(в) Оно взвещёвало...
(й) Занывало-то зло, ой,
Зло, мое ретивоё,
Знало — правды не сказало.
Не сказало...
Наконец-то моя, ой,
Буйна головушка
Сей год спогибаёт.
Сей год спогибаёт...
На кого ли меня, а-ой, да
Ты нещасную,
Милой, (в) оставляёшь?
(в) Оставляёшь...
Я нещасная кра... ой,
Красная девушка
Во свети бедна родилась.
Во свети родилась...
Поскореё того, ой,
Просмешника,
Дурака его лишилась.
Злыя лихи люди...
Для того (в) они про... ой,
Про нас насказали,
Розлучить с милым хотели.
Вот хотели...
Не на то ли мой ми... ой,
Милой розсердилсе,
Уехал, со мной не простилсе.
Шел — поколотилсе...
Да со мной ли, со кра... ой,
С красною девушкой,
Честно розпростилсе.
Розпростилсе...
(в) Он снимал свою мо... ой,
Модную фуражоцьку,
Низко поклонилсе.
Низко поклонилсе...
(в) Он сказал: «Ты прости, ой,
Прощай милая,
Радость дорогая.
Радость дорогая...
За здоровьицё мо... ой,
Моя-то любезная,
Не люби другого.
Не люби другого...
Если лучше меня, ой,
Дак ты полюбишь,—
Меня позабудёшь...
Меня позабудёшь...
Если хуже меня, а-ой,
Дак ты полюбишь,—
Меня воспомянёшь.
Воспомянёшь...
Не нажить тебе бу... ой,
Будёт любезного
Во свети такого.
Во свети такого...
И ни ростом ёго, а-ой,
Да не возростом,—
Всею красотою.
Всею красотою...
Штой походочкой его, ой,
Нежной щёгольскою».
И снова поясняют, спеша дополнить одна другую: «Ище прежно-то время стали мужики да парни где ле отъезжать на промыслы да на роботы, где ле будто в города. Жонки да красны девушки заоставалисе одне дома, дак... Ей, видишь, заране, бедной, серьцо звещёвало... Сам розставаитсе, ей оставлят, а наказыват: «Не люби другого»...
...А вот стынущим зимним глухим вечером звучит удивительная рекрутская песня. Во сыром бору расцветает невиданными цветами береза (воспоминание о священном древе наших далеких предков, у подножия которого совершались ритуалы, сопровождавшие важные моменты человеческой жизни). Мимо этой березы пролегает путь молоденьких рекрутов, за ними идут матери, жены, сестры, невесты: провожают на долгую разлуку, может, на всю жизнь. Голоса поющих звучат тихо, нежно, тепло. Словно женщины прислушиваются к замирающему над лесной дорогой отзвуку шагов уходящих из деревни новобранцев. Глаза поющих полуприкрыты, будто им видится та незнакомая дальняя даль, где суждено служить их любимым. А может, так легче сдержать дождь непрошеных слез? Скрыть лучик надежды на встречу? Кто знает. Варзужанки поют, словно душу открывают на исповеди, чистую, стойкую, терпеливую, любящую крестьянскую женскую душу... Вот уже скрылась из вида Варзуга и плачущие близкие. А дальше уже провожают рекрутов вдоль всего Терского берега девушки чужих деревень («чужи люди — самы ближни»):
Во сыром бору береза да выростала, ой[126],
(в) Она разныма цветами да розцвётала.
(в)Она разныма цветами да розцвётала. (ми...)[127]
Мимо ту белу березу да кудрёвату. (не...)
Не московськая дорожка да спролёгала.
В ширину ета дорожка да неширока, (ой, в до...)
В долину ета дорожка да неизвестна, (ой, ту...)
Туда шли-прошли лекрутики молодыя, (за...)
За има-то идут мамоньки да родныя, (ой, по...)
Позади-то брёдут сестры да молодыя. (ой, во...)
Во слёзах пути-дорожки оне не видят, (с во...)
С возрыданьица словечка не промолвят, (ой, как тут...)
Тут спроговорят лекрутики молодыя: (ой, как вы...)
«Вы не плачьте, наши мамоньки родныя! (не...)
Не рыдайте, глупы сестры да вы молодыя! (ой, как не...)
Не смочить будёт сырой земли слёзами, (ой, как не...)
Не наполнить синя моря да горючима». (ой, не...)
Не ясён сокол с тёпла гнезда слётаёт, (ой, как мо...)
Молодой лекрут с фатёры поёзжаёт. (ой, как не...)
Не отец, не мать лекрутика провожают, (ой, как про...)
Провожают лекрутика цюжи люди, (ой, как цю...)
Цюжи люди — самы ближныя суседы: (ой, как ку...)
Кузомлянки, чаваньжанки — красны девки, (ой, как од...)
Одна девиця всех дальше спроводила, (ой, как на...)
На росстаньицё платочек подарила... (ой, как не...)
