В кабинете председателя он снял папаху, положил ее на стол и пригладил рукой седые волосы. Потом спросил, поглядев вприщур на председателя:
— В вашем колхозе проживает Дмитрий Иванович Добрынин?
— Добрынин? Дмитрий Иванович? Минуточку! — председатель достал какую-то книгу, полистал ее и улыбнулся: — Нашел, товарищ полковник. Дмитрий Иванович Добрынин, 1915 года рождения, плотник, столяр и чеботарь. У нас зовут его Грачом.
— Почему же Грачом?
— Черный он: и борода черная, и голова черная, и глаза черные.
Полковник встал:
— Ведите меня к нему.
Был уже вечер. Грач только что вернулся с работы и ужинал. На стол ему подавала дочь. Оба молчали. Лишь однажды, как бы продолжая прерванный разговор, Аленка обронила:
— Это, папа, интересная книжка. Про партизан.
— Угу, — отозвался Грач, и легкая тень печали пробежала по его бородатому лицу, а рука с ложкой дрогнула.
В сенках послышался стук, приоткрылась дверь. В нее заглянул председатель.
— Можно? — спросил он.
Гости в этом доме были редкостью, но даже теперь никто им не удивился. Грач как хлебал щи, так и продолжал хлебать, только бросил через плечо:
— Не заперто!
Аленка продолжала накладывать в тарелку кашу, даже не оглянувшись. Но когда следом за председателем вошел полковник, Грач нахмурился, положил на стол ложку. Инстинктивно почувствовав изменившееся настроение отца, резко повернулась Аленка, повернулась да так и застыла с тарелкой в руках, переводя тревожный взгляд с пришельцев на отца.
Полковник прошел вперед и протянул руку Грачу.
— Здравствуйте, Дмитрий Иванович.
Грач посмотрел на него исподлобья, но руку пожал, не поднимаясь из-за стола. Трудно определить, что выражал его взгляд: и недоумение, и печаль, и проблеск какой-то надежды.
— Не узнал? — улыбнулся полковник. — Присмотрись хорошенько. Я Белов.
Грач наклонил голову, опять взялся за ложку, помешал ею в тарелке и тихо ответил:
— Узнал. Из миллионов узнал бы.
Медленно, тяжело поднял голову — взгляд выражал ненависть.
Полковник отвел взгляд в сторону, как-то виновато, беспомощно улыбнулся.
— Ну, зачем приехал? — все так же тихо, сдерживая себя, проговорил Грач. — Зачем? Видишь — живу честно, никого не обижаю. Простить меня приехал — не желаю я твоего прощения. Слышишь? Не желаю! Не мешай! — вдруг яростно крикнул он и хватил кулаком по столу. Жалобно звякнула ложка. Аленка подбежала к столу, кинула на него тарелку, прижалась к отцу.
— Не надо, папа. Они уйдут, они сейчас уйдут…
Грач медленно поднялся: он был страшен в своем гневе. То, что кипело в нем много лет, казалось, огромной силой выльется наружу, и худо будет тому, кто потревожил его покой.
Председатель благоразумно попятился к двери, но полковник уходить не собирался. Он, внешне сохраняя спокойствие, расстегнул шинель, повесил на гвоздь папаху и, сев, сказал председателю:
— Вы идите, пожалуйста.
Когда дверь захлопнулась, полковник просто сказал:
— Садись, Дмитрий Иванович. Кипятиться не надо. Садись же, чудак ты человек!
Грач тяжело опустился на стул и задумался. В памяти его отчетливо всплыли далекие дни. Он тогда еще не знал, что впереди ждет его позор и унижение.
…Студентами они дружили, мечтали о будущем. Но грянула война, задымила пожарами, и два приятеля потеряли друг друга в этом страшном круговороте.
…Старший лейтенант Белов попал в плен к немцам. Его отвезли в городок на Орловщине и здесь он повстречался со своим старым приятелем Дмитрием Добрыниным.
Когда Федора Белова ввели на допрос, он огляделся — и сердце словно ножом полоснули.
В статном, щеголеватом начальнике, что стоял возле стола, за которым сидел немецкий майор в пенсне, узнал Федор своего закадычного друга Митьку Добрынина. В общежитии они вместе делили последние студенческие деньги, а в трудные дни брали поденную работу. Митька хорошо чеботарил: это ремесло он перенял от отца. И вспомнилось еще Федору, как они давали друг другу кровавую клятву на верность и вечную дружбу.
Кто мог знать, что ждало их впереди? Вот он, Митька Добрынин, стоит у стола в форме немца, небрежно держится правой рукой за портупею и косит свои черные глаза на Федора, советского летчика, сбитого недавно в бою.
Белова допрашивали. Полицейский начальник был переводчиком: натаскался среди врагов, хорошо изучил немецкий язык.
Федор молчал. Его били. Он молчал и с содроганием думал о своем бывшем друге: ах, какая шкура, какая сволочь! И боялся, чтобы Митька тоже вдруг не ударил его.
И Митька ударил. Когда немецкий майор в изнеможении опустился в кресло, вот тогда Митька наотмашь ударил Федора по лицу, — и этот скользящий звонкий удар был больнее всех других, нанесенных немцами. Федор глядел на Митьку с бессильной яростью, и против воли в глазах закипали слезы.
