Осознание этих простых истин отразилось на ряде сторон моей деятельности. Я навсегда выбрал спокойное движение вперед вместо характерных для нашей среды бросков от одной шумной сенсации к другой, от «Древней истории» республики или области к обобщениям чуть ли не глобального масштаба. Иным стал, прежде всего, стиль экспедиций. На них у нас нередко смотрят как на частное предприятие: я ищу материалы для своей монографии, своей докторской диссертации, для подкрепления своих идей. Полевые наблюдения и отношение к извлеченным из земли коллекциям — соответствующие.
Между тем собранный материал принадлежит не кому-либо лично, а науке в целом. Он должен попасть в распоряжение не ко мне одному, но и к моим коллегам, моим далеким преемникам. Поэтому я обязан тщательнейше фиксировать не только интересные для меня, но и все без исключения детали. Ненужное и непонятное сегодня может превратиться в нечто крайне существенное и показательное для археологов будущего. Необходимо заботиться и о судьбе коллекций из раскопок, размещать их в самых надежных хранилищах, а не терять интерес к находкам после того, как сделаны рисунки и фотографии наиболее эффектных вещей для моей книжки. Утрата наших источников невосполнима. От нас зависит, воспользуются ими или лишатся их ученые грядущих поколений. Хлопоты обо всех этих «мелочах» отнимают массу времени. Для самоутверждения в науке его почти не остается. Вот почему я и говорю о смирении, о работе на других, в том числе и на неведомых мне потомков. При этом я знаю, что они вряд ли помянут меня добрым словом, скорее обругают за недостатки методики и промахи, очевидные для них, но еще неясные для нас.
Второй мой вывод для себя — нельзя останавливаться, обольщаясь, будто достигнут предел — его ведь нет в действительности. Любое движение вперед лучше этого. Незачем стыдиться, если от каких-то, по общему мнению, весьма важных проблем я вдруг обращусь к пустячкам, связь которых со всей системой ощущается лишь мною и которые пригодятся очень не скоро, а может быть, и никому никогда не пригодятся (надо проверять и тупиковые направления).
Известно, что люди добиваются крупных успехов в науке преимущественно в молодости, а дальше зачастую начинается спад. Причин этого несколько. Юность с ее избытком сил неизбежно сменяется годами, когда болезни, домашние несчастья, жизненные травмы подкашивают человека, подрывают его энергию. Первое соприкосновение ученого с объектами его исследования бывает особенно плодотворным. Личность неповторима, и оригинальный взгляд на то или иное явление открывает в нем ранее незамеченные грани. Сложившийся человек редко способен перестроиться и найти новый угол зрения. Но есть еще одна причина спада, обычно хранящаяся в тайне — разочарование в науке. Ученый убеждается, что он в состоянии уточнить лишь частности, предложить приблизительные решения, сплошь и рядом отмирающие уже при нем, что не его идеям суждено пережить века. Так стоит ли работать вообще? Былой энтузиазм пропадает. Профессор с неохотой навещает лабораторию, перестает ездить в экспедиции, дремлет на заседаниях и лениво занимается с аспирантами. Это прямое следствие гордыни. Только человек, готовый смиренно трудиться, не страдая от мизерности достижений, останется ученым на всю жизнь.
До сих пор речь шла о фактографическом направлении науки, где идеалом служит предельно точное описание явлений природы или памятников культуры. Казалось бы, в ином направлении, ставящем своей целью интерпретацию этих явлений, создание обобщенной картины мира — все наоборот. Тут куда больше, чем смирение, требуется смелость и дерзость. Для серьезного истолкования почти любой проблемы фактов не хватает, имеющиеся у нас данные в чем-то противоречат друг другу, в чем-то сомнительны. И лакуны в материале, и отбор фактов для построения схемы, без чего в нашей работе не обойтись, — все это безумно трудно. Нужно быть очень уверенным в себе, чтобы выступить с объяснением сколько-нибудь важного вопроса и сказать: «дело обстоит так: первостепенным надо считать то-то, а это отклонения, случайности, затемняющие основное». Называя одно основным, а другое — случайным, стараясь предугадать, какие неожиданности сулят будущие исследования, идешь на большой риск. Ведь намеченное решение неминуемо субъективно. Это отражение именно моего взгляда на мир, попытка упорядочить с помощью привнесенных извне идей безразличную к ним бездну материала, гипотеза, которая в лучшем случае на короткий срок удовлетворит энное число моих современников, но уж конечно не всех, и наверняка будет отвергнута следующим поколением ученых.
Для настоящих людей науки во всем этом заключен источник глубоких конфликтов, подлинных трагедий. Вот почему их так часто оттирают на задний план самодовольные невежды, не сомневающиеся, что им все известно, что абсолютная истина лежит у них в кармане, тем и сильные и импонирующие аудитории.
В 1940-х годах они прививали у нас понятие об «одной единственно правильной точке зрения». Некая концепция, не обязательно наиболее обоснованная, объявлялась «единственно правильной», а все остальные рассматривались как бесполезные, а то и опасные умствования. Сколько вреда причинили подобные административные методы руководства наукой! Дело не в конкретных виновниках, подлецах и карьеристах, а опять-таки в особенностях человеческой психики, в нашей гордыне, жажде остановить время.
