ответственной должности еще только завели дело в Центральном Комитете. Он по-прежнему оставался руководящим работником горкома партии. Революционный народ свергнул его, предъявил ему список преступлений, но относительно их еще не было вынесено решение, все оставалось неопределенным. Между вопросом о нем и вопросом о Хай Юнь была существенная классовая разница. Но Дун Дун упорно придерживался реакционных позиций своей матери, возможно, даже следовал ее советам, мстил ему по классовым соображениям и даже шпионил за ним. Разве не говорилось, что «позволителен лишь бунт левых, и непозволителен бунт правых», попирающий все человеческие и божественные порядки? В бесконечной культурной революции разве нельзя избавиться от путаницы, в которой рыбу принимают за дракона, разве нельзя избавиться от путаницы, засасывающей в свою трясину его и всех этих беснующихся, любого цвета и масти, порождений преисподней?
Не прошло и нескольких дней, он получил известие о том, что Хай Юнь повесилась. Видимо, именно в это время он узнал, что и Мэй Лань приписалась к «бунтарям», между ним и ею пролегла четкая граница. Но эта последняя новость, кажется, не произвела на него никакого впечатления.
Суд
Я требую рассудить мою вину.
За мной нет вины.
Есть. Ведь именно в тот день, когда трамвай постукивал по рельсам, именно в тот день захрипела в петле песня жизни и весны Хай Юнь, в тот день, когда она нашла мой служебный кабинет, и была предрешена ее гибель.
Она нашла тебя. Она любила тебя. Ты принес ей счастье.
Я принес ей смерть. Я был безразличен к своему первенцу, и даже не могу вспомнить его лица. Я виноват перед Дун Дуном, сейчас я это понимаю, ведь посылая ему шоколад и пирожные, я лишь привлекал его внимание к разнице в положении между мной и его матерью, которую он горячо любил. Когда она плакала, я должен был бы платком, нет, собственной рукой вытирать ее слезы. Но я не делал этого, я разбил ее сердце. Но и это не главное. Не будь меня, она смогла бы спокойно поступить в университет, окончить его, безо всяких горестей и забот стать преподавателем, специалистом, найти, и непременно после окончания, более подходящего ей и по возрасту, и по характеру, и по положению человека. Из-за того, что появился я, все это стало невозможно. Это и заставило ее радоваться и грустить, вынудило в пятьдесят седьмом году сказать о том, что было на душе.
Но ты любил ее. Это так?
Все мы умрем. Я надеюсь, что и перед тем мгновением, когда я покину мир, я вновь скажу: «Хай Юнь, я любил тебя». Но если бы действительно любил, то не должен был в пятидесятом году жениться на тебе, не должен был влюбляться в тебя в сорок девятом. Мы не верим, что у человека есть душа, но если еще встретимся в загробном мире, где встречаются мириады душ, я хочу вечно стелиться травой под твои ноги, просить тебя осудить меня, придумать мне наказание.
Ты человек, и твое положение не отнимало у тебя право любить, и тем более не могло лишить тебя права откликнуться на любовь молодой девушки.
Но я был тогда вполне зрелым человеком, должен был понимать кое-что, взять на себя ответственность за ее судьбу. Я не должен был тревожить душу такой чистосердечной и юной девушки.
В 1949 году разве она не была такой же, как и все дети нашей страны, нашей большой семьи? Но почему я все-таки не подумал о том, чтобы уберечь ее? Я должен был стоять рядом с ней, когда она, рискуя жизнью, бросилась вперед с открытым забралом.
А потом она разлюбила тебя, ведь она была слишком легкомысленной, ведь у нее были и свои недостатки. А затем этот университетский приятель, он, а не ты, сумел позаботиться о ней.
Моя боль в этом. И нет человека, который мог бы осудить меня.
Есть.
Кто?
Дун Дун.
Деревня в горах
Мудрец Чжуан увидел во сне, что превратился в мотылька и легко летает туда и сюда. Проснувшись, мудрец никак не мог понять, что же с ним произошло. То ли проснулся мудрец Чжуан, а мотылек спит, то ли проснулся мотылек, а спит мудрец Чжуан. Он ли, мудрец Чжуан, видит во сне, что превратился в мотылька. Или же хрупкий мотылек видит во сне, что превратился в мудреца Чжуана.
Очень интересная история. Очень интересная, слушаешь ее, и становится чуточку грустно именно из-за того, что она интересная, и именно потому, что это лишь прекрасный сон. Счастлив человек, увидевший такой сон, особенно если во сне он не превращается в мотылька, а становится арестантом, отрезанным от мира, не получающим никаких разъяснений, его даже не допрашивают, и не имеет он возможности жить или не жить, не имеет даже права на смерть. В тюрьме тебя прощупывают взгляды, в тюрьме постоянно следят за тобой, особенно если ты классовый враг… Вспомнит ли Чжан Сыюань снова об этом времени?