— Публикация твоей статьи была замечена высшим руководством! Оно просило меня рекомендовать людей для создания новых образцовых пьес, а я назвал твое имя и предложил вызвать тебя в Пекин…
Чжуан Чжун жалел, что не может немедленно промыть уши, чтобы не пропустить ни одного слова. Стремясь передать свое неописуемое волнение, он рассыпался в самых горячих и искренних благодарностях, хотел добавить еще что-нибудь очень скромное, красивое, достойное настоящего писателя, долго пыхтел, но так ничего и не придумал. Пока он чесал в затылке и прочих местах, Вэй Тао добавил:
— Помни, старина, что наша жизнь, наша плоть, наши души — словом, все наше неразрывно связано с пролетарским штабом, с высшим руководством.
Писатель закивал, словно цыпленок, клюющий зерно, и вскинул руку как для клятвы:
— Ваше наставление для меня священно! Пусть меня разрежут на куски и раздробят мои кости, пусть мне размозжат голову и вырвут печень, если я не готов отдать свою жизнь, свою плоть и всего себя высшему руководству. Я в любую минуту встану на защиту его и пролетарского штаба!
После всей этой церемонии они вошли в небольшой кинозал, уставленный мягкими креслами, и стали один за другим смотреть старые фильмы, которые и пугали и опьяняли Чжуан Чжуна. А для Вэй Тао это было совсем не в новинку. Положив ноги на спинку переднего кресла, он не столько глядел на экран, сколько болтал и смеялся со своей непонятной спутницей.
Через три дня после этого Чжуан Чжун под непосредственным руководством Вэй Тао начал писать новую образцовую пьесу «Логово тигров и пучина драконов». Материалом для нее должны были стать четыре пьесы и фильмы, которые почти двадцать лет пользовались большой популярностью, но в период великой культурной революции подверглись суровому осуждению. А основная задача переделки состояла в создании высоких, совершенных образов пролетарских героев, которые были бы лишены каких-либо недостатков и озаряли путь зрителям и читателям. Второстепенные персонажи по своему общественному положению не могли подниматься выше главных героев, потому что иначе получался чрезмерный демократизм, да и неясно становилось, кто кого главнее. В процессе творчества надлежало всячески оттенять выдающиеся качества героев, заострять конфликты, беспощадно бичевать врагов, добиваться живости, разносторонности и прочего. Поскольку Чжуан обладал богатейшим творческим опытом и самым красочным стилем, я не буду описывать всего этого, потому что создаю неофициальную историю. Одно только должен подчеркнуть: когда пьеса была закончена, Чжуан Чжун хотел из скромности назвать ее переделкой, но Вэй Тао вдруг дико вспылил:
— Какая еще переделка?! Пьесы и фильмы, на которых мы основывались, это сорняки, ядовитые травы, порождения контрреволюции и ревизионизма! Мы лишь использовали их материал, но коренным образом переработали его и создали совершенно новое произведение. Если мы назовем его переделкой, это будет величайшим унижением для образцовых революционных пьес!
Чжуан Чжун аж вспотел от страха. Он долго признавал свои ошибки, униженно просил простить его и даже сочинил письменное покаяние, в котором заявлял, что это не его личный вопрос, а проблема отношения к новому революционному искусству. Милостиво приняв его покаяние, Вэй Тао сообщил, что его ждет аудиенция у высшего руководства. Писатель остолбенел.
Глава одиннадцатая. Чжуан Чжун целыми днями разглядывает заветную фотографию. Затем он снова встречается с высшим руководством, и это приводит к удивительным последствиям.
После аудиенции создатель «Логова тигров и пучины драконов» без устали любовался большой цветной фотографией в золоченой рамке, где были изображены только два человека: знаменитая всесильная, вознесшаяся на само небо Цзян Цин (ее-то чаще всего и называли центральным руководством) и он, Чжуан Чжун. Сначала с ними был и третий — высокий иностранный гость, пришедший в этот день, но Чжуан попросил фотографа отрезать его. Любое искусство нуждается в акцентировке главной темы, и искусство фотографии не является исключением. В результате этой операции улыбающийся Чжуан Чжун (правда, его улыбка выглядела несколько жалкой) оттенял саму центральную руководительницу, а это было величайшей славой!
В тот день, когда Вэй Тао сказал ему о предстоящей аудиенции, писатель не знал, как она для него обернется: ведь только что из чрезмерной личной скромности он недооценил новое революционное искусство. Вместе с группой других литераторов (большинство из них тоже имело отношение к образцовым пьесам) он вошел в роскошную приемную, и Вэй Тао подвел его к верховной руководительнице. Цзян Цин представила Чжуана иностранному гостю. Тут нашему герою показалось, что он взмывает ввысь, точно огромный гриф с распростертыми крыльями. Он невольно вспомнил, как фотографировался вместе с Вэй Цзюе, желая стать его учеником, и посмеялся над своей тогдашней глупостью: «Эх, Чжуан Чжун, Чжуан Чжун! Каким узким был в то время твой кругозор, какими недалекими были стремления! Подлизался к старому писателю и вообразил, что уже обрел почву под ногами, встал на плечи великана! Как это смешно, как непохоже на то, что происходит сейчас!» Каждый раз, когда он смотрел на свою новую фотографию, вместе с Цзян Цин, он думал, что вот это уже драгоценный революционный документ, достойный войти в исторические анналы.
