Цю Вэнь, работавшая врачом, он, может быть, и не захотел бы жить.
Сейчас он не боялся ненастья, ни дождей, ни ночи. В городе нет ночей и вечеров. В машине не бывает ненастья. В квартире и приемной не бывает зимы: в них горячие батареи. Но если нет ночей и вечеров, нет и звезд. Нет ненастья — нет и воскрешенной радости ясному, промытому дождем дню. Нет зимы — нет и снегопадов, отбеляющих своими хлопьями пасмурные дни. Чтобы приобрести что-то, нужно что-то и потерять.
Многочисленные старые друзья, и прежние подчиненные, и те, с кем он когда-то учился, — все искали встречи с ним. Словно как и прежде, когда он сразу же оказался в одиночестве, сам по себе, боясь подать кому-нибудь руку, так и сейчас он сразу же стал центром человеческих ожиданий, центром пристального внимания. «Я давно хотел встретиться с тобой, за это время я несколько раз справлялся о тебе», — говорили некоторые и, конечно, неправду. «Я полдня решал, заходить или нет, сейчас многие возвращаются на прежнюю работу, вокруг них сутолока, так что не хотелось беспокоить… Ведь мы же старые знакомые, секретарь Чжан еще не забыл об этом?» В таком духе шли разговоры. Особые надежды возлагали на Чжан Сыюаня старые работники горкома. Чжан Сыюань вновь вернулся на руководящий пост, и это было для каждого из них сигналом возвращения старых лучших времен.
Но вчерашний день, уничтоженный сегодняшним, все же не возрождается в прежнем своем виде в завтрашнем дне. Не только такие лозунги, как «Не спускайте глаз с идущих по капиталистическому пути, мечтающих о реставрации монархии и старых порядков», или помягче «Скажем «нет» тем, кто и в новой обуви идет по старому пути», ошеломляли его. Все, что он когда-то хорошо знал, оказалось чужим и непривычным. Скопившиеся на конечной остановке автобусы никак не могли отправиться в путь, их ждали, поглядывая то друг на друга, то на машины. В очереди поговаривали, что водители, собравшись в уютный кружок, играют в карты, кого-то уже «выпотрошили», кто-то еще только начинает игру. Повсюду плакаты, лозунги, обвинения, пылкие призывы. Даже строительство кондитерских руководство революционной группы считало «великой победой идей Мао Цзэдуна». Ниже извещений, бросающихся в глаза своими красными иероглифами на желтого цвета бумаге (эти два цвета были приметой радостных событий, черные иероглифы на белой бумаге были приметой печальных событий, приметой дознания и кары), лежали кучи неубранного мусора и бродили, протягивая руку за подаянием, дети. Бродяг и бездельников становилось все больше. Повсюду пили вино, ходили по гостям, пили «за здоровье старших, за всех святых». Говорили, что во времена «критики маршала Линь Бяо и Конфуция» одна группа из левых усмотрела конфуцианскую идеологию в застольной игре «Угадай, сколько я покажу тебе пальцев», а другая группа даже придумала новую «угадайку»: «В маршала, в три сплочения, в пять красных знамен, в Восьмую армию…» Ложь превратилась в реальность, реальность превратилась в кошмарный сон.
Горком также не был прежним горкомом. Каждый день, входя в него, он ежился: не сделал ли я какого-нибудь промаха? Я действительно вернулся сюда, в горком? Здесь не всыплют мне еще раз? Вывеска на горкоме была совсем другой — говорили, что прежнюю вывеску позаимствовал какой-то неизвестный (сделал из нее шкаф с пятью ящиками и отнес на рынок, на котором такого добра и в помине не было), — поэтому увеличили охрану. Вооруженные наряды стояли даже у дверей горкома и женского союза.
Появилось много нового. В три раза увеличилось количество машин, но и их не хватало, ибо в пять раз возросло количество исполняющих обязанности. Разладилась жизнь партийных организаций, невозможно было заниматься критикой и самокритикой. Общественными делами занимались ради личных дел, личные дела выдавались за общественные, для того, чтобы устроиться на работу, старались достать рекомендательные письма от своих людей, для устройства личных дел ловчили с командировками. Жадно и алчно тянули руки к партбилету, к должности, к власти…
Мысли об этом были словно приступы перемежающейся лихорадки, Чжан Сыюань сразу начинал дрожать всем телом, зубы лязгали, гнев душил его, тоска сжирала, как огонь.
Объявилась также и Мэй Лань, желая, чтобы он снова женился на ней. Написала ему несколько писем, но Чжан Сыюань не ответил. Телефонный разговор был предельно краток, Чжан Сыюань сказал: «Не нужна ты мне». И положил трубку, не желая слушать бессвязных изумленно-испуганных восклицаний. Однажды, придя с работы, он увидел (о боги!), что Мэй Лань уже расположилась в его квартире, она, наверное, сломала замок, и никто из соседей не решился помешать ей. Она чувствовала себя полновластной хозяйкой, вернувшей себе все права после «переворота», постельное белье было снято и приготовлено для стирки, в спальне опять появились два букета искусственных цветов. Чжан Сыюань ничего не сказал, повернулся и ушел в горком. В этот момент он был искренне благодарен за то, что у ворот горкома усилили охрану. Он взял кипу бумаг, дела «о самом доскональном изучении самых главных реформ». В одних говорилось о сопротивлении линии развития, в других о законности, в третьих только о диктатуре, в четвертых о производственных возможностях, в пятых с большим или меньшим успехом разъяснялось, что революционная ситуация становится все лучше. Он словно хлебнул уксуса. Желудок свело, по горлу прошла судорога. Все замелькало перед ним: и эти бумаги, и мелочь сплетен, и революционная «угадайка», и широкое, белое, похожее на сушеную хурму, лицо Мэй Лань, лезвия клинков и взрывы снарядов, мгла и дым, ветер и молния, вывески на магазинах, названия лекарств, замелькало, словно равномерные взмахи душистого веера живого Будды.
