— А, Чжуан Чжун! Я как раз искала тебя! — послышался голос Цзян Цин.
Писатель робко поднял глаза и увидел верховную руководительницу, похожую на женщину-рыцаря: в розовой накидке и сапогах со шпорами. Он даже вспотел от изумления и не знал, куда девать руки.
— А ты молодец, Чжуан Чжун! — промолвила руководительница.
Писатель снова украдкой взглянул на нее: она улыбалась, но одобрительно или зловеще — понять было нельзя. Из жара его бросило в холод, так что он затрясся, словно сито.
— Я уже все знаю… — продолжала руководительница.
У Чжуан Чжуна ослабели ноги. Еще минута, и он бухнулся бы на колени.
— Гастроли образцовых пьес провел хорошо, инспекцию тоже. Еще до твоего возвращения на тебя поступила жалоба…
Зрачки Чжуана расширились от ужаса, он ничего не видел перед собой и наверняка свалился бы, если б не держался за уздечку.
— …От секретаря парткома провинции, которую ты инспектировал. Из жалобы этого каппутиста, напрасно возвращенного на свою должность, стало ясно, что ты занимал твердую позицию и высоко держал красное знамя.
Чжуан Чжун как в тумане ощутил, что верховная руководительница, словно богиня любви Афродита, подходит к нему, своей прекрасной ручкой, свободной от хлыста, берет его под руку и начинает медленно прогуливаться с ним, говоря:
— Этот Вэй Тао и его черепахи не умеют работать, только портят все. У них не пьесы получаются, а черт знает что!
Чжуан Чжун оглянулся. Вэй Тао и другие любимчики верховной руководительницы робко следовали за ними, а он идет впереди, рядом с самой Цзян Цин! Он не мог понять, во сне это или наяву.
— А теперь давай прокатимся вместе!
Верховная руководительница приглашала его сесть на коня. Чжуан Чжун съежился и даже попятился:
— Разрешите доложить, уважаемая руководительница, но я не умею ездить верхом…
— Как это не умеешь? А еще называешься бойцом!
— Я действительно никогда не ездил…
— Не ездил, так поездишь!
— Немедленно садись, пока руководительница не рассердилась! — злорадно подхватил Вэй Тао, тыча его кулаками в поясницу и даже легонько пиная ногами.
Эти тычки и пинки сыграли для писателя роль допинга, вернее, боевого горна. Он бодро выпрямился, подошел к высокому серому коню, несколько раз попробовал запрыгнуть на него, но не сумел — то ли от усталости, то ли от чрезмерного возбуждения. Тем временем к Цзян Цин подвели красивого пегого скакуна. Несколько человек, поддерживая Чжуан Чжуна под зад, наконец взгромоздили его на коня. Усевшись в седле и оглядевшись, он вдруг почувствовал себя ужасно высоким, приблизившимся к горам и даже к самому небу; все страхи этой ночи разом исчезли. Вообще-то говоря, такую минуту следовало запечатлеть в стихах, но писать в седле, особенно при умении Чжуана ездить верхом, было неудобно — оставалось только сочинять стихи устно. Едва он успел сложить строки:
Дует весенний ветер, дробно стучат копыта,
Весь день любуюсь цветами древней столицы… —
как пегий скакун двинулся вперед. Чжуан Чжун торопливо дернул поводья и затрусил за ним. Он оглянулся: Вэй Тао и остальные угодливо поспешали им вслед!
Глава семнадцатая. Автор вместе с читателями взволнованно встречает крупную превратность в судьбе героя. Чжуан Чжун погружается в мир мрака.
Вокруг высились причудливые горы, громоздились бесчисленные скалы, а писатель все думал о превратностях судьбы, которые каждый раз позволяют ему продемонстрировать свои редкие способности. Еще совсем недавно ему казалось, что он попался, навлек на себя невообразимые неприятности, но печаль неожиданно обернулась радостью, и вот он в полном смысле слова опять сидит на коне, а Вэй Тао и остальные бегут за ним! Он вспомнил, как ночью его везли сюда, чуть ли не связанного, и невольно усмехнулся. Ну что ж, это тоже хорошо, это дополнительный опыт, который поможет ему в дальнейшем выпукло изобразить героя своей новой пьесы, его очистительные страдания, его мужество, его умение смотреть прямо в лицо смерти.
Когда они вернулись с конной прогулки, Вэй Тао отвел его в гостиницу, и тут только Чжуан понял, что верховная руководительница собирала здесь избранных людей на какое-то совещание. Чему оно было посвящено, пока оставалось неясным. Перед уходом Вэй Тао сказал:
— Ладно, ты посиди здесь, мы еще увидимся!
Тон у него был довольно раздраженный, но писатель не принял это близко к сердцу. В конце концов Вэй — глава группы по делам культуры, а ему пришлось бежать вслед за лошадьми и глотать пыль, так что его настроение можно понять.
От нечего делать Чжуан Чжун развернул только что пришедшую газету, и в глаза ему бросился крупный заголовок, из которого явствовало, что вчера верховная руководительница произнесла важную речь. Здесь же была опубликована фотография Цзян Цин, участвовавшей в физическом труде. Ее голову стягивала узкая косынка, совсем как у героев пьесы «Брат и сестра поднимают целину». Вся эта реклама полностью противоречила тому, что Чжуан слышал от брата, жены и Вэй Цзюе. Но тут ему пришла одна мысль, от которой у него кровь застыла в жилах, ему почудилось, будто со своего высокого коня он летит в пропасть. Толкнул дверь — заперта. Писатель еще больше перепугался, все волоски на его теле встали дыбом, словно колючки. Он начал барабанить в дверь, но никто не откликнулся.