Полицейский начальник медленно отвел в сторону свои черные хмурые глаза и непонятно было, какие страсти обуревали его пропащую душу. Следующей ночью Федор Белов бежал. Помогли полицейские, работавшие на партизан, они в ту ночь охраняли пленного. Так он очутился в партизанском отряде генерала Терентьева. С тех пор Белов дал себе клятву: на краю света, под землей или под водой, куда бы ни скрылся предатель, разыскать его и сквитаться.
Выздоровев, Федор пошел к генералу, рассказал ему все о бывшем друге и попросил дать бойцов, чтобы ночью выкрасть полицейского начальника и судить его именем народа, который он предал, именем революции, чьи святые законы он попрал. Генерал сухо выслушал Белова и отказал. Были дела поважнее. Больше того, генерал предупредил, что за самовольные действия он расправится круто.
Федор обиделся, но утешал себя надеждой: рано или поздно он свою клятву исполнит. О своих думах поведал партизанской разведчице Оксане Снежко, с ней они как-то незаметно очень подружились. Услышав о Добрынине, Оксана посуровела, с какой-то злостью сузила свои красивые коричневые глаза и сказала:
— Генерал прав. Пожалуй, и в самом деле не стоит вам думать о том, о чем позаботится со временем командование.
Но судьба все-таки еще раз свела бывших приятелей в самом конце войны. Это было в Польше. Саперная рота под командованием лейтенанта Добрынина только что навела переправу через безымянную речушку и отдыхала. Машины хлынули по понтону на ту сторону. Одна из них вдруг круто затормозила и из нее выскочил майор в фуражке с голубым околышем, еще молодой, но уже с поседевшими висками. Он подбежал к Добрынину, который сидел на бревне и ел из котелка, схватил его за рукав. Лейтенант от неожиданности выронил котелок, вытянулся перед майором в струнку и только тут узнал его.
— Велика земля, но деваться предателю некуда, — с ненавистью проговорил Белов. Добрынин побледнел, потупил свои черные глаза.
Добрынина арестовали. На допросах он отвечал одно и то же:
— Я не предатель. Я не по своей воле служил в полиции.
— Кто может подтвердить? — Генерал Терентьев.
— К сожалению, Герой Советского Союза генерал Терентьев погиб.
— Оксана Снежко.
— Ее расстреляли фашисты.
Других свидетелей у Дмитрия Добрынина не было.
Добрынина разжаловали. Возможно, все кончилось бы гораздо хуже, если бы не знали его в полку как боевого, отважного командира роты. К тому же в партизанский отряд он пришел добровольно и принес ценные сведения о расположении немецких войск. Так рядовым солдатом и закончил Добрынин войну. Демобилизовавшись, заехал в тот городок, в котором служил в полиции, забрал у знакомой старушки Аленку и подался на Урал. А та старушка через год умерла, и Дмитрий благодарил судьбу за то, что она не лишила его последней радости — Аленки. Опоздай он на год — попала бы девочка в детский дом, и не найти бы ее тогда.
…Много воды утекло с тех пор. И вот Федор Белов, седой располневший полковник, сидит перед Грачом и молчит. Зачем он приехал, что ему надо? Аленка смотрит на него с открытой неприязнью.
— Я к тебе, Дмитрий Иванович, — наконец нарушил молчание Белов, — с доброй вестью.
Грач выжидательно посмотрел на него.
— Читай.
Грач взял бумажку осторожно, будто таила она в себе, неведомую опасность. Пальцы его мелко дрожали.
— Нет, этого не может быть…
— Может, Дмитрий Иванович, может быть, — горячо заговорил Белов. — Ошибки тут никакой нет. Мы только исправили старую ошибку.
— Спасибо…
— Так что поздравляю тебя, Дмитрий Иванович, — он пожал обеими руками шершавую руку своего друга, и слезы подступили к горлу. Но усилием воли он поборол слабость и тихо закончил:
— Извини меня, Митя, я ведь ничего не знал. Я тогда возненавидел тебя, усомнился в тебе, и этого я себе никогда не прощу. Только теперь я понял, кто спас меня тогда от верной смерти.
— Не надо, Федор, об этом… Кому же все-таки я обязан?
— Оксане Снежко.
Грач широко открыл глаза, машинально поднес руку ко лбу, словно бы загораживаясь от яркого света:
— Не может быть… нет… нет…
— Она жива, Дмитрий Иванович, — повторил Белов. — Ее расстреливали, она, раненая, чудом спаслась. Я ее встретил два года назад в Москве. Я спросил ее о тебе. Она считала, что ты погиб.
Полковник достал портсигар, закурил, но тут же смял папиросу и бросил ее на пол.
— Продолжай, ради бога!
— А что продолжать? Разыскали твои партизанские документы, твои донесения. Ты ведь их подписывал номером 214? Оксана помогла доказать, что 214 — это ты. Словом, все стало на свои места. А потом искали тебя.
— Почему не приехала Оксана?
— Заболела. К тому же, она не была уверена в том, что здесь живешь ты, а не твой однофамилец. Честно говоря, и я не был в этом уверен. Понапрасну мы с Оксаной ездили в Краснодар, в Саратов, в Орел. Там жили всего лишь твои однофамильцы.
Грач поднялся, повернулся к дочери, безмолвно стоявшей возле него, взял ее за голову и притянул к себе, но не обнял, а взглянул в ее глаза и с какой-то особой торжественностью произнес: