Недовольство — самая легкая вещь. Ему не требуется учить, оно как мода. Тем, кому вот-вот исполнится семьдесят, кажется, что и ночь не наступит, если они не поворчат. В этой поездке у него было много причин для недовольства. Жаль, он не писатель, а то сочинил бы хлесткую статью о той грязище, которую он видел в железнодорожной столовой и железнодорожной гостинице, мог бы даже получиться небольшой рассказ, разоблачающий чьи-то тайные происки. Писать статью о железнодорожной столовой вообще-то намного легче и приятнее, чем заведовать столовой. Но решает ли в конце концов эта статья хоть что-нибудь? Сколько же все-таки медяков стоит недовольный безответственный, потерявший чувство гражданской совести человек? В отделе, выступая перед руководящими работниками, он всегда высказывал следующее соображение: из наших ежедневных восьмичасовых разговоров на работе следует четыре часа выделить на выражение всяких неудовольствий, а четыре часа на работу, в первые четыре часа все высказывают, чем они недовольны, разрешается даже побесноваться, после того как все неудовольствия высказаны, больше о них ни слова — все честно и добросовестно делают свою работу. Эти четыре часа, выделяемые на работу, будут гораздо полезнее восьмичасовой болтовни. Конечно, такие слова вызывали возмущение.
Постепенно он отучался быть недовольным. Он думал о личной ответственности, ответственности каждого человека. Несмотря на неграмотность и бедность вокруг, поезд идет вперед, крутятся колеса, унося к новым краям, унося всех к местам назначения. Да, в дороге изменения во времени означали и изменения в пространстве, время обретало в движении зримые очертания, превращалось в стремительную силу, увлекающую за собой человека.
Словно дождь падают финики
Дальше, дальше, только дальше. Радость от достигнутой цели безмерно искупает трудности пути. Ощутимость достигнутого успеха вознаграждает за все тяготы борьбы. Снова проносятся горы, снова проносятся мимо два круглых, огромных, похожих на жернова камня, занесенных сюда волшебной силой. В селе говорили, что когда-то бог Эрлан нес на плечах эти два камня и бросил их здесь в погоне за солнцем. Все знают, что лежат эти два камня незапамятное число лет и пролежат еще столько же. В противоположность Чжан Сыюаню они нисколько не изменились за эти четыре с лишним года, которые прошли со дня его отъезда отсюда. Как и раньше, они, задумчивые, огромные и вечные, встречают возвращающегося из дальнего пути Чжан Сыюаня, встречают так, словно ничто не изменилось с того года, когда Чжан Сыюань работал в соседней деревне, ходил в лавку или болел, словно Чжан Сыюань никогда не уезжал отсюда, словно он и не был каким-то там секретарем горкома или заместителем начальника отдела. Поезд остановился, и они сразу увидели друг друга, Дун Дун и Чжан Сыюань, который был лишь чуточку повыше сына. Дун Дун снова подрос, плечи его раздались, он давно уже работал учителем в уездной начальной школе. В письмах они обменивались приветами, а сейчас Дун Дун пришел на станцию встретить отца. «Свет-то есть?» — первое, что спросил Чжан Сыюань, когда сошел с поезда. Со светом все в порядке, керосиновые лампы поменяли на электрические, вместо каменных крупорушек пользуются электрическими, с помощью машин, а их все больше, чешут хлопок, молотят зерно, выжимают масло, обдирают рис, мелют муку, убирают зерно и хлопок… рассказывал ему Дун Дун. Отец и сын прошли несколько шагов и встали под абрикосовым деревом, ствол по-прежнему густел смолой, напоминающей старческие, трогающие душу слезы. Обильные потеки смолы, ее цвет, кора, где она проступала, — все в точности такое, как и четыре года тому назад, когда-то старина Чжантоу выкуривал под этим деревом свою первую утреннюю трубку. Он протянул сигарету сыну, сигарета была с фильтром, на пачке, естественно, надпись «Китай». Уголки губ у сына чуть-чуть дрогнули, когда он брал ее. Рядом с абрикосовым деревом был родник, прикрытый сверху двумя позеленевшими каменными плитами, вода в роднике была чистой и прозрачной. Здесь было тихо и безветренно, солнце начала зимы согревало их, отца и сына. Надо же, рядом с родником росла старая трава, из ее желтизны пробивались новые зеленые травинки. Разве не таким теплым солнцем и такой безветренностью начинается лето? Откуда им знать, этим крохотным, вновь оживающим стеблям, что к ним еще не пришла яснобровая весна? Он отодвинул каменную крышку, зачерпнул в пригоршню воды и сделал два глотка. Вода по-прежнему была вкусной, ледяной и чистой. Подняв голову, он увидел первого местного жителя, с которым ему привелось увидеться в этот приезд. Это был портной, которого он почти не знал, когда прежде жил в деревне. Круглые, старые, с разными стеклами очки, такие же старые, как и история двух огромных волшебных камней. Однако портной с первого взгляда узнал его, и он тоже сразу узнал портного. Это не секретарь ли Чжан? Вы какими судьбами оказались в наших скромных краях? Как мой узел, не хотите ли попробовать его на вес, секретарь Чжан? Наши дела неплохи, неплохи, неплохи благодаря гениальному руководству нашего Центрального Комитета и нашего просвещенного Председателя. Вы приехали сюда для проверки или отдыхать? Да, это воодушевит всех живущих здесь, всем придется по душе… То так, то эдак, чиновники болтают, чиновники треплются, дела начальство делает спустя рукава, одни только заботы людям!
