к нет деревни без земли, как нет грецких орехов без деревьев. Как и в детстве Чжан Сыюаня, в горах еще растут высокие старые финиковые пальмы, с такими же красными свежими и сладкими плодами. В детстве Чжан Сыюаня, который тогда еще не был Чжан Сыюанем и тем более не был наставником, командиром или секретарем горкома Чжаном, он был лишь Шитоу, как звала его мать, был лишь «камушком-несмышленышем», у его семьи была одна финиковая пальма. Сбивать финики — праздник для подростка, радость, превыше которой нет ничего. «З-зык, з-зык» бамбуковой палкой, «бум, бум, бум» — падают финики на землю. Собирались все многочисленные товарищи, и те, с которыми дружишь, и те, с которыми не очень дружишь, едят, подбирают, отыскивают, складывают, кричат. Некоторые финики закатывались в проточную канаву, в траву, под камни, эти финики словно старались спрятаться, они были самые спелые, самые сладкие, ничуть не изъеденные червями. Каждый такой найденный финик, хитроумный финик ты и твои друзья встречали воплем восторга. Сладкой была даже земля, даже ветер был сладким в этом детском гомоне, в этом гомонящем детстве! Веселое детство с прилипшей к губе кожурой фиников, залитое слезами, с соплями под носом, измазанное грязью и покрытое потом детство! Может быть, эта жажда равенства, простоты, дружбы всегда живет в душах маленьких, кричащих, собирающих финики детей, может быть, наши мечты — это всего лишь мечты о том, чтобы человеческие ценности, словно финики, всегда падали на нашу землю, всего лишь мечты о счастливой жизни и всеобщей справедливости?
Поседевший, занимающий высокое положение заместитель начальника Чжан Сыюань вновь вернулся в свое гомонящее детство. В первый день он ходил по деревне, окруженный детьми и стариками, взрослыми мужчинами и женщинами, в шуме и гомоне, среди смеха, поздравлений и жалоб. Мы хотели, мы соглашались, мы задержались с оплатой, мы оказались в убытке, но постепенно все наверстали. Мы в конце концов научились кое-чему. Родные мои, пусть всегда падают, как дождь, свежие красные сладкие финики!
В первый день по приезде он не успел поговорить с Дун Дуном и Цю Вэнь. Цю Вэнь мелькала среди этой неразберихи, похожей на ту, когда дети, радуясь, собирают финики. Если его глаза встречались с взглядом Цю Вэнь, он радовался как ребенок, радовался и надеялся. Никогда еще в жизни он не выглядел таким прозорливым, таким снисходительным: так старший по возрасту ребенок, которому доверили сбивать финики, смотрит на расшумевшихся малышей, он был похож на ребенка, который в ночной тишине испуганно вздрагивает, когда лунный свет пронесется по листьям финиковой пальмы.
Вечером он, и сын, и старик — хозяин дома заснули вповалку. Еда, вино, задушевные разговоры снились всю ночь. И приснилась ему вся его жизнь, как спрессованное, прошло перед ним все пережитое за пятьдесят девять лет. Он пасет овец и дерется с помещичьими детьми. Ласковый взгляд деревенского учителя, одетого в ватный халат. Приход отряда под громким названием «Блюдем три великих принципа и восемь установлений». Лес винтовок, дождь патронов, метнул первый раз гранату, не выдернув из нее чеки. Присяга под красным знаменем. Он не боялся умереть, он все свои силы хотел отдать делу, он глубоко верил, что эта дорога ведет к тому, чтобы на стол каждой семьи падали коричнево-красные финики счастья.
Лето. Белая с короткими рукавами рубашка, темно-синие брюки на широком ремне. 45-83, телефонный номер ее школы. Набираешь номер, и из трубки доносится застенчивый голос. Брали трубку и не спрашивали, кто звонит. Белая тень промелькнула перед глазами. Что это, это она здесь, в горах? В какой коммуне, в какой бригаде, в какой деревне? Ведь на самом-то деле все это неправда, все эти слухи о тебе, ведь ты жива, ты не ушла, не умерла, ты поговори снова со мной. Разве ты не слышала, что это была судебная ошибка, что тебя оправдали? 45-83, почему же никто не берет трубку? Тра-а-ах, разлетелся на куски телефон. Слезы, это мои слезы? Тюрьма, освобождение, мчится ЗИМ по Ванфуцзину, по центру Пекина. Купе в мягком вагоне Пекин-Ханькоуской железной дороги. «Боинг», летящий в голубом небе среди белых облаков. Вверху — синее небо. Внизу — белее снежных сугробов облака. Снова смолкли двигатели. Финики, падающие как дождь. Пули, летящие как дождь. Дождь листовок. Взмахи кулаков как дождь. Прошу тебя, послушай, как тяжело бьется мое сердце, прошу тебя, дай мне таблетку. Прошу тебя, сделай мне укол. Да, доклад уже подготовлен, завтра — в отпуск, и уеду.
Сможет ли он уехать? Или это невозможно? Он снова отметил про себя, что еще рано выходить из возраста замыслов и горячности. Но разве и эти замыслы, и эта горячность не приходят вместе с жизнью и не уходят вместе с ней? Если все это действительно сбудется… Разве надежда не освещает ему путь, словно факел? Там, в прошлом, остались кое-какие сомнения, радости и хлопоты. Там осталась привычная, немного приевшаяся четырехкомнатная квартира. Действительно, неудобно: Чжан Сыюань, и в такой квартире! Чжан Сыюань ведь не изменился. Чжан Сыюань — человек из горных краев, свой человек. Что? Пора? Заседание, которое никак не кончится, даже во сне приходится заседать. Товарищи! Нам необходимо решительно сплотиться, нам необходимы реформы, нам нужно навести порядок в военном и административном аппарате.
