Они ловили воров без счёта, били им на лбу пороховые клейма и отправляли в каторгу. Они заходили в дома, проверяли печи, во избежание пожара. А сверх того – наказывали всякого, кто живёт непотребно и нечисто. Изгоняли из городов убогих заразных, а также тех, кто переходил меру в юродстве. Воспрещали пить сырую воду из рек и озёр.
А кто против государя Петра Алексеевича худое говорил – тех они споро выискивали, заковывали в железа и везли в Петербург, в Тайную канцелярию, передавали в руки графа Толстого Петра Андреевича и его катов, а у графа с такими был разговор недлинный: дыба да плаха.
И года не прошло, а уж потекли по нашим равнинам слухи о проклятой полиции: нет от неё спаса, нет укорота, и жаловаться некому. Одна была надежда: что со временем всё уляжется само собой и станет, как раньше.
Но текло время, а ничего не укладывалось, а только ещё больше переворачивалось, пока совсем не перевернулось. Уже полгода прошло, как отец Ионафан получил указ Святейшего синода, от 21 мая 1722 года, гласивший: “В храмах обретается многая неисправность, а именно: резные или истёсанные, издолбленные, изваянные иконы, которые за недостатком искусного мастерства весьма церковному благолепию противны… а дерзают истёсывати их сами неотёсанные невежды и вместо сообразных святых и благообразными лицами образов безобразные, на которые смотрети гадко, болваны и шуды поставляют… В Россию сей обычай от иноверных, а наипаче от римлян и им последующих, порубежных нам поляков вкрался… Принужден Св. Синод запретить сие”.
Но отец Ионафан тот указ не исполнил, рука не поднялась, – сделал вид, что ничего не было. И многие другие такие же по всей Руси поступили так же. Невозможно было даже помыслить, чтоб резной святой образ был удалён из храма и порушен. Но нет: сначала стали приезжать дьяки, подспорные епархиальным епископам, и проверять: стоят ли в храмах издолбленные образа или удалены. А который приходской поп ослушался указа и не удалил статуи, тех ругали ругнёй и заставляли исполнять. А те издолбленные образа, которые пытались изрубить топорами и сжечь, – так народ собирался и не позволял, и растаскивал статуи по домам и прятал.
– Вот что я думаю, – говорит отец Ионафан. – За ограду выносить не дам. И рушить тоже не дам, и жечь не дам. Я его тут закопаю.
– Нет, батько, – отвечает капитан Иван Плечо, – не дам я тебе его закопать. Нынче ты его закопаешь, завтра назад откопаешь. Хитрость твою я понял, но сему быть не дозволю, ты уж меня прости.
И он широкими шагами уходит назад в храм, в притвор, и возвращается уже при шпаге, подвешенной к поясу, она стучит по его прочному бедру и железно лязгает, а в руке капитан держит топор. Протягивает отцу Ионафану.
– Рушь его.
Отец Ионафан отшатывается.
– Мне такое не можно.
– Тогда отойди, – велит капитан. Его глаза уже привыкли к темноте, он размахивается мощно, от спины, и с выдохом бьёт топором по лежащему на снегу деревянному телу. Попадает ниже и левее шеи. Дерево – твёрдое и старое; топор, хотя и наточен, отскакивает, как от камня, и длинно звенит. Капитан размахивается снова – но отец Ионафан вскрикивает высоким голосом и падает на деревянную статую, заслоняя её собой от удара, подставляя собственную спину и затылок. Ноги подогнул, у валенок торчат дырявые пятки.
– Не дам! Не дам! Или меня изруби с ним заедино!
Капитан опускает занесённую руку.
Ветер швыряет ему в лицо, в усы, в глаза ледяную крупу, но капитан не отворачивается.
Со стороны села ветер доносит запах дыма: люди топят печи, греются.
Пар идёт изо рта отца Ионафана, он обнимает деревянное тело, вжался в него, готов ко всему, плачет, но его слёз в темноте не видать совсем.
– Не дам! – кричит он.
Метель уносит его вопль.
Статуя источает тепло, отец Ионафан прижался не как к деревяшке – как к живому телу, руками обнял, ладонями стиснул.
– Не можно творить такое! Не можно!
Метель усиливается. Свищет ледяное, безжалостное. Впереди – зима; как бы выжить.
Полицейский капитан тяжко вздыхает. Его голос – неуверен. Рука с топором опущена, но пальцы стискивают рукоять.
– Ну и как быть? – спрашивает он. – Как быть?
Проходи, – сказал я.
Гера вошла в калитку. Я показал ей на крыльцо, сделал приглашающий жест. Она прошла в дом, я – следом. Дверь закрыл, и рука сама собой задвинула засов. Непроизвольно.
Я, конечно, не сделал бы ей ничего плохого.
Наконец, мы посмотрели друг другу в глаза.
Глаза у неё были – отцовские, внимательные, не злые.
А дух – велик, заполнил собой весь дом.
– Знакомиться не будем, – сказал я. – Чтоб время зря не тратить. Как ты меня нашла?
Она протянула клочок бумаги: там моей собственной рукой был начертан мой адрес, телефон и фамилия.
– Я разобрала папин архив. Это было там.
– Всё правильно. Я встречался с твоим отцом. Много раз.
– Это ты его ограбил? – спросила Гера.
