Андели! Пощодённо Валерке на штаны-ти заплату приплачиваю. Ономенне две приплатила, дак. Бегает, снову штаны-ти проредилисе. Вот изнову пришила. Ладно, живе-от...[90]
Полы-ти худы, мать— бедна одна, тоска, дак. Хозяина нету-тка. Ладно, живут так.
Ты, Юльюшка, тамотки, в заднёй комнати склади место своё (постелю-ту): она там завсегды живет.
Ольюшка! Принеси с бучая[91] воды полведра... На чай живет, ладно будёт...
Морошка все боле в низинах, в серьгах да семибрат-никах[92] живет, дак...
Пощойно, Сергунька, дома не ешь, не пьёшь, а сюды взайдёшь — и запьешь-заешь? Що, дома тонки одонки[93] живут? (это — соседскому мальчишке).
Не вси, однако, ягоды высбирали на бору влетку, оставаютьсе, так живут...
Соль принеси. На верхнёй полицки живет».
Заходит соседка. Спрашивает: «Как жись?»
«Хоть за воздух держись, — отвечает Анна Петровна. — Да ты садись на стул (приглашает Анна Петровна)». — «Зацем?» — «А щобы лешой не сдул». — «Которой... лешой?» — «А тот самой, красноплешой». — «Знашь, я зайду потом...» — «Потом-потом... отрубите топором».
Девятилетняя Оля поет мне детскую песню-игру, очень похожую на скоморошную песню для «представлений»:
Кошка в окошке рубашку шьет[94],
А кот на печи сухари толкет.
Кикимора в подполи сметану мешат,
Сова в огороди капусту снимат.
— Поди, сова, домой,
Курочка неможет[95], робят принесла.
— А как робят зовут?
Тетка, Шепётка,
Офимьюшка, Харитоньюшка...
Склалися на ложку,
Поехали на Вашку
Робят крестить.
А робя усну...
Попа сверну
Об тын бородой,
За порог ногами,
Об пол зубами...
И снова вдруг как будто до меня из глубины столетий доносится шум и смех новгородских ярмарочных гуляний, побрякивание бубенчиков на скоморошьих колпаках, пиликанье гудков, заунывное пение рожков и жалеек, ритмический топот пляски, мелодичные выкрики разносчиков, пение.
Вечером иду к Платониде Ивановне Дворниковой. Единодушно все указывали на нее как на знатока-песенницу, запевалу. Она не удивляется моему приходу: словно ждала и дождалась наконец. Совсем небольшого роста, незаживна («не толста, худенька, дак...»), лицо чистое, большие серые глаза грустят... В доме жарко: у младшей дочери Платониды Ивановны родился маленький. Нестарой, еще работающей в колхозе бабушке некогда: надо везде поспеть. Здесь же вертятся и еще внуки и внучки (не помню, сколько их тогда было, но знаю, что к 1979 году у Платониды Ивановны было уже 25 внуков, и для всех их находились у нее желание, время, сердечная потребность заняться ими, помочь, понянчить, накормить, одарить лаской). Но хозяйка не отказывает мне во внимании. Она просит только немного подождать. И пока Платонида Ивановна поет-убайкивает внука, я записываю колыбельные, в которых заметны следы прежнего их магического назначения:
Бай, бай да побай,
Наша дитятка убай.
Ишше андел-то в ногах,
А хранитель— в головах,
Нашу дитятку хранят,
Нашу маленьку сыпят.
«Божонушка, ести будёшь? (это ко мне так ласково обращается). Запьете ли молочка? Может, грибков заисте?[96] Я-то ведь беда сурова[97] была. Топеря не така уж, ни! Бывало, наравни с мужиками лес валю, да рыбу на тонях ловлю, да пашу, да сею, да... Тольки на торосах не рабливала[98]. Да за словом, за делом, за песней в корман не лезу. Все звали «задорна рыбацька»... Песни-ти наши беда как жалко, що молодежь не поет. Я уж с има и так и едак: всяки подходы ищу, щобы в самодеятельности хор сохранить. Дел у мня вроди «маловато» (не так ле?), дак я на вси руки от скуки. Так, божонушка, так, лебедушка...»
На другой день в клубе собирается семь человек хористов по зову Платониды Ивановны. «Осенюсь[99] не ты, быват, налятывала к нам, слова всяки записывала?» — спрашивают меня. «Нет, не я...» — «Как звать-то тя?» — «Юлия». — «Юлья батьковна... А как тя по-батюшки?» Платонида Ивановна справедливо замечает: «Уж вецер заприходил, а вы всё говорите. Ноць надойдет, да заприходит, да пройдет... Давайте петь, однако, жоноцки». И начинает высоким, уверенным голосом:
Ой, поведут в солдатушки, да[100],
От отця, от матушки, ой,
(в)От отця, да (в)от матушки, да[101],
От своёй сударушки.