Межа
Погода также радовалась повторному приезду Чжан Сыюаня. Дни стояли на редкость ясные. Люди, горы, деревья и воздух — все было глубинно спокойным. Дун Дун, сопровождая отца, исколесил поля, горы, сады, огороды. Высились деревья хурмы с плодами, радовали обилием грецкие орехи, был причудливо разноцветен перец, красовался боярышник, плыли за ветром персиковые и сливовые деревья, стройнели яблони… покой и благодать вокруг. Ступая по валявшимся на земле недозрелым финикам, увертываясь от шипов и колючек, рвущихся вслед, вышли к лесопитомнику. Посаженные ими пять лет назад, в дождь, белокорые треххвойные сосны и лиственницы уже подросли и касались коленей. Деревья, посаженные их руками (в тот день их руки, лица и одежда были густо измазаны землей), когда-нибудь вымахают до небес, сменится одно поколение, уйдет другое, уйдут несколько поколений, а деревья по-прежнему будут укрывать горный склон своей густо-зеленой кроной. Деревья поистине даруют утешение человеку.
Но он и Дун Дун все еще не могли договориться. На этот раз Дун Дун был особенно заботлив и внимателен к отцу. «Вы должны заботиться о своем здоровье. Нужно отдыхать, не перенапрягаться. Самое лучшее — ездить каждое лето к морю». Дун Дун действительно вытянулся, но выглядел больным. «Поедем в Пекин, у тебя есть все основания… будем жить вместе, я буду стариться потихоньку». — «Нет», — не совсем решительно ответил Дун Дун. «Почему? Как это понять?» Чжан Сыюань нервничал, Дун Дун же оставался полностью спокойным. «Вы не подгоняйте нас. Мы тоже хотим стать великим и благородным поколением, похожим на ваше, стать первооткрывателями вопреки препятствиям, стать первопроходцами и творцами. Мне уже двадцать семь, мы научились кое-чему, слушая отцов и матерей, своих старых учителей, слушая, что говорят наши групорги, что говорят бедняки и середняки, и то, что говорят чиновники. Нам нужно самовоспитаться, выучить самих себя, нам нужно найти те слова, которые мы хотим сказать».
Твои слова однобоки и пусты. Зачем нарочно удивлять людей словами? Разве недостаточно было в Китае высоких ошеломляющих слов? Пользу крестьянам приносит политика партии, а не ваши ошеломляющие слова, как всегда пустые, фальшивые и громкие. Ты не пустота, Китай не вакуум, история не нирвана. Вам нельзя начинать с добывания огня трением. Вы не разобрались ни в своих чувствах к стране, ни в истории. Придерживаясь ваших легковесных взглядов, можно только навредить и себе и стране, сломать шею и изойти кровью. Человеческая история — это непрерывный процесс, революция — дело нескольких поколений. Следовать чему-либо не значит придерживаться рутины, дискуссии относительно критерия истины уже идут творческим, развивающимся путем, они пробивают и расчищают себе дорогу. Китай нуждается в настоящей реальной работе, а не в маниакальном самовозвеличивании. Пока живешь — до тех пор и учишься, учишься до старости, я вот все время чувствую, что мне необходимо и дальше учиться…
Дун Дун увидел, что на кусте боярышника осталось несколько красно-оранжевых ягод, которые еще не оборвали, взял несколько камешков и стал сбивать ими эти терпкие плоды, он не проявлял никакого интереса к рассуждениям отца. Наконец он сказал: «Завтра я возвращаюсь к себе в уездный город, мы еще сможем и там поговорить об этом, прошу вас, не сердитесь, мне сейчас не очень-то хочется жить вместе с вами, причина этому та, что вы слишком любите поучать меня. Мама была не такой, почти все свои силы она тратила на заботу обо мне, и их немного оставалось на поучения. Разве она могла поступать иначе? Она была не очень-то крепкой, а вы вон какой сильный. Я готов сломать себе шею и изойти кровью, но не хочу полагаться на вас. Я смогу еще раз повидаться с вами. Во время летних каникул я смогу приехать… Или не стоит?»
Чжан Сыюань ничего не ответил, он повернулся и стал смотреть не отрываясь на подрастающие на склоне горы сосны, молча положил в рот поданные ему сыном ягоды боярышника.
Прощание
В самом начале 1977 года Чжан Сыюань получил известие о смерти прежнего мужа Цю Вэнь, «зачисленного» в свое время в отряд по трудовому перевоспитанию. Он написал Цю Вэнь соболезнующее письмо, но из-за того, что было много неясного в ее разводе, не имел возможности откровенно выразить свое соболезнование, лишь участливо осведомился, как ее дела, написал о собственной работе, о том, как живет, о тех неприятностях, которые доставляет ему собственное здоровье, о том, что эти неприятности не влияют на него, скорее он сам влияет на них, и что он, как и прежде, все свои силы отдает работе.
Он не получил ответа. Он писал Цю Вэнь и раньше. Первое письмо, которое он написал сразу же после возвращения в горком, вложенное в письмо для Дун Дуна, было сумбурным и путаным: