Лармур сидел на корточках и с беспокойством всматривался в черное отверстие. Он безрезультатно ломал голову над решением этой проблемы, когда на расстоянии всего нескольких футов молниеносно выскочил очередной серый шарик. На этот раз он почувствовал, как вздрогнул под его ногами лунный грунт. Это внезапно подсказало ему ответ — и это был такой простой ответ!
На Луне, где нет воздуха, в котором могли бы висеть распыленные частицы, пыль приобретает форму небольшого компактного твердого тела, которое падает на грунт быстрее, чем успевает заметить человеческий глаз. А единственной силой, которая могла бы оторвать от поверхности такие штуки, было падение метеорита!
А он, Лармур, покинул безопасное убежище вездехода, чтобы прогуливаться без всякой защиты в метеоритном ливне невиданной до сих пор интенсивности, среди снарядов, выпущенных миллиарды лет назад. Готовый рвать на себе волосы от собственной глупости и отсутствия опыта, он вскочил и неуклюжими прыжками помчался к ожидавшему его вездеходу.
Старый четырехмоторный самолет тяжело тащился в ночном небе над северной Гренландией. Внутри его цилиндрического ворчащего брюха Денис Содерман заботливо склонился над своей аппаратурой, время от времени подкручивая ручки настройки. Он работал четко и сноровисто, но с пренебрежительным видом человека, который, хотя и убежден, что выполняемая им работа полезна, знает, что он создан для более высоких целей.
Рядом с Содерманом доктор Косгроу пропускал через пальцы серую бумажную ленту, как портной, отмеряющий материю. В нездоровом свете висящей над ним лампочки его еще не старое лицо производило впечатление осунувшегося и усталого.
— Вообще мы не должны ждать, пока наш компьютер переработает этот комплекс данных, Денис, — сказал Косгроу. — Поток частиц, выброшенных Солнцем, значительно выше нормы. Мы никогда не сталкивались с такими результатами, даже во время появления пятен на Солнце. Пояса Ван-Аллена пропитаны этим свинством, как губка, а кроме того, сообщение о колебаниях солнечных характеристик из Массачусетского Технологического института, похоже, указывает на то, что…
Денис Содерман перестал слушать. Он довел до совершенства искусство отключения и невосприятия монотонного голоса старшего коллеги, но на сей раз это было нечто большее, чем действие механизма самозащиты от последствий неукротимого педантизма. Что-то странное происходило с самолетом. Сидевший далеко от его центра тяжести, Содерман ощутил мимолетное, слабое, как бы спиральное движение. Длилось это не дольше полусекунды, но Содерман был неплохим пилотом-любителем, и факт, что стотонный самолет начинает помахивать хвостом, как лосось, обеспокоил его не на шутку. Он напряг все свои чувства. В течение нескольких секунд он не чувствовал ничего, кроме типичных для нормального полета ощущений, а потом история повторилась: молниеносный рывок и разворот. Содерман почувствовал, как от страха у него свело желудок.
— Там, впереди, какие-то нелады, — сказал он. — Не нравится мне, как вздрагивает эта старая рухлядь.
Косгроу взглянул на него поверх перфорированной ленты.
— Я ничего не заметил. — В его голосе прозвучало порицание в адрес Содермана по поводу недостаточной сосредоточенности последнего на выполняемой работе.
— Доктор, я нахожусь дальше в хвосте и поэтому чувствую…
Он не договорил, потому что самолет внезапно завалился набок, затрясся, выровнялся, а затем зловеще умолкли, как будто их одновременно выключили, все четыре двигателя. Содерман, которого сорвало с кресла и швырнуло на приборы, поднялся и побежал вперед мимо доктора Косгроу, удачно избежав столкновения с ним. Проход между сиденьями стал заметно наклонным; это свидетельствовало о том, что нос самолета направлен вниз. Второй офицер с посеревшим лицом столкнулся с ним у двери в кабину пилота.
— Быстро в хвост и упритесь во что-нибудь покрепче!
Мы летим вниз! — Офицер даже не пытался скрыть паники, заметно звучавшей в его голосе.
— Летим вниз?! Куда вниз? В радиусе трехсот миль нет ни одного аэродрома!
— Это ты мне будешь говорить, что здесь нет аэродромов?
Даже в такой отчаянной ситуации летчик ревностно охранял свое превосходство над обычными смертными и не захотел унизиться до разговора на темы, связанные с его воздушным доменом, с каким-то профаном.
— Мы делаем все, что в наших силах, чтобы заставить работать двигатели, но капитан Айзекс не очень-то на это надеется. Похоже на то, что мы будем вынуждены сесть на снег. А теперь будьте так любезны и идите в хвост.
— Но ведь сейчас совсем темно! Никто не приземлится…
— А это уж наше дело. — Офицер подтолкнул Содермана в направлении наклоненного прохода, а сам вернулся в кабину пилота. Содерман, идущий за спотыкающимся Косгроу, почувствовал, что во рту у него пересохло.
