«Нет, не по-другому. Я, кажется, никогда не смогу понять вас, а вы не сможете понять меня. Люди никогда не сумеют уйти от взаимного непонимания. Поэтому все и сводится к тому, чтобы не меня кто-то съел, а чтобы я съел кого-то».
«А зачем тогда ты каждый день приносишь мне еду?»
«На этом настояла тетушка Цю Вэнь. Она сказала, — Дун Дун поколебался минуту, словно не зная, должен или не должен это говорить, — тетушка Цю Вэнь сказала: «Твоему отцу нелегко…»
«Ты с ней говорил обо мне?»
«Говорил».
«А о твоей матери?»
«Говорил».
«Еще о чем говорили?»
«Обо всем. А в чем дело? Разве я выдал какие-нибудь секреты?» — понизив голос, сказал Дун Дун.
«Нет, ты все сделал правильно».
Чжан Сыюань, нет, старина Чжантоу выяснил из разговора с Дун Дуном кое-что, касающееся Цю Вэнь. В 57-м году прежнего мужа Цю Вэнь причислили к «крайне правым», потом он проходил трудовое перевоспитание в деревне. Дун Дун думал, что лишь ради будущего дочери Цю Вэнь развелась с мужем, а на самом деле ждет, когда тот освободится. В 64-м году бойцы рабочего отряда по «четырем очищениям», а в 70-м году бойцы пропагандистского отряда по «очищению» косо поглядывали на нее, было даже подготовлено специальное дело о «проверке лояльности Цю Вэнь», но крестьяне и местное начальство были настроены к ней благожелательно. Она по своей инициативе отправилась в рабочую группу и в пропагандистский отряд, поговорила обо всем, и ее манера держать себя, говорить и улыбаться, ее естественность рассеяли подозрения.
Что же в ней подкупало окружающих? Она знала, когда нужно пересаживать деревья, понимала, какая земля подходит для этого, заботилась о своих и о всех чужих деревьях и растениях, самых разных и непохожих друг на друга. За ее сговорчивостью чувствовалась безупречная честность, за остроумием — размышляющий ум, за весельем и жизнерадостностью, чуть дурашливыми, — груз забот, который она несла, как крест.
Но не только это располагало к ней, за ее безупречной честностью люди видели неподдельное доброжелательство, за размышлениями — дух свободолюбия, который она переняла у мужа, за бременем забот, которые падали на нее, люди видели интерес к жизни. Она задумывалась и заботилась о сердечных делах юношей и девушек деревни и в скором времени стала надежной, неутомимой, не боящейся пересудов свахой, какую еще не видели раньше. Если бы она преследовала только свою выгоду, то разве она смеялась бы так искренне, так непосредственно?
С Чжан Сыюанем она говорила, естественно, в несколько другом тоне: «Хорошенько приглядывайтесь к нашей жизни, постарайтесь не забыть о людях этой горной деревни, когда вернетесь к прежним делам и обязанностям!»
Чжан Сыюань отмахивался, показывая этим, что «возвращение к прежним делам и обязанностям» его нисколько не интересует. Но Цю Вэнь не щадила его: «Не машите рукой, я думаю, что вы все-таки вернетесь. Так вот, приедете ли вы сюда снова помахать мотыгой — в качестве не только обремененного делами и обязанностями, но и наслаждающегося благополучием и успехами?! Прибавьте к естественным смертям еще и нищенские условия — вас, опытных, квалифицированных и умеющих работать руководителей, становится все меньше! И не только вас, но и моих однокашников, выпускников университетов, тоже становится все меньше. Еще десять лет революции в образовании, и мы дождемся того, что каждый китаец станет неграмотным, а закончившего начальную школу будут считать мудрецом! А вы, крупные руководители, вы стали редкостью. Нужно, чтобы Китаем управляли такие, как вы, не сумеете — люди в горах и за горами проклянут вас!»
Чжан Сыюань почувствовал, что перед его глазами пробежал луч света, светло стало и на душе. Управлять страной, управлять партией — это было целью, от которой нельзя отказываться. Ведь обстоятельства могут перемениться, могут повернуться своей обратной стороной. Но сумею ли я дождаться того дня? Разве я уже многие годы не вовне общественной жизни?
Слова Цю Вэнь сбылись, ждать долго не пришлось. В 1975 году Чжан Сыюаню, чьим делом была сортировка овощей, предложили вернуться в горком. В 1977 году после того как вдребезги разбили «банду четырех», Чжан Сыюань стал заместителем секретаря провинциального комитета. В 1979 году Чжан Сыюаня перебросили в Пекин, где он занял пост заместителя начальника одного из отделов Государственного совета.
В дороге
Он в конце концов выбрался на время из привычной комфортабельной «башни». Это высокое здание, предназначенное для руководящих работников в ранге заместителей начальника отдела и выше, простой народ прозвал «башней начальников». Перед башней обычно стояло множество машин. Имелась охрана, поэтому рядовые люди и не подходили к этому зданию. Хотя Чжан Сыюань давно строил планы о новой поездке в деревню, давно уже решился на нее, но все еще не мог сдвинуться с места. При мысли о том, что ему придется распрощаться с привычной и устоявшейся жизнью, он чувствовал беспокойство, даже смятение. Он был похож на человека, который придерживался трехразового питания в день и которому вдруг предложили есть один, два или даже четыре раза в день, был похож на рыбу, которой вдруг предложили полюбоваться сушей. И сегодняшний вечер я здесь и буду завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, короче, так и буду сидеть здесь? Накануне отъезда он метался в постели, какой-то голос отговаривал его, кто-то тянул его за руку, за ноги, за края одежды. Не беспокойся, разве твои дела не в полном порядке? Тебе скоро стукнет шестьдесят, ты ответственный партийный работник, тебе не только не к лицу такая пылкость и мечтательность, они просто непростительны. Да и о чем тебе беспокоиться?
Он решительно отказался лететь самолетом или ехать мягким вагоном, решительно отказался, несмотря на то, что его секретарь заранее позвонил по междугородному телефону местным руководящим товарищам, чтобы они встретили его. Секретарь несколько раз пытался убедить его, намекая, что это не только детское, но и странное, бессмысленное, не вызывающее сочувствия упрямство. Секретарь даже проговорился: «У вас со здоровьем все в порядке?»
Своим молчанием он придавил секретаря. А сейчас поезд под звуки «Заздравной» сдвинулся с места. Все — секретарь, шофер и привычный черный ЗИМ остались позади. Паровоз загудел на чистой радостной ноте. Колеса застучали все сильнее, их звонкий перестук волновал и тревожил. Под «Заздравную» в исполнении Ли Гуанси, под слова «Друг, выпьем еще по одной», к которым примешивались торопливые вопросы проводницы: «А это чей багаж?» — Чжан Сыюань задремал, но чей-то ребенок слишком расшалился, и мать отшлепала его: Ли Гуанси и ребенок вступили в соревнование по вокалу. Чжан Сыюань открыл глаза, лучи солнца заливали купе. Ветер шевелил его седеющие волосы. Кто-то открыл окно. Чжан Сыюаню стало привольно и легко. Я вновь лишь мотылек?
«Предъявите билеты», — приказала проводница, протягивая руку. Форменная фуражка синего цвета, какую носят железнодорожники, молодое нетерпеливое лицо. Будь это мягкий вагон, она говорила бы другим тоном.
Красный нос, толстяк, любящий закладывать за воротник, этот толстяк, покачиваясь, уселся рядом с ним, сиденье, непривычное к такому весу, застонало. «Шутка ли, эта сотня килограмм», — по выговору толстяк был откуда-то с востока Шаньдунского полуострова, от его дыхания несло острым запахом молодого лука… А в мягком вагоне…
В мягком было бы значительно удобнее. Это верно. Но мысль промелькнула и исчезла. Солнечный свет ослеплял его. Он был рад, что едет в этом вагоне. Радовался насупленному сердитому лицу проводницы, эх, опять она оступилась, вот невезение! Он радовался солдатам, забравшимся на средние и верхние полки, солдаты заснули, как только тронулся поезд, сладок сон в молодости! Он радовался командирам, сидящим напротив него и курящим дешевые сигареты, он чуть не задохнулся в дыму, пробовал разгонять, ничего не помогало. Стоит ли так мрачно глядеть и на этих курильщиков, и на пьяного? Ведь для них ровным счетом ничего не значит, что он вытащил себя из какой-то канцелярии. Ехала мать с ребенком, ребенок бегал по вагону, он даже разыграл какую-то сценку перед чужим «дядей». Если есть дети, значит, жизнь идет своим нормальным ходом. Дун Дун говорил, что люди отделены друг от друга стеной, но они могут и любить друг друга, и чувствовать свою связь друг с другом.
Да, с 1975 года, когда его восстановили на прежней работе, теперь прошло больше четырех лет. Первый из них был годом тягостным, полным страха и сомнений, годом разрушения и отрицания, второй — годом неуемной радости и неуемных слез, на каждом углу ликовали и плакали; годами оцепенения, непрерывных смут, прозрения и решимости пробиться к будущему были эти два года. Оглядываясь на прошлое, он не мог не удивляться быстроте и размаху происшедших изменений. Перед ним была действительность, которую разрушили и которая оживала; он от нетерпения готов был испепелить тех, кто жил равнодушно и по старинке. Он был очень занят. У него было мало возможностей встречаться с теми простыми людьми, которые ехали в жестком вагоне. Если он даже и спускался вниз, к народу, то и тогда между его положением и положением всех остальных была существенная разница. Но он не мог вернуться в деревню в роли начальника, он уже не мог сначала распорядиться, а потом подумать о последствиях, он не мог величественно и горделиво появиться перед Дун Дуном и Цю Вэнь. Если бы он так сделал, он был бы обманщиком, он своими руками отсек бы себя от Дун Дуна и Цю Вэнь. Он не мог, не хотел, не решался, не должен был вновь возвращаться в деревню как-либо иначе, чем простые люди.
Если посмотреть внимательнее, то и в жестком вагоне не все оказывались в равном положении. Многие сидели на своих местах. И просидели все семьдесят с небольшим часов, которые шел поезд от начальной до конечной станции. Китаец нетребователен, приноравливается ко всему, по долготерпению ему действительно нет в мире равных. Но почему же даже в жестком вагоне так много людей, которым негде сесть? Тридцать лет прошло, и тебе не стыдно за это? А ведь ради этого разве ты не работаешь, как вол? Взгляни, как на каждой станции тащат на плечах корзины, несут на спине узлы, поддержив