И споженят добраго молодца
Во сейгодном году.
В белокаменном дому, да,
На приемном на кругу.
Взяли молодца ли да за руцьку,
Подвели, поставили,
Подвели, поставили, да,
Без кудрей (в) оставили.
— Погодите, не троните,
Пускай ронная[102] моя придет.
Пускай ронная моя придет, да,
Бел платоцик принесет.
Бел платоцик принесет, да,
Жолты кудри соберет.
Пришла ронная ли да моя, да,
Смотрит ронна на меня.
Смотрит ронна на меня, да,
Как утяпали[103] меня.
Без кудрей (в) оставили,
Под мероцьку поставили.
Менна[104] мера брякнула, да,
Ронна мать заплакала:
— Уж ты дитятко мое сердесьне,
Не видать больше тебя!
Тогда вестоцька-то придет, да,
(в)Отець с матерью помрет.
Во сыру землю повалят,
Песком жолтым завалят...
«Ето давношна, досельна песня рекрутська,— поясняет Платонида Ивановна,— когда в царську армию, знашь ведь, брали на двадцать пять годов. Быват, матушка тут и плацет, що уж не увидать сыноцка: за двадцать-то пять лет отцю-матери недолго и помереть».
Платонида Ивановна поет увлеченно, истово. Временами возникает ощущение, что каким-то особым сверх-усилием воли она как бы вкладывает часть себя, своего знания, своей любви к песне в своих товарок, держит их в постоянной душевной сосредоточенности, в напряжении чувств. Кажется, отпусти она сейчас их внутренне, и один за другим незаметно сникнут, умолкнут голоса и останется один ее голос — высокий, с почти незаметной хрипотцой, уверенный в необходимости «сегодняшности» досельных песен. С Платонидой Ивановной я работаю долго и с удовольствием (по всему судя, с взаимным удовольствием работаем мы обе). Еще не раз приеду я «из Москвы по песни» к ней за свою многолетне длящуюся экспедицию.
СЕЛО ВАРЗУГА И ЕГО ЗНАМЕНИТЫЙ ХОР
И снова (в который уж раз!) маленькое, дрожащее от напряжения тельце упрямого труженика — шестиместного самолетика — низко и бережно несет нас над гигантской бирюзовой чашей Белого моря, над деревушками, забредшими на край земли, над острыми пиками темных елей, над затейливыми иероглифами заблудившихся в лесных глухоманях речушек и красновато-ржавыми проплешинами болот, над малыми и большими — до невероятия синими — безлюдными лесными озерами, над желтыми песчаными отмелями реки Варзуги и осыпями крутых прибрежных холмов туда — к заветному селу Варзуге, что в двадцати километрах от моря...
Я люблю эту древнюю, просоленную всеми морскими ветрами землю и ее коренных «засельщиков» преданной дочерней любовью. Почти все мои лучшие работы, увидевшие свет и получившие признание, так или иначе связаны с Терским берегом, со славным селом Варзугой, с ее знаменитым народным хором и с Александрой Капитоновной Мошниковой.
Ветеран труда, ветеран фольклорного хора колхоза «Всходы коммунизма», Александра Капитоновна утверждает, что наша первая с ней встреча была немного забавной. Будто бы напившись с дороги чаю с душистыми теплыми шанёжками и «вызнав» достаточно о хоре и песнях, я стала «даваться» на ночлег. А Александра Капитоновна ответила: «Взяла бы тя, приняла бы тя — така ты свойчата, на выдох говорка. Да вот Димитрий-от Михайловиць Балашов (знашь ведь его? Песни бывалошны тоже записывает, дак... писатель ишшо сам) пишет вот письмо — «скору грамотку», велит от ёго какуто Красовскую принять. Поди, высокоратна птица. Приедёт, дак нать ей уж одну принять. Ты уж прости, не серчай. Я отведу тя тут к своим порядовным суседам». И будто бы я ответила, от смеха давясь чаем: «Так я Красовская и есть». Так говорит Капитоновна. А коли говорит, значит, именно так оно и было. Потому что она всегда говорит только правду. Это известно всем, кто знаком с нею. Что же касается меня, то я никак не могу вспомнить ни одной подробности нашей первой встречи. Потому что мне кажется, будто знаю я Капитоновну всю жизнь. Иногда мне даже чудится, будто мы с нею — одно и то же. Будто это вместе со мною росла кареглазая девочка с толстой каштановой косой, с непослушно кудрявящимися прядками на висках и у затылка. Будто вместе мы слушали с полатей, в запечье, песни ее отца, Капитона Федоровича Чурилова, и вполголоса их повторяли, «разводя на голоса». Будто вместе бегали по соседству к подружке Федорушке слушать мудрые сказки, поучения, были и скоморошьи небывальщины ее отца — современного летописца Варзуги, бородатого труженика-силача Николы Ивановича Коворнина: