Через несколько дней власти прислали специальную комиссию, которая должна была инспектировать деятельность группы образцовых пьес. У Чжуан Чжуна похолодели руки и ноги, когда он услышал эту весть, но потом он подумал, что ничего страшного нет. Ведь он творил под жесточайшим гнетом преступной «банды четырех», а известно, что если все гнездо переворачивается, то целого яйца не найдешь. Что я — святой или гадатель, чтобы предвидеть, что шестого октября тысяча девятьсот семьдесят шестого года эта банда будет изловлена? Но как бы там ни было, а есть опасность, что его начнут прорабатывать на собраниях, что осуществится видение, которое так напугало его в день, когда он лакомился бараниной. Как же отвести беду, как миновать ее? Он снова подумал о своем добрейшем учителе Вэй Цзюе, который наверняка связан с этой комиссией. Правда, наш писатель слегка провинился перед ним, но продемонстрирует всю мыслимую скромность и придет просить прощения, что называется, с вязанкой терновника на плечах. Конечно, он не может в полном смысле слова взвалить терновник на свои обнаженные плечи, однако начнет прямо с извинений и, возможно, добьется успеха.
Все разузнав, Чжуан Чжун выяснил, что Вэй Цзюе действительно является одним из руководителей комиссии. Это делало поход к нему с вязанкой терновника еще более насущным.
Вэй Цзюе жил на прежнем месте. По дороге Чжуан Чжун предавался всяким несбыточным мечтам. Эх, если бы время можно было пустить вспять и он шел бы к Вэй Цзюе в первый или во второй раз, если бы не было этого проклятого шестьдесят шестого года, как хорошо бы они прожили вместе с Вэй Цзюе! Он до того растрогался, что чуть не всплакнул, но, увы, время вспять не пустишь. О прошлом жалеть нечего, а будущее надо предвидеть! Однако еще важнее позаботиться о настоящем, поэтому он постучал в дверь и вошел.
Крупный писатель никак не ожидал, что на сей раз при виде Вэй Цзюе он не сможет вымолвить ни слова. У него не получалось ни улыбки, ни серьезного выражения лица. Он даже подумал, что его хватил паралич, потрогал себя за физиономию — вроде бы в порядке, не перекошена. Лишь через некоторое время он немного успокоился и с присущей ему предельной искренностью начал каяться в своих грехах. Не ожидал он и того, что Вэй Цзюе, против обыкновения, разразится в ответ целой речью:
— Это настоящее очищение, когда белое заступает место черного, правда заступает место лжи, люди заступают место оборотней, подлинная красота заступает место уродства…
Чжуан Чжун испуганно подумал, что этот старик называет настоящим очищением отказ от небывалой в истории, великой пролетарской культурной революции, но послушно поддакнул своему непримиримому врагу:
— Да, да, это небывалое, небывалое… — он все-таки не решился произнести слово «очищение».
— Мы слишком искренни, слишком наивны, и это помогло тем негодяям. Они решили, что наш народ — глупый ребенок, который будет игрушкой в их руках, и они чуть не завели великую китайскую нацию в пропасть…
Чжуан отметил про себя, что его учитель по-прежнему употребляет всякие устаревшие понятия, но вслух горячо подхватил:
— Да-да, эта «банда четырех» едва не привела наш Китай к гибели!
— Не только «банда четырех», но и те, кто помогал ей. Если бы не было всяких злодеев, хулиганов, политических проституток, бесстыдных литераторов, которые превозносили ее, она не смогла бы так долго бесчинствовать!
Писатель с тревогой подумал: «Этот старый черт умеет пользоваться моментом! Интересно, какой титул он придумал для меня?» Но вслух сказал:
— Вы совершенно правы! Это настоящие коршуны. Я сам немало натерпелся от этих хищников и их прихвостней, достаточно вспомнить Вэй Тао…
Только теперь Вэй Цзюе взглянул прямо на него. Его всегда прищуренные глаза вдруг округлились и полыхнули огнем, пронизавшим писателя насквозь:
— Чжуан Чжун, хватит быть оборотнем. Довольно лицемерить, обманывать себя и других, постоянно приспосабливаться. Люди ведь не дураки.
Вэй Цзюе говорил запальчиво, но достаточно веско и убедительно. Если бы я сказал, что его слова совершенно не задели Чжуан Чжуна, то я был бы слишком несправедлив к своему герою, считал бы его просто мертвым. Но уши Чжуан Чжуна обладали специфическим фильтром, задерживавшим все опасное. В результате они пропустили только такую мысль: «Даже если я совершил ошибку, это не страшно». Потом они провели дополнительную очистку и оставили лишь три последних слова: «Это не страшно». В душе писателя мигом вспыхнула надежда, и он произнес длинную речь, смысл которой состоял в том, что он хоть и находился в лагере узурпатора Цао Цао, но его сердце было с династией Хань. Он даже сочинил историю, в которой он забирался чуть ли не в логово тигра, чтобы защитить своего любимого учителя, и если бы он не противостоял Вэй Тао и остальным бандитам, они могли бы дойти черт знает до чего.
— В самый опасный момент я повел с ними неравный бой, притворившись больным! — воскликнул Чжуан, ударив себя в грудь, но, видя, что эти слова не производят на Вэй Цзюе впечатления, постарался сменить тон, перейдя на своего рода заклинания. — От ваших справедливых упреков способны прослезиться даже травы и деревья, даже камни! Я больше никогда не буду лицемерить и не позволю похоронить свое сердце. Я во что бы то ни стало должен стать настоящим человеком, критиковать себя, произвести в себе внутреннюю революцию. Я хочу обагрить свой штык кровью этих подонков. Вы можете быть спокойны, учитель: перед вами боец, герой, мы еще увидимся на поле боя!
И Чжуан Чжун отправился обагрять свой штык.
Глава двадцать четвертая. Смелые разоблачения, глубокий анализ и беспощадная борьба с примиренчеством открывают писателю новый путь к творчеству.
В процессе обличения «банды четырех» Чжуан Чжун добился немалых успехов. Он вновь показал себя чрезвычайно плодовитым писателем, слова из него лились потоком. С одинаковым мастерством он то набрасывал общую картину бесчинств четверки, то останавливался на отдельных эпизодах, то рисовал красочные детали, то вспоминал утерянные факты. В каждом его обличении содержался глубокий анализ, элементы обобщения и прозрения. Вот пример его стиля:
«…Эта старая ведьма с помощью своего верного прихвостня Вэй Тао всячески подкупала меня и приобщала к своим злодеяниям. Внешне она заставляла меня участвовать в создании новых образцовых пьес, а фактически — красть чужие произведения, наращивать ее политический капитал и помогать ей узурпировать власть в партии и государстве. Когда я воспротивился преступным действиям и не захотел подписывать пьесы своим именем, она и Вэй Тао облыжно обвинили меня в принижении образцовых революционных пьес. (Примечание: то, что я не сопротивлялся до конца, является выражением мелкобуржуазного соглашательства.)
Я собственными глазами видел, как старая ведьма обращалась со своим верным клевретом Вэй Тао. Она грозила подвесить его за волосы, заставляла его валяться у нее в ногах — от всего этого меня чуть не тошнило. Особенно отвратительным было то, что она без малейших оснований подозревала людей, которые были ей почему-либо несимпатичны, и подвергала их всевозможным унижениям и гонениям. У меня до сих пор волосы встают дыбом, когда я вспоминаю, как она заставила меня играть с собой в пинг-понг, не сумела принять мою подачу и тут же обвинила меня во «внезапном нападении», в «бессовестности» и еще бог знает в чем. (Примечание: то, что я согласился играть с ней в пинг-понг, полностью изобличает мою мерзкую душу, мое приспособленчество перед старой ведьмой.)
Одержимая гнусными замыслами, старая ведьма послала меня в провинцию с труппой образцовых пьес, да еще заставила собирать там материал для новой ядовитой пьесы, которая должна была помочь ведьме в борьбе с так называемыми капитулянтами. Я слышал, как революционные массы проклинали старую ведьму, грозили ей местью, и это означало, что сердца народа подавить нельзя. (Примечание: то, что я не отказался от этой поездки, а, напротив, принял ее как величайшую честь, показывает, что я не способен плыть против течения. Но в Мукдене я, преодолевая всевозможные трудности, несколько километров танцевал танец верности — это свидетельствует о моей безграничной преданности великому вождю.)
Вместе со своим верным подручным Вэй Тао старая ведьма заставила меня собирать о себе порочащие слухи, которые она называла контрреволюционными, и докладывать ей, да еще каяться. Эту жестокую пытку они проводили с улыбкой. (Примечание: то, что я подчинялся давлению и не вел с ними борьбу, показывает, что у меня еще невысок уровень боевой и классовой сознательности.)»
Когда Чжуан Чжун прочел эти обличения на одном из собраний, кто-то, не выдержав, заметил:
— Нечего языком попусту болтать!
— Поскорее сбрасывай свою маску, оборотень! — добавил другой.
Выступавшие буквально забросали Чжуан Чжуна вопросами и сомнениями, но логичнее всех говорил Вэй Цзюе, специально пришедший на это собрание:
— Я советую тебе быть правдивее. Поменьше пугать людей всякими громкими словами и побольше излагать фактов. Как было, так и говори, чтобы картина ясно вырисовывалась…
— Нет, почтенный Вэй, так не годится! — постарался извернуться Чжуан Чжун. — Я не могу под лозунгом объективного изложения фактов позволять этим бандитам скрыться. Революция — это не дружеская пирушка и не вышивание, а беспощадное действие по свержению одного класса другим. Я хочу покончить со всяким мелкобуржуазным соглашательством и не успокоюсь, пока не обагрю свой штык кровью!
Слова по-прежнему лились из него потоком. Он то бешено ругал старую ведьму и Вэй Тао, то бил себя кулаком в грудь и каялся: смотрите, дескать, какой я плохой. В результате люди, изучившие дело Чжуан Чжуна, пришли к выводу, что у него своеобразная «сердечная болезнь». Его сердце похоже на крутящуюся жемчужину, закованную в броню, которую не разбить даже тяжелым молотом. Поскольку сердцеведение — нелегкое искусство, нужно лечить писателя терпеливо и осторожно, как человека, у которого болезнь зашла очень далеко.