Чжуан в крайнем волнении сделал несколько кругов по комнате. Он вновь и вновь обдумывал только что произнесенные слова Вэй Тао, на сей раз они показались ему явно ироническими. «Ладно». Что «ладно»? Что я изменил верховной руководительнице?! «Посиди здесь» — это уж и вовсе не требует объяснений. «Мы еще увидимся». То есть мы еще с тобой посчитаемся?! Выходит, скоро его отдадут под суд? Но почему? Неужели они подслушали мой разговор с братом и Вэй Цзюе, перехватили письмо жены или, еще того хуже, подсмотрели, как я фотографию Цзян Цин клал на сливной бачок унитаза?! Одного этого поступка достаточно, чтобы обвинить меня в контрреволюции, да еще в бешеной контрреволюции! Мне будут кричать: «Ты заставил верховную руководительницу целый день нюхать вонь от туалета — это неслыханно! Вырвать его черное сердце!»
Тут же его мысли приняли другое направление. «Нет, это невозможно, руководительница сегодня так хвалила меня, взяла меня под руку, посадила на красивого коня… Но нет ничего коварнее сердца женщины: сначала она даст тебе сладких фиников, а через минуту зарежет…» Его внутренний монолог превращался то в суровый допрос со стороны Вэй Тао, то в грозное рычание Цзян Цин. Он чувствовал, что не может больше ждать, что должен проявить какую-то инициативу и вырваться отсюда, опять забарабанил в дверь, но ответом по-прежнему было молчание. Наконец прибежал коридорный и крикнул:
— Ключ висит у вас возле двери!
Чжуан немного успокоился, но решил, что его специально дурачили. Осторожно, как дикий зверь из клетки, он вышел из комнаты и отправился на поиски Вэй Тао. Найдя, отвел его в сторону:
— Начальник отдела Вэй (к этому времени группу культуры уже превратили в отдел, но было неудобно напоминать Вэю, что он только заместитель, а не начальник), у меня есть одно очень важное дело, о котором я прошу вас доложить верховной руководительнице!
Вэй Тао вскинул на него удивленный взгляд:
— Какое дело?
Сердце Чжуана колотилось, как у пойманного зайца:
— Я… я… — Он не знал, с чего начать, чтобы не слишком замарать себя. — Разрешите мне еще подумать!
Так ничего и не сказав, он вернулся к себе, но через несколько минут, запыхавшийся, снова подбежал к Вэй Тао:
— У меня есть чрезвычайно важное дело, точнее — разоблачение…
— Разоблачение? Кого же? Говори скорее!
Его нетерпеливый тон ясно свидетельствовал о том, что он все уже знает, иначе не стал бы вести себя как командир сразу после того, как бежал за конем Чжуана.
— Я скажу, с удовольствием скажу! — затараторил писатель. Он решил первым делом выдать Вэй Цзюе, потому что, если этого не сделать, его, Чжуана, заподозрят в тайном заговоре, и тогда все пропало. А своевременный донос может даже вину превратить в заслугу, поэтому он, напустив на себя благородное негодование, начал:
— Вчера Вэй Цзюе затащил меня к себе и наговорил множество непотребных слов, свидетельствующих о его полном разложении. Он принижал нашу современную литературу, авангардом которой являются образцовые революционные пьесы, клеветал на председателя Мао, утверждая, будто он недоволен малочисленностью наших стихов, романов и очерков, провоцировал меня отстаивать какую-то правду. Но все это было только предисловием. Главное же состояло в том, что он советовал мне не писать новую пьесу, если она не пишется. Что это означает? Что он пытался затащить меня в свою компанию, сделать певцом реставрации капитализма и реабилитации «обиженных». Но «о подлости Сыма Чжао[6] знают даже прохожие», его намерения предельно ясны! В заключение он посулил, что «все будет хорошо». На их черном языке это означает, что в один прекрасный день все перевернется и они смогут безнаказанно проповедовать ревизионизм и возрождать капитализм. Когда я услышал это, у меня чуть легкие не разорвались, и я с трудом стерпел, чтобы…
Поскольку Вэй Тао продолжал спрашивать, Чжуану пришлось высыпать на него, как бобы из бамбукового короба, и про тайный разговор Вэй Цзюе с седовласым теоретиком, и про книги, лежавшие на столе. Сказав все это, он немного раскаялся в своей щедрости, потому что начальник может не поверить в его искренность и заподозрить, что он тоже защитник черной линии. Но Вэй Тао выглядел очень довольным, поэтому Чжуан успокоился, как будто выпил лучшего лекарства. Впрочем, это лекарство действовало совсем недолго, через некоторое время он снова заволновался и подумал: «А вдруг верховная руководительница спросит: почему ты все-таки оказался у Вэй Цзюе? О чем конкретно ты с ним говорил? Почему ему пришло в голову, что тебе трудно писать новую пьесу? Не укрыл ли ты чего-нибудь от нас?!»