– Ничего с ней не будет, – сказал Читарь. – Ты сам не понимаешь, насколько она хороша.
– Почему не понимаю? – сказал я. – Понимаю. Это лучшее из всего, что я сделал. Обратил внимание – шва на горле не видать? Затёрли мы шов, заполировали. Когда она встанет, у неё даже малого шрамика не останется. Для женщины это важно.
– Мне нравится, что ты за неё переживаешь, – сказал Читарь. – Ты уже относишься к ней как к живой. Для тебя она уже восстала.
– Для меня она стала живой, когда я её закончил. Всё, что сделано с любовью и умом, – всё живое. Во всё, что я сделал руками, перешла часть моего духа.
Дальше спорить не стали, вернулись к делу.
В третий раз за последние сутки я проверил ставни, замок на калитке; в третий раз заложил засовом входную дверь; в третий раз выключил телефон; в третий раз сошёл по ступеням в подземелье и закрыл крышку люка.
В подвале пахло свечным воском; честно сказать, я никогда не любил этот запах – он напоминал мне о прошлом.
Проглядел картинки со всех камер: снаружи ничего не происходило, только ёж деловито пробежал мимо калитки: маленький комок упрямой шипастой плоти. В этом году весна сырая и прохладная, в такие годы обильно плодятся змеи. А где змеи – там и ежи, их извечные враги.
А кто я в этой схеме? Ежей все любят; змей – не любит никто. Ежи – добрые и милые, а змеи – скользкие гадины. Скоро приедет ко мне оперативник Застыров: он змея или ёж? Я спрятался в глубокой норе: кто я? Ползучий гад?
Неизвестно.
Снова нагрели жир, снова встали у тела и заработали в четыре руки.
Но не успели: незваные гости явились раньше.
Часть третья
1722
Меня, Антипа сына Ильина, поднял истукан по имени Читарь.
Это произошло 26 декабря 1722 года, близ города Павлово, в деревне Чёрные Столбы.
Я плохо помню своё рождение: только кратчайшие мгновения. Вспышки света, и ещё – жар, расходящийся по телу.
Помню, когда очнулся – было очень больно; локти, шею, колени выворачивало; я кричал и рвался; меня держали крепко.
Читарю помогали двое: женщина по имени Ольга и мужчина по имени Владимир. Потом я их никогда не видел.
Таким образом, истукан Читарь мне вовсе не брат, а скорее – отец, если судить человеческими категориями.
В первые годы я воспринимал его именно как родителя, а он меня – как сына. Он учил, советовал, подсказывал, предостерегал. Затем минуло десять лет, тридцать, пятьдесят – моё сыновнее чувство притупилось, как и его, Читаря, отцовское чувство ко мне, и вот – настал миг, когда нам обоим стало не важно, кто из нас родился раньше, а кто позже.
Так же и у живых смертных: если одному человеку, например, пять лет, а другому – десять, эта разница громадна; десятилетнему ребёнку не о чем говорить с пятилетним несмышлёнышем. Разница сохраняется долго: 25-летний юноша свысока глядит на 20-летнего. Но проходит полвека активной деятельности, и вот – первому из наших героев исполняется пятьдесят, второму – пятьдесят пять, и они общаются меж собой уже как ровесники. Наконец, к закату своего пути оба рушатся в грустную старость, первый отмечает восемьдесят, второй восемьдесят пять, пять лет промежутка ничего не значат ни для первого, ни для второго; что такое пять лет? – ерунда, немного дольше, чем неделя.
Время – категория тайного, инфрафизического мира, оно не подчиняется никому и ничему, – может быть, оно и есть Бог. Время не связано ни с Верой, ни с Надеждой, ни с Любовью, а только с их матерью, Софией, – мудростью. Только разум примиряет с безжалостным течением минут, часов и лет.
Иногда секунда решает судьбу. А иногда и полвека ничего не значат.
Как все прочие истуканы, я от рождения имел облик взрослого человека, 30–35-летнего, и сохраняюсь таким до нынешней поры.
Свою внешность я уже описывал ранее; добавлю, что деревянные храмовые статуи, будь то образа Христа, или апостолов, или пророков, или святых, – все приятны ликом, все – среднего роста или немного ниже; все худые, но пропорциональные; все с узкими плечами и ещё более узкими чреслами. Точно так же выглядят и восставшие истуканы, и я в их числе.
Уд мой довольно велик – но об этом я узнал не сразу, а только когда впервые сошёлся с женщиной.
После свершения таинства моего рождения Читарь трое суток неотлучно находился при мне. Он вывез меня в соседнее село Криулино и поселил в своём доме. Я не причинял никаких беспокойств: имея взрослый облик, с первого дня обладал таким же взрослым, здравым сознанием, быстро освоил мирскую реальность, чуть менее быстро научился общению с обычными смертными, с детьми, женщинами, стариками, потом с животными.
Жизнь под высоким небом, в огромной, распахнутой вселенной, на земле, исходящей сырыми соками, мне нравилась.
В прежнем бытии я всегда находился под деревянным куполом, стоя на деревянных полах, теперь исчезло и дерево над головой, и дерево под ногами, – я обрёл новый мир, он был ярче и больше прежнего; но и опаснее.