К счастью, это был первый и единственный из местных жителей, кто был настроен к нему не так, как прежде. Старший брат Шуаньфу встретил иначе. «Чжан!» — громко закричал он издали, это была его привычка — называть человека по фамилии, его особенность, в которой было что-то не китайское. Увидев приехавшего, жена брата запричитала и заплакала. Вот уж не думала, что еще вернетесь сюда! Вот уж не думала, что доживу до того, что снова свидимся! Уж и не думала, что у нас тут пойдет все к лучшему в эти два года! У нас три свиньи, и пять овец, да еще пятнадцать кур. Сначала было двадцать пять, только два петуха все время дрались, то один наскочит, то другой, из гребней аж кровь летела, одного заклеванного пришлось зарезать, что от него проку? Да еще мор напал на наседок, на те девять штук, что купили последними. Остальным четырнадцати, которых покупали раньше, Цю Вэнь сделала четырнадцать прививок. Что-то набирала в иглу и колола кур под крыло. Цю Вэнь лечит и кур и свиней, у нас тут, в селе, есть и ветстанция. Цены на зерно снова повысили. Неплохо платят и за грецкие орехи, персики, финики и мед. И лампы горят, и громкоговорители трубят. Только вот работники на приемном пункте прижимают с ценами на зерно. Часто свет выключают, так что керосиновые лампы выбрасывать нельзя, а вот керосина стали привозить меньше. Мы скопили юаней четыреста. Купили двадцать четыре чашки, целый набор, хоть фарфор и так себе. Ты сейчас при должности? Все в порядке. Был в Пекине? Видел кого-нибудь из Центрального Комитета? Что это они к нам не приезжают? Чего бы это им не приехать, не рассказать нам, тут живущим, какие люди есть на свете, что там происходит новенького?
От пятнадцати-то кур осталось тринадцать. Бабка, ей за семьдесят, она худющая, ловила под Новый год кур ну чисто баскетболистка. Курица взлетит, а она за ней прыгает и сейчас же курицу в дом. Перья летели к небу, а вот мясо попало на стол. А уцелевшие подросли и квохчут, хотят цыплят выводить. Вот и приходится их то сажать в мешок, то вытаскивать оттуда. Да еще возим на рынок соленую свинину, летний и осенний чеснок, баклажаны, фасоль. Не дожидаясь, пока будет готова еда, стали собираться родственники. Тут же пятеро из них стали приглашать Чжан Сыюаня в гости, и именно на тот же день, день приезда, когда он смывал с себя грязь и пыль, а отказываться было неудобно. Чжан Сыюань подтверждающе кивал головой, путаясь в приглашениях и сразу же заняв все свое время. Чжан Сыюань опять пожалел, что с ним нет рядом не отходящего ни на шаг секретаря, нет под рукой рабочего стола. Сложную работу по уточнению «повестки дня» временно взял на себя Дун Дун.
Добро пожаловать, добро пожаловать! Он словно бы никогда и не уезжал из деревни. Знакомые голоса, знакомые интересы, знакомые мысли! Толкни любую дверь и входи, бери чьи-нибудь палочки для еды и ешь, устраивайся на любой лежанке и засыпай! Даже собаки и те не забыли его, несколько старых псов подбежали к нему, поднялись на лапы, поскребли когтями его одежду, разочарованно повыли, раскрыв свои влажные пасти. Он и в самом деле чувствовал себя виноватым, ведь, отправляясь в деревню, он догадался захватить для родственников немного засахаренных фруктов, конфет, несколько шариковых ручек и репродукций картин, но забыл взять с собой хотя бы пару костей для этих помнящих о старой дружбе псов. Поэтому ему пришлось кинуть им засахаренных фруктов, хоть этим никчемным подарком показать свое расположение. Лишь один, желтой масти пес не признал его и угрожающе залаял — наверное, родился и вырос уже после его отъезда из деревни. Хозяин желтой собаки сердито прикрикнул на нее: «Ты что? Ты что лаешь на своего человека, на нашего старину Чжантоу? Ты что, смерти захотела?» Пес, которого отругали, понурил голову и с похоронным видом, взаправду испуганный и обиженный, потихоньку забился в угол и углубился в размышления о том, почему его поступок заслуживает порицания, ибо на самом деле он оставался лишь верным своему долгу и заслуживает награды за свой подвиг.
Хотя многочисленные родственники и расспрашивали Чжан Сыюаня о службе, и прищелкивали языками от удивления, и единодушно соглашались с тем, что повышение по службе — хорошая вещь, хорошее дело, с которым можно и поздравить, никто не обращался с ним как с вышестоящим. В разговоре он не растягивал слова, был немногословен, не юлил и не поддакивал, не расхаживал взад и вперед по комнате, заложив руки за спину, не обдумывал и не подбирал слов, прежде чем заговорить, не говорил ненужных, о которых приходится пожалеть. Сгинула служба — и телу легче! Сгинула служба — и сердцу веселее! Нет равенства, нет и дружбы, ка