Вернуться в прошлое было невозможно. Ему оставалось только будущее. Нужно было спасать завтрашний день.
Тогда во время грозы он упал. Очнувшись, Чжан Сыюань понял, что лежит в больничной палате. Рядом с ним сидела Цю Вэнь, главный врач больницы, известная всей округе, и опекала его. Упав, он не только ушиб позвоночник, но и, промокнув под проливным дождем, простудился, затем простуда перешла в воспаление легких.
Чжан Сыюань услышал о Цю Вэнь спустя несколько дней после своего приезда в деревню. Цю Вэнь закончила медицинский институт при Шанхайском университете, ей было сорок лет, высокая, с большими глазами, овальным лицом, черными блестящими, как лак, волосами. Она закручивала их сзади в пучок, внешне напоминая своей прической пожилую сельскую учительницу, но и собранные в узел, они переливались влажным густым глянцем. На ее одежде никогда не было ни пятнышка, неутомимый ходок, она словно ветер проносилась по горным тропам. Во время культурной революции крестьяне вообще стали очень недоверчивыми, но она против всякого ожидания всегда находила со всеми общий язык и не только вступала в беседы со старыми и молодыми крестьянами и крестьянками, но и при встречах с ними могла затянуться раза два из предложенной трубки, а во время свадеб или похорон выпить с ними вина.
Говорили, что она разошлась с мужем и, взяв дочь, поселилась с нею в деревне. С самого начала этой одинокой женщине жилось не очень-то сладко, но все-таки о ней, знакомой со всеми в округе, никто и втихомолку не сказал ни единого худого слова.
С самого начала Чжан Сыюань почувствовал, что в ней есть что-то от колдуньи, и она не так уж нравилась ему, хотя он и признавал, что она настоящая красавица, как о ней говорили. Он чувствовал в ней что-то пугающее, но ежедневные разговоры, прогулки сблизили их окончательно. Она была хорошим врачом, крестьяне доброжелательно к ней относились, поэтому, видя ее с Чжан Сыюанем, каждый раз вежливо здоровались с ними. Затем он понял, что и Дун Дун частенько навещает Цю Вэнь, говоря, что ему нужна кое-какая медицинская литература для чтения. Жизнь нельзя задушить, закупорив все окна и двери.
«Вы наговорили много глупостей», — сказала Цю Вэнь тонким голосом, не похожим на тот чуть насмешливый, которым она обычно говорила с ним. «Наверное, у вас слишком много дел, которые вы обдумываете, как это и положено всякому крупному руководителю». Чжан Сыюаню показалось, что на губах Цю Вэнь, прикрытых марлевой повязкой, мелькает улыбка. Глаза ее смеялись. В улыбке было понимание, грусть, застывшая, словно прозрачный снег, печальная вера в себя, словно горел сигнальный огонь в снежную буранную ночь, словно уходил за пределы земли и неба парус, словно лунный свет падал на старое персиковое дерево. Куда же делась эта несколько по-мужски энергичная, быстрая на язык, не теряющаяся в любых обстоятельствах целительница человеческих недугов?
«На самом же деле все вы, сброшенные вниз, к простому народу, не отказываетесь от своего, — так выразилась она в следующий раз, нисколько не стесняясь других лежащих в общей больничной палате людей, — будь все иначе, вы бы, несмотря на крики в газетах о работе в деревне, — истошно кричат именно те, кому не грозит такая опасность, — так и остались бы в своих «башнях» и не захотели бы спуститься с них. Так ведь, старина Чжантоу?»
Чжан Сыюань хотел возразить, но в обращении «старина Чжантоу» он почувствовал теплоту, оно напомнило ему о детстве и о матери, звавшей его «несмышленышем Шитоу», «камушком-несмышленышем». Любому человеку нужна мать, нужны родные и близкие, нужны забота, понимание и сочувствие. Поэтому, когда Цю Вэнь говорила: «Регулярно принимайте эти лекарства, пейте больше кипяченой воды, и вы быстрее поправитесь», он чувствовал особое удовлетворение.
Дун Дун ежедневно приносил отцу еду: лапшу, яйца, сваренные в масле, лекарственный отвар из трав, рисовую кашицу. «Вы не должны сердиться, — сказал Дун Дун, — мой дневник не больше, чем нытье, а любящие поныть ничего не добиваются в жизни. Тогда я был не прав, я всегда уважал их, Ли Дачжао, Фан Чжиминя. В последнее время я часто думал о том, что извечная основа жизни не так уж привлекательна, как это кажется нам в детстве, но она и не так уж плоха, как это кажется нам сейчас».
«Что? Ты стал думать по-другому?» — Чжан Сыюань радовался и ликовал.