Наконец они оказались в конусообразной части хвоста и сели на пол, упираясь спинами в стенку. На таком большом расстоянии от центра тяжести самолета каждое движение рулей ощущалось как тяжелое колыхание, что убеждало Содермана в приближении катастрофы. Молчавшие моторы не заглушали других звуков, поэтому трение корпуса о воздух казалось громким, неровным, зловещим — радостный хохот небес, довольных тем, что неприятель обречен на смерть.
Содерман старался примириться с мыслью, что в течение нескольких ближайших минут умрет, он отдавал себе отчет в том, что ни одна комбинация везения, мастерства пилота и прочности конструкции машины не спасут их при ударе о землю. При свете Солнца или хотя бы Луны они еще имели бы какой-то шанс, но в этой непроницаемой тьме результат вынужденной посадки мог быть только один.
Он стиснул зубы, клянясь себе, что по крайней мере погибнет с достоинством, какое проявлял доктор Косгроу, но когда произошло столкновение, он не мог удержать крик. Его голос, однако, был заглушен ужасным металлическим грохотом, длившимся, казалось, бесконечно. Ударившись о снег, самолет подскочил и тяжело запрыгал по земле. Эта безумная скачка увенчалась еще более невероятным грохотом, усиленным дребезжанием предметов, летящих по всей длине корпуса. Казалось, этот кошмар длился вечность; к тому же все лампы внутри самолета погасли. Когда все кончилось — сразу и неожиданно, — Содерман, к своему безграничному удивлению, убедился, что продолжает дышать, что каким-то чудом он остался жив.
Спустя несколько минут он стоял в аварийном выходе, глядя в ночное небо и потное лицо своего спасителя.
Рифленые вуали красного и зеленого цвета мигали и танцевали от горизонта до горизонта, отбрасывая на снежный пейзаж нереальные, театральные отблески. Это было северное сияние невиданной, просто сверхъестественной интенсивности.
— Это великолепная иллюстрация к тому, что я говорил о поясах Ван-Аллена, — заговорил безмятежно доктор Косгроу за спиной Содермана. — Солнечные потоки заливают верхнюю часть атмосферы заряженными частицами, которые убегают к магнитным полюсам. Скопление этих частиц, которому мы, несомненно, обязаны жизнью, является только одним из факторов…
Но Содерман перестал его слушать; его поглотило удовольствие, вызванное самим фактом жизни.
Доктор Фергус Рафаэл неподвижно сидел за рулем своего автомобиля, глядя на заляпанный маслом бетон университетского паркинга.
Он просто направит автомобиль с обрыва в море, и больше о нем никогда не услышат в академических кругах. Было время, когда он отдавался своей работе с великим энтузиазмом, не омрачаемым сознанием, что он, в сущности, никогда не познает удовлетворенности, которая была уделом работающих в других областях. Но годы сделали свое, и теперь доктор Рафаэл чувствовал себя измученным и усталым.
Он перестал притворяться, как привык это делать, что в любую минуту может уйти от своей навязчивой идеи, и вылез из машины. Небо было затянуто тучами, а коричневые листья каштанов шумно бежали от холодного, пронизывающего ветра. Подняв воротник, он зашагал в направлении безвкусного здания университета. Впереди еще один из многих очень обычных дней.
Спустя полчаса Рафаэл начал свой первый за это утро эксперимент. Добровольцем был Джо Уэшберн, молодой студент-негр, который оказался обещающим объектом.
Рафаэл поднес к губам микрофон.
— Готов, Джо?
Уэшберн кивнул и помахал ему в окошке звуконепроницаемой кабины. Рафаэл щелкнул выключателем, а потом связался со своей ассистенткой, Джин Эрд, которая сидела в такой же кабине в противоположной стороне лаборатории, и проверил, все ли в порядке. Она помахала ему с деланным оживлением; Рафаэл счел его за доказательство того, что она чем-то угнетена. Он включил звукозапись, а сам устроился поудобнее в кресле и, закурив сигару, стал внимательно следить за экраном монитора.
«Интересно, как долго этот фарс будет длиться? — подумал он не в первый раз. — Какие еще доказательства потребуются, чтобы признать телепатический контакт невозможным?»
Джин Эрд отстучала свой первый символ, и на ее мониторе появился треугольник. За толстым стеклом кабины ее лицо казалось совершенно равнодушным, и Рафаэл задумался над тем, действительно ли Джин сосредоточенно посылает сигналы или просто сидит, нажимает кнопки и думает о вечернем свидании. Чуть позже засветился монитор Уэшберна: треугольник. Рафаэл, закурив сигару, ждал, когда можно будет сделать перерыв и выпить кофе. На мониторе Джин появился квадрат, и сразу же после этого такой же квадрат выдал Уэшберн. Девушка снова повторила треугольник, Уэшберн ответил ей той же фигурой. Потом были круг и звезда у Джин, круг и звезда у Уэшберна. Рафаэл почувствовал, как у него помимо воли учащается пульс. К нему вернулось давнее нервное возбуждение, которое могло быть причиной того, что он стал бы азартным игроком, если бы не нашел себя в научной работе. Он внимательно следил за тем, как Джин нажимает клавиши пяти абстрактных символов, используемых при проведении телепатических экспериментов. Восемью минутами позже она закончила тест, состоящий из пятидесяти сигналов.
И все пятьдесят сигналов были повторены Джо Уэшберном.