были очень рады друг другу. Критик увлек писателя в глухой переулок, огляделся и, увидев, что вокруг никого нет, таинственным шепотом спросил:
— Старина, ты слышал кое-что?
— А что именно? — встрепенулся Чжуан, чувствуя по его виду, что новость предстоит важная.
— Центральный Комитет принял «четыре принципа». Третий Пленум признан чересчур правым, скоро должен начаться переворот! Я давно предсказывал это, слишком много неслыханных вещей наделали, даже отказались от продолжения революции при диктатуре пролетариата, от усиления классовой борьбы. Это же настоящая правая реставрация!
— Выходит, сейчас перестанут бороться против леваков, а возьмутся за правых?
— Это еще не объявлено, но, на мой взгляд, уже началось. Думаю, некоторым придется перейти в оборону…
— Кому же?
— Кому? Например, твоему знакомому Вэй Цзюе…
— Да, я его уже давно разглядел. Но, кроме него, есть Янь Минь, этот еще хлеще. Как ты думаешь, их сочинения будут объявлены ядовитыми травами?
— И не только они, а еще многие! Погоди, скоро все сам увидишь…
Глава двадцать шестая. Хотя мужчины редко плачут, наш герой в ответственную минуту все-таки роняет несколько слезинок, а затем смело бросается в бой.
Чжуан Чжун, всегда хвалившийся своим умением анализировать обстановку, в последнее время оказался слишком одинок, изолирован от единомышленников, поэтому довольно поздно узнал о борьбе между «все одобряющими» (в прежней политике) и «подрубающими знамя» (Мао Цзэдуна). По некоторым симптомам можно было судить, что сейчас явно побеждают первые и что готовится поворот назад, «выправление», «урегулирование». Писатель считал это вполне закономерным: ведь за каждым волнением следует успокоение, а его современники доволновались до того, что их и успокоить трудно. Чего доброго, в тюрьму скоро начнут сажать! Его собственные нервы тоже напряглись до предела, но это было приятное напряжение после двух лет упадка, приниженности, оцепенения, вызванных постоянными проверками и покаяниями. Его ум, знаменитый своими богатыми ассоциативными потенциями, оживился, словно пруд во время весеннего паводка. Он все глубже чувствовал, как ужасно он был связан в эти годы, как преступно было его, героя, оставлять втуне. Сейчас все изменилось, настало время именно для таких испытанных леваков, как он! В литературе настал момент для контратаки. «Теперь уж я реабилитируюсь, кое-кому придется передо мной поплясать и объяснить каждый свой поступок!..» Чжуан Чжун твердо верил, что это не его выдумки, а неизбежный процесс, иначе ни ему, ни другим нельзя будет избавиться от «кошмара» двух последних лет.
И как будто в доказательство своих мыслей он получил приглашение на заседание — от того самого критика, который кормил его бараниной. Чжуан Чжун весь задрожал от счастья и долго не мог успокоиться. Критик добавил в письме, что пять произведений Янь Миня и ему подобных объявлены большими сорняками, направленными против партии и социализма, а насчет взглядов Вэй Цзюе и других как раз собирается материал… Услышав это, Чжуан еще больше утвердился в мысли, что время для его реабилитации пришло, он снова нужен и ни в коем случае не может молчать. Он торжественно пришел на заседание. Многие глядели на него с удивлением, с любопытством, но наш писатель гордо игнорировал их и сел на одно из самых заметных мест. Он думал, что сейчас нельзя следовать завету «скромность украшает великого», а нужно возвыситься над всеми и тем самым показать свою силу.
На заседании как раз обсуждались проблемы современной литературы. Выступления были самыми разными. Одни говорили, что в стране слишком развилась «литература шрамов», другие считали, что нельзя так называть все произведения, в которых обличается «банда четырех». Первые утверждали, что писатели должны смотреть вперед, а не замыкаться на «банде четырех» и Линь Бяо. Вторые возражали им, что эта шайка принесла массу страданий нашему народу, который теперь имеет право на жалобы, размышления и обобщения. Третьи призывали писателей никогда больше не создавать лживых, культовых произведений. Четвертые вопрошали: верен ли сам лозунг о том, что литература должна служить политике?
Чжуан Чжун сидел слушал и возмущался про себя: какая страшная неразбериха царит в головах этих людей! Потом, словно важный человек, который всегда выбирает наиболее подходящее время и место для своего выступления, улучил момент и произнес:
— Я хочу сказать несколько слов!
То ли зал был подавлен, то ли, напротив, привлечен громкой славой Чжуан Чжуна — я не знаю, но так или иначе он вдруг замер. Дебаты прекратились, люди затихли и воззрились на писателя.
— Я вообще-то не собирался сегодня выступать, но совесть коммуниста не позволяет мне молчать…
На лицо Чжуан Чжуна набежало облако грусти. Он помрачнел, но какие-то незнакомые ему люди вдруг захихикали.
— Возможно, в своем выступлении я кое-кого затрону, обижу, но для пользы революции я не боюсь это сделать…
Невежливые смешки продолжались.
— Своим выступлением я могу навлечь на себя много неприятностей, даже бед, но чувство самосохранения не заставит меня молчать…
Он нахмурил брови и закрыл рот. Кто-то нетерпеливо выкрикнул:
— Говори же!
— Меня скорее всего будут ждать удары, месть, наказание, расправа…
— Ты и так уже достаточно наболтал, говори дело!
