Опасения Чжуана были далеко не напрасными. Обозванный утром черепахой, да еще вынужденный трусить за лошадьми, Вэй Тао весь кипел от злости и, видя, что один из его обидчиков находится в смятении, решил, что тот наверняка что-то скрывает. Он сразу доложил обо всем верховной руководительнице, а она относилась к доносам с большим вниманием и велела расследовать все до конца. Вэй Тао поспешно вернулся к Чжуан Чжуну.
— Верховная руководительница сказала, — важно произнес он, — что это явный контрреволюционный заговор, который нельзя оставлять без последствий. Еще она сказала, что ты наверняка знаешь и другие вещи, так что выкладывай их по собственной инициативе — так будет гораздо лучше!
Чжуан скорчил плаксивую гримасу, с мольбой прижал руки к груди и заверещал:
— Нет-нет, я больше ничего не знаю, я даже ниточку не посмел бы утаить. Я отлично помню все наставления верховной руководительницы и не верю никаким слухам о ней…
— А какие слухи ты имеешь в виду? Расскажи! — заулыбался Вэй Тао, точно определив его слабое место.
Писатель снова начал оправдываться и говорить, что он вовсе не слышал никаких слухов, а просто не верит в них. Вэй Тао изменился в лице:
— Ах вот ты какой! Ну-ка, говори все, что знаешь, иначе тебя заподозрят в двуличии к верховной руководительнице!
Чжуан Чжун оторопел. После долгого молчания он вдруг признался в страшном преступлении, о котором никогда и никому не говорил. Однажды в своей квартире он накрыл книги газетой с портретом Мао Цзэдуна, на газете скопилась пыль, он начал стирать ее, а тряпка оказалась влажной и портрет испачкался. Он испугался, что его обвинят в оскорблении великого председателя, и сжег газету, но потом понял, что это еще более страшный грех. Тогда он перед другим портретом председателя, висевшим на стене, совершил сто двадцать поклонов со словами: «Я виноват, я прошу прощения у вас, председатель Мао, у народа…»
— Ладно, хватит, расскажи лучше, какие слухи ты имел в виду! — оборвал его Вэй Тао, почему-то не заинтересовавшийся кошмарной историей с портретом председателя. Чжуан снова решил, что тот все уже знает и запираться нельзя. Дрожащим голосом он поведал о своей встрече с братом, о письме жены, которые намекали на что-то, но он сам не понял, на что. Вэй Тао почувствовал, что перед ним такой фрукт, на который надо поднажать, иначе сока не выдавишь, и с непроницаемым как железо лицом произнес:
— Еще раз говорю тебе, что лучше признаться по собственной инициативе и не предавать заботу, которую проявляла к тебе верховная руководительница!
С этими словами он вышел. Чжуан Чжун хотел побежать за ним, но от страха не мог даже шевельнуться.
Вечером Цзян Цин ужинала вместе с приглашенными работниками литературы и искусства. Писатель немного опоздал и вошел в столовую, когда верховная руководительница уже держала речь. Все сидели затаив дыхание, даже щебета птиц не было слышно. А Цзян Цин говорила:
— …Про меня распускают слухи, будто я насовсем уехала в деревню, будто я покончила с собой. Но эти мерзавцы не увидят моего самоубийства, хотя смерти я не боюсь! Они не могут жить, не ругая меня, а я не могу жить, не ругая их. Я еще с ними столкнусь, я еще с ними посчитаюсь!.. — Тут Цзян Цин заметила Чжуана, который на цыпочках искал свободное место, и воскликнула: — Чжуан Чжун, говорят, ты слышал обо мне множество разных пакостей? Расскажи о них!
Писатель смутился, помедлил несколько секунд, и вдруг внутри его будто открыли заслонку:
— Я чрезвычайно благодарен вам за воспитание и заботу, но я провинился перед вами и перед партией. Я совершил множество ошибок, даже преступлений, моя вина огромна как небо, я весь погряз в ней. Слушая всевозможные инсинуации, я не дал им решительного отпора, а продолжал слушать дальше, так что мне нет оправдания…
— Говори же, что именно ты слышал! — нетерпеливо перебила его Цзян Цин.
— Я скажу, обязательно скажу, — закивал Чжуан Чжун. — Вас сравнивали с историческими личностями, да, с историческими личностями…
— С какими еще историческими личностями? Наверное, эти скоты сравнивали меня с Люй Хоу и У Цзэтянь? Откровенно говоря, мне далеко до этих императриц. А еще что болтали?
— Еще, еще болтали, что… В общем, мы ни в коем случае не должны верить этим слухам! Если мы поверим в них, то народ потерпит страшный урон, страшный урон…
Чжуан Чжун был готов вывернуться наизнанку, но ему еще следовало подумать, прежде чем преподнести слова брата и жены в такой форме, чтобы она устроила верховную руководительницу. Поэтому речь его становилась все более пустой, и Цзян Цин в конце концов обозлилась:
— Ладно, хватит! Изложишь мне все в письменном виде!
Дальше пошли площадные ругательства. Чжуан Чжун понял, что совершил новую ошибку, и, чтобы исправить ее, потребуются самые решительные действия. Странно сказать, но в его голове, точно налитой свинцом, вдруг образовался какой-то просвет. Он почувствовал, что сейчас сможет продемонстрировать свой ум и преданность, и с воодушевлением воскликнул:
— Энгельс в своей речи на могиле Маркса сказал, что у того было много врагов, но ни одного личного. Сейчас обстановка до удивления похожая: все нападки на нашу дорогую руководительницу — это проявления острой классовой борьбы!