О своём прежнем бытии не помнил почти ничего. Кто и когда меня издолбил? Что за мастер вырезал моё лицо, моё тело? Как долго я стоял в храме? Стоял ли я в других храмах, кроме как в Чёрных Столбах? Чей образ я воплощал? Сколько тысяч мужчин и женщин пришли ко мне, взывая о помощи, склоняя головы и спины, глядя снизу вверх, глотая слёзы, опускаясь на колени, ложась ниц? И сумел ли я дать им помощь? Остались мгновенные ничтожные обрывки, скомканные картинки, в первые дни они иногда мелькали перед внутренним взором, – и я решил, что изначально был создан как статуя ветхозаветного пророка Илии, у иудеев называемого Элияху, а у мусульман – Ильясом. В русской духовной традиции Илья-пророк обрёл некоторые свойства языческого бога Перуна, метателя молний, разъезжающего по небу в колеснице, – бога грозного, гневного, сурового, сильнейшего из всех. Однако всё это были лишь мои наивные предположения. В действительности Читарь нашёл меня лежавшим в сыром сугробе, слегка подпорченным, потемневшим, с рубленой раной на плече; по его словам, мои ступни были облечены в сапожки, сшитые из лоскутов мягкой кожи, с сильно стёртыми подошвами; сапожки были сделаны с большой любовью, много раз крашены в отваре луковой шелухи и затем выдублены; Читарь сдёрнул их с меня и закопал в снег, и утянул меня на волокуше, привязав сыромятиной к конской упряжи, ночью, чтоб никто не видел, а особенно чтоб не видел настоятель храма отец Ионафан.
Согласно рассказам Читаря, в конце того декабря отец Ионафан вдруг заболел, много дней метался в горячке, но к Рождеству оклемался. Его прихожане, числом около сотни душ, жители Чёрных Столбов, Беляево и Косяево, сразу заметили исчезновение деревянной статуи. Отец Ионафан коротко объяснил, что статуя удалена и порушена по указу Синода. Прихожане расстроились и роптали, особенно две бабы, солдатские вдовы, пошившие деревянному образу те самые кожаные сапожки. Но отец Ионафан дал понять, что от него ничего не зависело: ему велели, и он исполнил.
Читарь воспретил мне появляться в Чёрных Столбах, по крайней мере в ближайшие годы; я вернулся в родное село очень нескоро.
А сапожки те, прикопанные Читарем, весной вытаяли из снега, их нашли, узнали и вернули вдовам – солдаткам, – а те решили, что отец Ионафан солгал, что деревянная статуя не погублена, а вышла из храма своими ногами, затем разулась и вознеслась на небо.
Для жизни мне не требовалась ни еда, ни вода, ни ночной сон. Усталости я никогда не чувствовал. Человеческие хвори ко мне не приставали. Зрение имел особое, острое: ночью всё видел, как днём. Ещё было у меня другое зрение, о нём сообщу позже.
Силой рук я легко гнул подковы, пятилетнюю берёзу сносил топором с одного замаха.
Тяга к работе с деревом появилась рано. Через год после рождения я уже выреза́л игрушки и свистульки для соседских детей.
Очень скоро я привык к миру людей и к их законам; по совету Читаря примкнул к артели древоделов, и плотницкое ремесло поглотило меня полностью. Вонзая лезвие топора в древесную мякоть, я ощущал себя живым.
Моя артель валила строевой лес, распускала брёвна на доски. Мы ставили дома, сараи, амбары, заборы, тыны и изгороди, стелили мостки, перекрывали сгнившие кровли.
Но я мечтал делать корабли – то было самое выгодное и уважаемое занятие.
Государь Пётр Алексеевич скончался, когда мне исполнилось три года, но дело Петра подхватила его жена Екатерина.
Я мечтал стать корабелом.
Создавать корабли в ХVIII веке было то же самое, что создавать космические ракеты в ХХ веке. Престижно, интересно. На верфях – в Петербурге, Архангельске, Воронеже – платили весомое жалованье, а главное – дело возглавляли не злые безграмотные воеводы, а образованные инженеры, обычно – иноземцы. Они примечали умелых плотников, выдвигали их на должности старшин и десятников. Деньги на создание флота лились из казны рекой. Топоры на верфях начинали звенеть с рассветом, и работа велась до темноты, горбатились в две смены, заканчивали в полночь при свете факелов.
И мне, плотнику Антипке, очень хотелось в кораблестроение. Там я бы развернулся.
Я легко определял по запаху, хорошо ли высушено бревно. На ощупь отличал дубовую доску от буковой, жёлтую сосну от красной. Знал, как выскоблить палубные доски так, чтоб в голые пятки матросов не воткнулись занозы. Понимал, как выбрать идеально прямую мачтовую сосну, как повалить её.
Государыня Екатерина Алексеевна умерла в 1727 году, после неё на царство посадили одиннадцатилетнего Петра Второго, слабосильного, во всём полагавшегося на царедворцев. Он правил немногим более двух лет и умер от оспы, так и не войдя в государственный разум. При малолетнем царе-задохлике страна двигалась по инерции, многие начинания пришли в упадок, в том числе и кораблестроение.
Всё изменилось после воцарения Анны Иоанновны: едва взойдя на престол, она затеяла реформу флота. Снова зазвенели топоры. На Адмиралтейских верфях был заложен линейный корабль “Слава России”.