— Ладно, скажу, все как есть скажу, — промолвил писатель, словно бросаясь в костер или в котел с кипятком. — Я считаю, что наша сегодняшняя литература разложилась до предела, дальше ехать некуда! Уже десять лет прошло с начала великой пролетарской культурной революции, но ведь десятилетие — это лишь мгновение в истории, зачем же во всех бедах обвинять культурную революцию?! Одних слез для истории недостаточно, бывают и кровопролития, и смерти — да, смерти! А я вижу, как в нынешних газетах один вспоминает одного умершего, другой — другого, третий — третьего, так и вспоминают без конца, как будто, кроме смертей, ничего и нет. Вперед нужно смотреть!.. Теперь я хочу сказать о товарище Вэй Цзюе. Все вы знаете, что он оказал мне некоторую помощь, но это не значит, что я должен проявлять к нему мягкотелость. Какие статьи он в последнее время пишет?! Он не только возрождает все свои раскритикованные взгляды, но и решается выступать против классовой борьбы в литературе, а разве коммунист, не признающий классовой борьбы, может называться коммунистом? Это азбучная истина. И еще я хочу коснуться Янь Миня (Чжуан Чжун подумал, что лучше не называть его товарищем). Вы читали его рассказы, в которых он выступает против так называемых современных суеверий, несущих людям душевные травмы. И вы прекрасно понимаете, что он имеет в виду под современными суевериями, против чего направлено острие его рассказов! Мне так тяжело и больно говорить об этом, что слезы наворачиваются на глаза, хотя вы знаете, что мужчины легко не плачут…
Голос его задрожал, рот искривился, и в уголках глаз действительно появились две слезинки, которые он широким жестом смахнул на пол. Но люди, не понимающие его героизма, снова непочтительно фыркнули. Это страшно обозлило Чжуан Чжуна.
— Да, я со слезами на глазах говорю, — повысил он голос, — что если вы будете продолжать в том же духе, то вы погубите новую китайскую литературу, растопчете даже самые перспективы развития социализма в Китае!
Он снова хотел выдавить из себя героические слезы, но они почему-то не выдавливались.
Между тем слушатели, которых невозможно было ничем пронять, обрушились на него с вопросами:
— По-вашему, выходит, что мы должны опять пригласить этих четырех бандитов?
— И вечно писать образцовые пьесы?
— И строить их на «трех выпячиваниях», «трех оттенениях», «трех конфликтах» и прочей чепухе?
— А почитать вождя как святого — это правильно?
Вопросы раздавались то спереди, то сзади, то сбоку. Писатель не успевал не только отвечать, но даже поворачиваться и в конце концов совсем замолк. Тупо глядя перед собой, он полез в карман. Все ждали, что он вынет бог знает что, а он вытащил огромный блестящий значок с изображением Мао Цзэдуна и дрожащими руками прицепил себе на грудь. Потом медленно повернулся, показывая всем этот значок размером с плошку, и так же медленно пошел к выходу, точно дипломат с нежелательного совещания. Зал сначала оторопел, но через секунду разразился возгласами:
— Зачем пустили сюда это чучело?
— Наверное, его кто-то потихоньку пригласил!
— Ничего, что он покрасовался! По крайней мере, все увидели, какие еще чучела бывают.
— Да он просто помешался на своей верности…
Вернувшись к себе домой, Чжуан Чжун узнал, что Центральный Комитет действительно собирается созвать совещание по критике литературных сорняков. В связи с этим писатель предпринял еще один важный шаг, но о нем (вы уж извините меня за лукавство) я расскажу в следующей главе.
Глава двадцать седьмая. Памфлет Чжуан Чжуна должен был сыграть историческую роль, но, к сожалению, окружающие не сумели оценить его величия.
Когда писатель с огромным значком на груди покидал заседание, ему пришлось выслушать немало нелестных слов, и он чувствовал себя так, будто ему надавали пощечин. Переполненный гневом, он вернулся домой, сел в кресло и глубоко вздохнул: в его разгоряченном мозгу рисовались многочисленные опасности, стоящие перед страной; они касались отнюдь не только литературы или искусства, но и идеологии, которую якобы нужно «освобождать», политики, которая должна, мол, быть более гибкой, экономики, будто бы нуждающейся в оживлении. И все-таки литература издавна была аванпостом, на нее в первую очередь совершаются покушения, значит, отсюда должен начаться и контрудар. Чжуан Чжун чувствовал себя на подъеме, как перед решающей схваткой. Кто, кроме него, может сейчас заняться пропалыванием литературных сорняков? Если не сделать это немедленно, будет уже поздно!
«Я начну против них карательный поход, и мой голос возмущения разнесется по всему миру!» — думал он, решив написать памфлет, который разбудит его спящих современников. Как же памфлет назвать? Одно готовое название всплыло в памяти — «Почему это?», но его он уже использовал в пятьдесят седьмом году, так что лучше придумать что-нибудь новенькое. После мучительных размышлений писатель остановился на заглавии «Куда вы идете?», долго елозил рукою по столу, водил пером вдоль и поперек и наконец излил на бумаге все свои недовольства. Подписать памфлет он сначала хотел как обычно, чтобы миллионы читателей вновь содрогнулись, увидев в газете его имя, набранное крупными иероглифами, а телеграфные агентства всего мира включили текст в свои сообщения, но затем решил зря не рисковать, ведь крохотное нетерпение иногда приводит к краху великий замысел. «Поскольку я первым ударил в набат, предостерегая соотечественников, подпишу-ка я свой памфлет псевдонимом Чжун Чжуан (Удар в колокол)! Этот псевдоним интересен еще и тем, что он похож на мой основной. То есть читатели могут догадаться, что это я, и в то же время не иметь прямых доказательств!»