Вернувшись с аудиенции, он немедленно схватил ручку и написал верховной руководительнице такое письмо:
«…Едва я увидел вас, как меня охватила безграничная, поистине исключительная радость. К сожалению, при иностранном госте я не мог выражать свои неудержимые чувства к вам, мне приходилось постоянно спускать себя с небес на землю, и я даже не посмел произнести ни слова благодарности…»
Несмотря на глубокую ночь, Чжуан Чжун сел на велосипед и собственноручно отвез это письмо к резиденции верховной руководительницы. Сердце его громко стучало, потому что он не знал, чего теперь ему ждать: приятных вестей или гнева, вызванного каким-нибудь неловким словом.
Через несколько дней Вэй Тао позвонил вечером Чжуану и сказал, что его ждет новая аудиенция, причем немедленно. Вскоре Вэй заехал за ним на машине. Он был очень аккуратно одет и так серьезен, что писатель не решился ни о чем расспрашивать, но в сердце его, как говорится, «прыгали птички и резвились утки», он с трудом унял свое радостное возбуждение. Сидя на мягком сиденье, он видел, что машина въезжает во двор, затененный красивыми деревьями, приближается к роскошному особняку, окруженному соснами и кипарисами. Возбуждение снова вспыхнуло в нем, да так, что он даже не запомнил других деталей. Но вся последующая встреча запечатлелась в его мозгу со всеми подробностями, в знакомой ему драматической форме:
Руководительница (гневно округлив глаза). Вэй Тао! (Тот, вздрогнув, встает перед ней по струнке.)
Руководительница (тихо, но зловеще). Вэй Тао, подойди-ка сюда!
Вэй Тао (не понимая, в чем дело, робко приближается, держа в руках узелок из красного шелка). Это форменная одежда и кепка, сшитая для вас.
Руководительница (берет узелок, но тут же отшвыривает его в сторону). Кому это нужно! Скажи лучше, чем ты занимаешься целыми днями? Вместо того чтобы усердно писать и репетировать, ты занят черт знает чем!
Вэй Тао (испуганно). Я? Никак нет.
Чжуан Чжун (про себя). Может быть, она узнала о его шашнях с этой девицей?
Руководительница. Ты еще смеешь врать?! На том вечере, где я присутствовала, ты даже не изволил подойти ко мне. И спел перед иностранным гостем совершенно неподходящую песню.
Вэй Тао (облегченно). Ах вот вы о чем! Эту песню устроители вечера заранее показывали премьер-министру.
Руководительница (взрываясь). Замолчи, наглец! Ты еще смеешь сталкивать меня с премьером? Это уже чересчур! (Мстительно.) Ничего, ему немного жить осталось, скоро пойдет на свидание с Марксом, а тот его не примет, придется к господу богу идти! (Снова кричит на Вэя.) Немедленно покайся в своем нахальстве!
Чжуан Чжун (про себя, изумленно). «Кого же это она ругала? Неужели премьер-министра Чжоу Эньлая?»
(Вэй Тао сокрушенно роняет голову и начинает утирать слезы. Из внутренней комнаты выходит какой-то начальник в очках.)
Очкастый. Вы должны понимать, что верховная руководительница очень заботится о вас, предъявляет к вам повышенные требования, поэтому вы и можете успешно творить. А сейчас выполни ее приказ и покайся!
Вэй Тао (дрожащим голосом). Я совершил серьезнейшую ошибку. Простить ее невозможно, но я все-таки умоляю простить меня…
Руководительница (зажимая уши). Ладно, хватит, подашь мне свое покаяние в письменном виде! А сейчас я буду тебя наказывать.
(Вэй Тао меняется в лице. Руководительница снова готова вспылить, тогда Вэй принимает покорный вид и ложится спиной на ковер, лапки кверху.)
Руководительница (понемногу успокаивается). А теперь перевернись на живот и ползи ко мне!
(Вэй Тао подчиняется.)
Руководительница (тыча указательным пальцем в лоб Вэю). Да, видно, напрасно я тебя воспитывала! У тебя в голове нет ни одной идеи Мао Цзэдуна, никакого понятия об организованности и дисциплине. Любой, кому не лень, может водить тебя за нос. (Чем дальше говорит, тем больше распаляется.) А как же партия: что она для тебя, не существует?!
Вэй Тао (разыгрывает очаровательного простачка). Руководительница наша, не сердитесь. С сегодняшнего дня я непременно исправлюсь и никогда не забуду вашей материнской заботы, вашего умелого воспитания!
(Все садятся в кресла. Один Чжуан Чжун от греха подальше забивается в уголок и садится на краешек дивана.)
Руководительница (внезапно вспоминая). Вэй Тао, ты мне еще не сказал: как там у вас с режиссером?
Вэй Тао. Все очень хорошо. Это очень опытный режиссер.
Руководительница. Нечего покрывать его! У него лицо подозрительное, сразу видно, что нехороший человек. (Чжуан Чжун украдкой ощупывает собственное лицо.)