Не за то ли ее мамонька бранила, (ой, как не...)
Не за то ли все сударушка журила: (ой, как ты...)
«Ты куда, девка, платочик потеряла?» (ой, как ска...)
Скажу: «Мамонька, по садику гуляла, (ой, как свой...)
Свой персийськой я платочик потеряла, (ой, как не...)
Нелюба моя подружка да находила, (ой, как мой...)
Мой платочик свому другу подарила»...
— А эту знашь ли?.. Игра детська, дак:
Миколка-циколка[128]
В клетку[129] упал...
— Где-ка клетка?
(«Это одни спрашивают с одной стороны,— поясняют мне,— а другояки с супротивной стороны отвечают):
— Водой понялась[130].
— Где-ка вода? («Опять перьви спрашивают».)
— Быки попили. («Опять другояки отвечают. И так до конця: одни — други, дак...»)
— Где-ка быки?
— В гору выступали.
— Где-ка гора?
— Черви поточили.
— Где-ка черви?
— Гуси поклёвали.
— Где-ка гуси?
— За морё улетели.
— Где-ка морё?
— Цветами обросло.
— Где-ка цветы?
— Девки вырвали.
— Где-ка девки?
— Взамуж выскакали.
— Где мужовья?
— На войну ушли.
— Где-ка война?
— Середи двора. («Отсель уж до конця все разом запоют.)
На пупышках,
На зарубышках,
На чурочках,
На бревнышках, да,
Ехал пес, да,
Грязь розвез, да,
Ехали бояре,
Грязь розтоптали,
Ехал немец,
Кинул хлебец,
Ехала лягушка,
Кинула мякушку[131].
Хористки (большинство колхозницы, сельская интеллигенция) заливисто, по-детски смеются, с удовольствием показывая, как дети должны играть. И даже не подозревают о том, что сейчас донесли до меня из «тьмочисленной» глубины веков отчетливый отзвук ритуальных игр-заклятий на плодородие, на мирные времена, благоденствие, дружбу...
С Федорой Николаевной, дочерью последнего представителя целой династии летописцев Варзуги — Николая Ивановича Коворнина (подругой детства и юности Александры Капитоновны) знакомилась я когда-то не без волнения: столько наслышана была об ее отце, всей их семье. И впрямь что-то особенное, неуловимо отличающее ее от других варзужанок, ее сверстниц, есть и в ней. Чем-то похожа она на взыскательную, строгую учительницу, взгляд которой поверх очков заставляет подтянуться внутренне, почувствовать себя школьником человека любого возраста. А в глубине зрачков светло-голубых глаз что-то теплится: материнская всепрощающая доброта, неунывающая смешинка. Говорит Федора Николаевна не как все терчанки: не торопясь. «Люди преже не таки были, как нань[132]: дядя Никифор, помню, зубами мешок муки здымал (а в ём два пуда ведь!). А другой отцёв брат большынську репину надвоё пальцём мизинным розбивал... Тато и братья его вси были шибко грамотны. Сказывал, мати ихня просеват муку, а им, братьям, полюби кажет[133]: пальцами по мучной пыли той буквы пишут. Учатся, видишь (помалюхне еще были)... Мати моя рано померла, цетверо без матери нас сирот у отця осталось. Боле не женилсе. А ведь на веку не обиживал. Я старша осталась пятнадцатигодова, Олья меньша — пятигодова. А хорошой был тато! Как вси мы повыросли, и сами не знаем: никакого горя, никакой обиды от отця не видывали. Не бранилсе, не бил — того не боялисе, а пуще слухалисе. Сами училисе стряпать. Поначалу не умели, дак ведь он никогды не скажёт, що худо: горело там, переварено, недоварено. Все ему ладно-хорошо. Бывало тато нам говаривал: «Мудрость-то она, дети, в свет есть, есть! Да многима глупостями призакрыта. Нать уж ей приоткрывать, искать»... Тато все записывал: какой год в Варзуги сколько сёмужки попало в заборы, в просты сети, да в «поезда»[134], кака вода пала в розпуту[135], когда лед стал на реки, хто помер, хто народилсе, хто оженилсе, кака пошова (нынце говорят эпидемия, дак...) была, пожар, голодной ли, дороднёй ли год-от пал. Всё списывал. Татовы тетради-ти перед последней войной целовек взял из Ленинграда. Владимиром Владимировицем звали. Сказывал, для науки нужны... Всё, боле не слыхать, с концём. Быват, война грянула, дак пропали татовы многолетни труды... Ездили на тоню Прилуку (нынце праху уж от ей нет) за Колониху. Вецером тато скажёт: «Ложитесь спать, дети. Стану сказки сказывать». А-андели! Сколь сказок знал! Слово к слову так и льнет, так и льнет. Могутной был тато. Помер перед финськой войной. Восемь годов перед смертью болел: парализовало. А характер был такой натурной