В статье знаменитого биолога Н. К. Кольцова я нахожу слова: «каждый выдающийся ученый должен обладать влечением к власти... благородной формой которого является стремление убедить других, убедить весь мир в открытой истине»[54]. Неприятное обобщение, но, действительно, эта черта характера присуща многим ученым. На своем горьком опыте Кольцову довелось узнать, как дорого она обходится науке и ее творцам, когда выражается в уничтожении и подавлении инакомыслящих.
Сам он имел в виду, разумеется, другое — не диктат и запугивание, а преподавание. Он был блестящим лектором, создателем школы русских генетиков. Чтение университетских курсов, воспитание учеников, популяризация своих идей — это, бесспорно, вполне законная форма борьбы за распространение выработанной тобою системы представлений.
Меньше нравится мне второй, тоже нередкий, способ такой борьбы, исходящий из житейской мудрости: «повторенье — мать учения». Автор с завидным упорством перепевает одно и то же — в печати, в публичных лекциях, в докладах на съездах и конференциях, где чуть подробнее, где чуть более сжато, тут сугубо специально, там предельно популярно, через ряд лет с незначительными поправками и уточнениями, но в общем все то же, все то же. Немало встречал я исследователей, обеспокоенных главным образом тем, как бы навербовать побольше сторонников своего толкования определенной проблемы, вместо того чтобы, поделившись им однажды, продолжать двигаться дальше.
Людей, действующих по-иному, я тоже встречал, хотя их заметно меньше. Судьба их не балует. Высказанное ими мнение, не навязанное всем и каждому, вскоре забывается, затем кто-то возвращается к нему и, числясь первооткрывателем, пожинает незаслуженные лавры. Только от случая к случаю потомки извлекают из тьмы забвения какое-нибудь имя или рукопись, и ученые с удивлением слышат о том, что у них был замечательный предшественник, пролагавший новые пути в науке, неоцененный сверстниками, ибо он опередил свой век. Да, в отличие от дерзости, смирение не вознаграждается.
Но даже здесь — не в скромной фактографической работе, а при создании синтетических схем — оно крайне необходимо. Надо сознавать, что наши книги и статьи содержат личные воззрения, а не абсолютную истину, не раздражаться, если не убедил коллег и, игнорируя твою, они конструируют собственные схемы, кажущиеся тебе заведомо ошибочными, не тратить время на бессмысленную полемику с ними, поскольку они неизбежно воспринимают мир иначе, чем ты. Валерий Брюсов озаглавил сборник статей о Пушкине «Мой Пушкин». Потом эссе под тем же названием напечатала Марина Цветаева. Так же, думается, должны называться (пусть мысленно, для себя) историко-культурные очерки широкого охвата. Не «Древний Египет», а «Мой древний Египет». Не «Первобытное искусство», а «Мое в первобытном искусстве». Лучше не прятать элементы субъективизма, а осознать их роль в изучении прошлого. Это избавит вас от неприязни к иной трактовке тех же сюжетов другими авторами. Ведь то будет уже их древний Египет, их первобытное искусство. Это не позволит вам с пеной у рта отстаивать любой высказанный ранее тезис, а поможет легко и естественно изменить его.
Но не следует и отчаиваться. Иди вперед, год за годом «усовершенствуя плоды любимых дум». Может статься, как раз твои концепции окажутся в итоге наиболее приемлемыми для современников и потомков и сыграют положительную роль в истории культуры.
И последнее — об умении признавать ошибки, менять под напором новых фактов излюбленные теории, отказываться от идей, составляющих твою гордость. Не все на это способны. Наши журналы переполнены статьями, написанными с единственной целью — доказать: «а все же я прав». Пусть открыто то, что я объявлял несуществующим, опровергнуто то, что я называл несомненным, а я остаюсь на прежних позициях. При сложности нашей проблематики и ловкости автора сочинить речь в свою защиту всегда можно, даже в безнадежной ситуации. И так поступают многие. «Человеческое, слишком человеческое», а отнюдь не интересы науки движет ими в эту минуту.
И что еще грустнее: авторитет людей, нашедших в себе мужество пересмотреть сформулированные некогда выводы, поискать другое решение уже обсуждавшегося вопроса, чаще всего не возрастает, а снижается. Над признавшим ошибку злорадно посмеиваются: «здорово сел в лужу, до того крепко, что сам вынужден был в этом расписаться». Все очень довольны, будто никогда не совершали ошибок, порой менее простительных, будто лучше стыдливо замалчивать их, чем честно исправить. Говоря эти жестокие слова, я вспоминаю и о реакции коллег на мои книги, где я аккуратно перечислял неточности предшествующих публикаций, и о судьбе такого крупного археолога, как П. Н. Третьяков, не раз перечеркивавшего свои этногенетические гипотезы, и о других аналогичных историях. В очерке «Цена ошибки» я рассказал, как один большой ученый — И. И. Срезневский — до конца дней мучился из-за опрометчивого поступка юных лет и тем не менее не смог заставить себя покаяться