– Да, – ответил я. – Но умер он сам. Я его пальцем не тронул. Он увидел меня и испугался. Я, кстати, тоже… Я схватил, что́ мне было надо, и убёг. Когда я уходил, он стоял с ружьём и мне вслед смотрел. Я думал, он мне в спину пальнёт, и на звук соседи сбегутся. Но он не выстрелил. О том, что он умер, я узнал только потом. Я не собирался причинять ему боль, для меня это невозможно. И тебе тоже худого не сделаю.
Гера отшагнула назад, к стене, как будто услышала угрозу; хотя я не двигался с места и улыбался самой приятной улыбкой, на какую способен, причём улыбка была искренняя, если не счастливая.
Я, разумеется, не ожидал ничего такого, – но вот она пришла, дочь Ворошилова, сама, безо всякой моей инициативы, потому что так звёзды совпали; потому что, как говорят верующие, “Господь управил”, потому что так сошлось в тайном мире.
– Имей в виду, – предупредила Гера, – мои друзья знают, где я. Если через час я отсюда не выйду – приедет полиция.
– Это разумно, – сказал я. – Ты всё правильно сделала. Но ты же знаешь: я для тебя безопасен. Ты в глубине души это чувствуешь. Иначе бы не пришла.
Гера не ответила.
Она боялась, конечно. Она нервничала; я видел. И в сумке у неё наверняка лежал электрошокер, а может, и пистолет; а может, и то, и другое. И ещё телефон, с включённым режимом аудиозаписи. И, возможно, в машине, оставленной возле калитки, Геру ждала подруга или бойфренд. Издалека я не разглядел – но если б сам оказался на её месте, если бы попёрся, молодой слабосильной девчонкой, в дальнюю деревню Чёрные Столбы, отыскать возможного злодея, ограбившего дом отца, – то взял бы с собой кого-нибудь обязательно.
– Зачем ты это сделал? – спросила она.
– Так было надо, – ответил я. – Твой отец был нашим другом. Он нам помогал. Но потом была ссора. После ссоры Ворошилов отдалился от нас. Он присвоил останки наших братьев и сестёр, и отдавать не хотел. И мы его не простили.
– Вы? – спросила Гера. – А “вы” – это кто?
– Мы, – сказал я, – деревянный народ. Истуканы. Зачем ты спрашиваешь? Твой отец тебе всё рассказал.
– Он много рассказывал, – ответила Гера. – Но это какие-то легенды, страшилки… Деревянные статуи, вынесенные из церквей… Папа в последние годы много пил… Эти рассказы для меня были… ну… алкогольный бред.
– А ты бреда не бойся, – сказал я. – В бреду можно видеть тайный мир. Если отцу не поверила – поверь мне.
И я положил на стол ладонь, взял нож – и снял с мизинца толстую стружку, и показал.
– Я – истукан. Деревянный человек.
Она побледнела, рот раскрылся, лицо стало некрасивым. Но мне было некуда деваться.
И я посредством ножа продемонстрировал ей, как мог: дал понять, что весь состою из сплошного дерева, из бука, и что нет внутри у меня ни сухожилий, ни кровеносных сосудов, ни сердца, ничего.
Поднёс к запястью огонь зажигалки, показал, как обугливается полированная поверхность.
И для полной наглядности раскрыл сундук, выдернул пилу-ножовку и рассёк себе плечо, так, чтоб посыпались опилки.
Жалко было молодую девушку, вынужденную наблюдать невероятное; но, повторяю, всё уже было решено за нас.
Она должна была меня найти, теперь я это понял. Должна была – и нашла.
Потом её стошнило; она пошатнулась, бледная, вмиг вспотевшая, неловко прикрыла рот рукой, не забыла второй рукой подхватить свою сумку – и бросилась мимо меня к двери; я едва успел отодвинуть засов.
Я убрал пилу назад в сундук.
Подумал: если сейчас убежит, уедет, и вернётся с полицией – стало быть, я в ней ошибся; так же, как в своё время ошибся в её отце. Мы все тогда ошиблись, и это нам дорого встало.
Но Гера Ворошилова вернулась. Я извлёк из шкафа бутыль самогона, налил полстакана.
– На́. Полегчает.
Она резко помотала головой:
– Я за рулём.
Слава богу, подумал я, – уже соображает. И предложил:
– Ты можешь заночевать у меня.
Она вздрогнула.
– У тебя? Ночевать? Даже не надейся.
– Я очень уважал твоего отца. И тебя уважаю. Для меня ты почти родственница.
– Воды мне налей.
Я зачерпнул ей ковшом из бака, поднёс кружку. Она жадно выпила.
– Если ты деревянный, значит, тебе не нужно ни есть, ни пить?
– Не нужно, – ответил я. – Ни есть, ни пить, ни спать. Да и дышать тоже. Ничего не нужно, живу силой Святого Духа. Мы называем его по-гречески: “Невма”.
– Тогда зачем тебе в доме вода? Зачем кастрюли, чайники?
– Во-первых, я боюсь открытого огня, я же деревянный. Огонь – единственное, что может меня убить. Воду держу на случай пожара. Во-вторых, надо же делать вид, что я – обычный человек. Это самое главное. Никто не должен знать. Иначе нашего народа не станет. Всех переловят, запрут по лабораториям и на куски разнимут, будут изучать. Или заставят работать. На истуканов не действует ни радиация, ни смертельные вирусы. И застрелить нас нельзя. Поэтому наша жизнь – тайна. Твой отец был одним из тех, кто всё знал. Ты, его дочь, теперь тоже знаешь.
Гера оглядела стены и потолок, как будто едва вошла. Её лицо порозовело.