ают пожилых, ведут за руку детей, сходит и садится на поезд простой люд!
Среди них такие, как и ты: и старина Чжантоу, и старина Литоу, и старина Вантоу, и старина Лютоу. У тебя будут две недели, в которые ты снова станешь стариной Чжантоу. После восстановления на работе ты часто вспоминал жизнь старины Чжантоу в горной деревне. Ты иногда спрашивал себя, что, может быть, есть еще один какой-то другой человек — Чжан Сыюань, а я, кого зовут стариной Чжантоу, по-прежнему живу в далекой чудесной горной деревне, где много дождей и снегов, деревьев и трав, птиц, пчел и бабочек? Когда он, пригнувшись, садился в ЗИМ, тот старина Чжантоу разве не собирал хворост в горах, где поют птицы? Когда он, выступая на собраниях, тянул свое «э-э», тот старина Чжантоу, лежа на земле и отдыхая, не перебрасывался ли шуточками с крестьянками? Он никогда умышленно не тянул свое «э-э», он высказывался относительно своей сложной работы, по гносеологическим и идеологическим вопросам вразумительно и точно, он полагал необходимым нести полную ответственность за каждое свое слово, за каждое указание, говорил, все тщательно обдумав, чтобы люди прислушивались к его словам; выступления или то, что люди называли указаниями заместителя начальника Чжана, были вразумительными, выверенными, обдуманными, доходчивыми, все понимали, что эти его «э-э» и необходимы и естественны. Это был другой Чжан Сыюань, старина Чжантоу никогда не тянул этих «э-э». Старина Чжантоу говорил быстро и умело, старина Чжантоу был помоложе и покрепче заместителя начальника Чжана. Когда заместитель начальника Чжан присутствовал на приемах иностранных гостей, тщательно одетый, крайне вежливый с гостями, когда ему приходилось выбирать между пивом «Пять звездочек» и лимонадом, между легким красным виноградным вином и шестидесятиградусной водкой, минеральной водой «Величественные горы» и желтым вином «Традиционное веселье» и потягивать какой-нибудь напиток, разве тот, другой, не сидел на покосившейся хромоногой табуретке в каменной, освещаемой керосиновой лампой комнатке, из которой не выветривался дым, рядом с жарко клокочущим котлом и не пил жадными глотками через край большой миски из грубого фарфора густую согревающую желудок смесь из черной и белой фасоли, белых ароматных бобов, гороха и риса, приготовленную на мясном бульоне?
От предложенной ему военными сигареты он немного закашлялся. Без всякого умысла он вытащил свои любимые, с фильтром, сигареты под названием «Китай». Это ни у кого не вызвало удивления, так как даже у подмастерья, вышедшего из ворот фабрики, лежали в карманах хорошие сигареты, эта марка называлась «пускаю пыль в глаза». Но по опустевшим внизу местам было ясно, что его общественное положение разгадали, никто уже не сомневался, кто он такой. Затягиваясь, он почувствовал луковое дыхание толстяка, предлагавшего погадать на картах. На дом, на то, что было, что сбудется, о продвижении по службе. Такое занятие было не по нему: он и в шахматы научился играть от безделья, лишь после того, как поносил колпак с надписью «предатель и тип, мешавший кампании борьбы против трех злоухищрений». Как и всякий путешествующий, не знающий, куда себя деть, он изучил железнодорожное расписание, прошел, словно контролер, осматривающий состав после поездки, из конца в конец поезда. Он остановил бегавшего по вагону ребенка, оделил его конфетами, поиграл с ним. Он захватил с собой несколько книг, но взятые книги остались нераскрытыми. Тоже хорошо. Старина Чжантоу и все остальные равны между собой, он, как и люди из народа, тоже не станет слишком тревожиться и суетиться. Старший брат Шуаньфу говорил: все люди когда-нибудь умрут, делаешь дело торопясь, значит, быстрее идешь к смерти, делаешь дело не торопясь, значит, медленнее идешь к смерти. Хотя старине Чжантоу и было легко и свободно, естественно и просто, но все-таки это значило плыть по течению бесконечной реки истории, по пути, на котором не бывает никаких событий. Чтобы что-то найти, нужно что-то и потерять, и за потерянное платят свою цену.
Заботы были мелкими, незначительными и надоедливыми. Всюду старине Чжантоу приходилось начинать с очереди: приходилось стоять в очереди на станции, при посадке на поезд, в вагон-ресторан тоже стояла очередь; в уборную тоже была очередь, нужно было занимать очередь и для того, чтобы умыться и почистить зубы. Старина Чжантоу привык и приспособился к стоянию в очередях, что вызывало возмущение заместителя начальника Чжана. Тому приходилось терпеть непочтительное отношение к себе и отвратительные условия. К тому же какой-то мужеска пола горластый толстяк лет пяти-шести от роду без удержу колотил в какую-то железку, расхаживая по вагону. Старина Чжантоу остановил его, угостил конфетами, хотел было поиграть с ним, но тот, словно капризный тиран, отшвырнул конфеты и неприлично выругался. Это грубое ругательство вызвало громкий хохот у всех пассажиров, в хохоте чувствовались восхищение и радость, словно они нашли спрятанный в лесу клад. Если Чжан Сыюань, слушая такое, мог только, опустив голову, каяться в преступлениях, а его вторая половина, заместитель начальника Чжан, мог сразу же возмутиться и побагроветь, то должностное лицо как таковое не могло стерпеть оскорбление. «Ты зачем ругаешься?» — спросил он несколько сурово. Карапуз угрожающе поднял голову: «И буду ругаться! Буду! Подожди еще, я скажу отцу, чтобы он есть тебе не давал…» Оказывается, отец этого толстяка работал поваром в вагоне-ресторане. Пассажиры снова громко захохотали, приговаривая сквозь смех: «Хорош парень, такой малец, а здорово качает права!»