Его сравнение произвело наилучший эффект: все слушатели были поражены, а Цзян Цин даже улыбнулась, разом сняв камень с души Чжуана. Сияя от радости, овеянный славой, он вернулся в Пекин в персональном поезде верховной руководительницы. Писатель был просто опьянен тем, как в самый критический момент, находясь между жизнью и смертью, он сумел использовать свой спасительный язык, чтобы снова вознестись на небо. Но когда он произносил свой очередной внутренний монолог, в купе появился Вэй Тао и сурово объявил:
— Вчера вечером ты привел слова Энгельса совершенно некстати. Верховная руководительница требует от тебя подробных объяснений: что именно ты подразумевал. Разве ты не видел, что за столом сидит корреспондент агентства Синьхуа и все записывает? Своим сравнением верховной руководительницы с Марксом ты оказал ей медвежью услугу, а если об этом сравнении станет известно другим, будет еще хуже. Ты должен немедленно исправить свою ошибку и гарантировать, что твои сравнения больше никуда не распространятся! Кроме того, Энгельс говорил о мертвом Марксе, а ты сказал, что сейчас обстановка удивительно похожая. Уж не желаешь ли ты смерти верховной руководительнице?!
— О, я сам достоин смерти, я снова совершил страшное преступление! — взвизгнул писатель, обхватывая руками готовую расколоться голову. — На моем счету слишком много преступлений, но я искуплю их, обязательно искуплю, я буду молить верховную руководительницу о прощении, я достоин смерти, тысячу раз достоин!..
Всю оставшуюся дорогу Чжуан Чжун каялся в своих грехах, да и в Пекине никак не мог найти себе покоя. Он вспомнил, что в начале культурной революции думал о «небесных сетях», которые захватывают даже самых заслуженных людей, и сердце его тревожно забилось. Ведь Цзян Цин как раз и держит в руках эту небесную сеть!.. Стоило ей сказать слово, и слетел крупный военачальник; другое слово — упрятали в тюрьму члена политбюро; третье слово — сослали заместителя премьера… А сейчас я стал пленником этой страшной женщины! Быть рядом с ней — все равно что водиться с тигром. Однако ее звука достаточно, чтобы погубить меня. О, небо! С воплем он повалился на кровать.
Пришел Вэй Тао. Кто-то сказал ему, что Чжуан целыми днями кается, уж не рехнулся ли он? Вэй Тао холодно усмехнулся:
— Пусть себе кается. Сейчас для этого самое подходящее время. — С непроницаемым, как железо, лицом он приблизился к кровати Чжуан Чжуна: — Скажи честно, выступал ли ты против верховной руководительницы? Говори! Если скажешь, она отнесется к тебе как прежде, снова будет доверять тебе. Не бойся, юлить бесполезно. Ну, выступал ты против верховной руководительницы?
Перед глазами Чжуан Чжуна словно вспыхнул огонь. В сверкающих языках пламени встала сумасшедшая старуха из детства — с распущенными волосами, желтым сморщенным лицом. Она тянула свои грязные худые руки прямо к нему, желая вырвать его сердце, проглотить его печень. Внезапно на фоне старухи появилась Цзян Цин, теперь уже нельзя было различить, кто из них кто. Писатель старался отогнать от себя этих призраков, но они не исчезали. Тогда он вскочил и с диким криком «Привидения!» бросился к закрытому окну, начал стучать в него кулаками, стекло разбилось, кровь залила ему все руки, а он продолжал кричать.
Чжуан Чжуна отвезли в больницу.
Глава восемнадцатая. У писателя нашли благородную болезнь, но в один прекрасный день он получил чудодейственное лекарство, и все недуги как рукой сняло.
Врачи спорили, чем болен Чжуан Чжун. Одни говорили, что у него психическое расстройство, выражающееся в неумении объективно оценивать события и в стремлении постоянно винить себя. Этот комплекс вины заставлял его все время каяться в разных преступлениях. Другие возражали, говоря, что он настоящий пролетарский революционер, пламенный защитник центрального руководства, который из-за своей высокой нервной чувствительности безжалостно отметает все действия реакционеров и обличает не только собственного брата и жену, но даже самого себя… Это была дискуссия между естественными и общественными науками, а кто здесь был прав, я со своим уровнем знаний не берусь судить и могу лишь честно описывать поступки нашего героя.
После того как Чжуан Чжуна доставили в больницу, он проспал двое суток подряд, потому что врачи дали ему успокоительного, стремясь заставить его возбужденный мозг немного отдохнуть. Сначала он чувствовал себя так, будто карабкался по горам и преодолевал речные потоки, а вволю выспавшись, ощутил в голове удивительную легкость и ясность. Очень скоро ему начало казаться, что он уже поправился и вновь способен вершить великие дела. Но тут — почему это вдруг случилось, я опять же не берусь судить — ему пришла мысль, стегнувшая по его сердечным ранам точно железным прутом. Все, что произошло с ним несколько дней назад, снова нахлынуло на него, и он сразу стал серьезным, грустным, печальным. Упреки верховной руководительницы, суровые расспросы Вэй Тао, еще не признанные ошибки — все слилось в нечто черное и мрачное, и он никак не мог избавиться от этого дьявольского наваждения. Говоря об этом, я испытываю стыд, потому что меня, чего доброго, заподозрят в преступном желании «писать правду» или в стремлении выпячивать отрицательные стороны действительности, которые низводят нашего необыкновенного героя до уровня «среднего человека». Но тут уж я ничего не могу поделать и готов принять все эти обвинения, мне от них никуда не деться.