Но было кое-что и похлестче. На второй день во время остановки на отдых старина Чжантоу ночевал вместе с другими сорока двумя пассажирами в одной большой комнате, где можно было топор вешать. Шесть сорокаваттных люминесцентных ламп горели всю ночь. Половину ночи работники гостиницы занимались учетом постельных принадлежностей, без этого учета они не могли никого поселить в гостинице, и допроверялись до первых петухов. Ему не удалось уснуть. Он уже жалел о своей поездке, жалел, что оказался таким непрактичным, что с самого начала не прислушался к советам своего секретаря. На местной ведомственной горкомовской машине, которую ему бы выделили провинциальные власти, он ехал бы самое большее полдня, а не целых два. Он, в конце концов, уже состарился, уже не тот старина Чжантоу, что два года назад…
На второй день его самочувствие улучшилось. Сойдя с поезда, он почувствовал, что одержал победу. Почувствовал, что он крепкий человек, почувствовал в себе то исконное «я», которое еще не оторвалось от простых людей. Но он отчетливо ощущал, что за его улыбкой над самим собой все же прячется самоуверенность, но шаткая, понимал — нужно быть заранее готовым к тому, чтобы услышать следующее: «В эти несколько дней заместитель начальника Чжан был не больше чем бездельником…» Он нахмурился.
Но было одно невыносимое для него событие. На второй день пути, когда он, заняв очередь за талонами на обед в железнодорожную столовую, пробирался на свое место в этой длинной очереди, видя, что она уже подходит к окошку, где продавали талоны, один широкомордый, одетый в горно-спортивную форму, здоровенный детина почти двухметрового роста ударил его локтем и загородил дорогу. Дело было не в несоблюдении очереди, не в толкучке, дело было в том, что этот верзила, остановившись у окошка, где продавали талоны, и специально дождавшись, когда подойдет очередь Чжан Сыюаня, понимая, что тот стар и слаб и ничего не может сделать, нанес ему рассчитанное оскорбление: «Товарищ, а вы чего без очереди?» Чжан Сыюань вздрогнул. Посмотрел на него, как на пустое место, рявкнул: «Сам встань в очередь!» — пытаясь отстранить рукой верзилу. Тот и бровью не повел, презрительно взглянул на Чжан Сыюаня. «Хватит бабской трепотни! — угрожающе поднял кулак. — Кто сказал, что я без очереди? Моя очередь как раз перед тобой!» — «Пусть все скажут, стоял он или нет?» — ничуть не испугавшись, обратился Чжан Сыюань к людям, уверенный, что они воспротивятся дерзким, глупым, безосновательным словам этого верзилы. Но ни один не сказал ни слова, некоторые нарочно опустили головы. «По-моему, это ты влез без очереди!» Детина рванул Чжан Сыюаня за рукав, чуть было не свалив на землю, вытащил из очереди и замахнулся, словно собираясь его ударить. Разве по силам было вступить с ним в драку? Как хотелось Чжан Сыюаню, чтобы в этот момент рядом с ним оказались секретарь, охранник и шофер. Он представил, какая суматоха поднялась бы вокруг него, охранник вытащил бы пистолет, секретарь, после того как вызвал по телефону сотрудника госбезопасности в связи с этим хулиганством, испугался бы до такой степени, что стал серо-белым, умолял бы простить его, что недоглядел, и не договорив, свалился бы в обморок. И все окружающие всплескивали бы руками, выражая свое сочувствие… Сейчас все это невозможно. Вступить в драку — все равно, что колотиться головой о стену.
Трудна путь-дорога. В семье и тысячи дней идут ладно, а выйдешь за ворота, и один день кажется тягостным. Быть простым человеком — непростое дело, так же как непросто быть и на «высоте». Это все о том, как мудрецу Чжуану приснилось, что он превратился в мотылька, или мотыльку приснилось, что он превратился в мудреца Чжуана, это все истории о том, как буйволу приснилось, что он превратился в трактор, или о том, как трактору приснилось, что он превратился в буйвола. Земля плохо видна, если взмываешь ввысь и летаешь там, помахивая крылышками. Ему было шесть с небольшим лет, когда отец, скрываясь от местных бандитов, взял его с собой, ночевали они в конюшне на большом постоялом дворе. И в шестьдесят лет он все еще помнил об этой ясной ночи и о хрусте сена, которое жевали лошади, о порывах холодного знобящего ветра. Это осталось самым глубоким впечатлением его детства. Во время антияпонской войны они обычно спали на траве, под открытым небом, летней ночью можно было слышать, как шуршат в земле корни кукурузы, этот шелестящий звук был, говорили односельчане, ее голосом, голосом крепнущих стеблей, голосом произрастания, голосом неудержимых жизненных сил, идущих от земли, дождей и тепла. Так было и в армии, когда во время длительных переходов случалось на ходу задремать, и спереди доносилось «стой», и ты утыкался головой в спину шедшего впереди.