Не знаю, почему убил тех двоих. Мог бы не убивать. Мог бы оглушить, побить больно, руки переломать и прогнать пинками. Но захлестнул гнев, потемнело в глазах, словно я был не истукан, а настоящий живой человек. Страшно признаться – никогда не скорбел по тем двоим зарубленным злодеям, наоборот, вспоминал помутнение рассудка с удовольствием. Убивая, я был человеком. Мыслящим зверем. Клыкастый, рычащий, безжалостный, выскочил из человека, содеял ужасное, а потом обратно спрятался, как будто его и не было. А потом и человек спрятался, и снова я стал цельнодеревянным чудищем.
Огонь бушевал много часов.
После того, как рухнул пол, я уже ничего не слышал, кроме гула пламени. Мой схрон, обделанный огнеупорным материалом, не подвёл, хоть и пропустил толику убийственного жара, опалившего спину и затылок.
Мы просидели в яме больше суток. Выбрались только на вторую ночь. Растолкали чёрные угли, с трудом выползли, сквозь горы углей и пепла.
Дом сгорел, но не весь. Часть забора была выломана, и на земле отпечатались следы мощного грузовика: всё-таки пожарные успели подъехать до того, как рухнули стены. Пол в избе и крыша – выгорели полностью и обрушились в подвал. Нам стоило большого труда выпростаться из огромных куч головешек, отсыревших уже, – огнеборцы воду не жалели.
Пожарище по кругу обтягивала цветная лента: полиция таким образом защитила место преступления.
Ноги хрустели по обломкам лопнувшего шифера. Воняло дымьём.
Зато уцелел колодец – он стоял наособь, и теперь это было очень кстати. Я набрал ведро воды, и мы с Читарем кое-как смыли с себя чёрную грязищу.
– Обошлось, – сказал Читарь. – А дом мы тебе новый найдём. И паспорт тоже сделаем. Ты ведь теперь официально – покойник.
– Ошибаешься, – сказал я. – Чтоб объявить меня мёртвым, надо найти тело. Хотя бы кости. И врач должен подтвердить факт смерти. Видишь, тут следы везде? Они пытались раскапывать руину. Они меня искали. Наверняка ещё вернутся и будут дальше искать. Пока не найдут – я по закону считаюсь пропавшим без вести.
– Так даже лучше, – сказал Читарь, и снова запустил ведро в колодец.
Но ни одним ведром, ни пятью вёдрами нельзя было отмыться: мы походили на живых мертвецов.
– Надо вытащить Параскеву, – сказал я. – И лучше сейчас. Утром полиция вернётся, помяни моё слово.
Читарь вздохнул.
– Дурни мы с тобой. Столько лет живём, а самосожжение устроить не можем. В следующий раз надо устроить неподалёку особый тайничок, чтоб там и лопаты были, и чистая одежда. Погляди, куда мы пойдём в таких штанах? А ещё было бы милое дело, если б ты тайный ход прокопал под землёй, из подвала, предположим, до оврага. Тогда бы мы дом подпалили, а сами – через ход ушли.
Мне стало обидно.
– Ну и выкопал бы, – предложил я. – Чего ж не приехал, не выкопал? Я подвал-то рыл три года, и потом ещё два года обустраивал. А на подземный ход ушло бы ещё пять лет. Я плотник, а не землекоп. И раз ты такой мудрец, в следующий раз копать подвал будешь вместе со мной.
– В следующий раз, – сказал Читарь, – обойдёмся без подвала. Что-нибудь получше придумаем. У меня в районе есть две деревни вовсе брошенные, ни единой души, и дорог туда нет, всё бурьяном заросло. Выберешь себе любую избу. А подвал твой жаль, что и говорить, такого подвала ни у кого не было. Я ж вижу, тебе тяжело. Прекрасный был подвал, да и дом. Смирись, и помни, кто ты. Твой дух не должен прикипать ни к какому месту.
Мне стало вдвойне обидней.
– Как не прикипать? Это был мой дом, мой подвал! Я любил это место! Я его создал! Труд вложил! Давай, пошли откапывать статую! И учти, после того как откопаем – надо будет все следы замести, иначе станет ясно, что я выжил…
Читарь кивнул, и руками миролюбиво развёл. Он не любил ссориться. Да и кто любит? Однако без доброй ссоры и дружбы нет.
Вдруг со стороны пожарища послышался шорох, стук и всхлипывания.
Мы бросились к чёрным стенам и увидели: из гор золы и пепла появился человек.
Ребёнок. Девочка.
Так же, как мы, с ног до головы чёрная; совершенно нагая.
Она плакала тихо, и шла прямо на нас: девочка лет двенадцати, волосы пышные, дыбом стоящие от грязи, тело правильное, пропорциональное.
От страха мои колени подогнулись, я едва не упал. Хотел ради защиты осенить себя крестом – но и руки не слушались.
Она подошла ближе, остановилась перед нами.
– Господи, – прошептал Читарь, – чудны дела твои, Господи!
– Кто ты? – спросил я девочку.
Она молчала.
– Говорить можешь?
Она кивнула.
Догадка обожгла меня.
Бросился на пепелище, пробежав мимо девочки. Поискал в том месте, где была кухня, порылся в гадком прахе – нашёл, наконец, кухонный нож, с напрочь отгоревшей рукоятью, вернулся, сунул нож в руки Читаря.
– Проверь её.
Читарь тоже понял. Осторожно приблизился к девочке, поманил пальцем.
– Дай руку.
Она протянула ладошку; Читарь схватил, грубо полоснул ножом. Девочка смотрела безучастно.
– Деревянная, – сказал Читарь, обернувшись ко мне, выронив нож, улыбаясь восторженно. – Она – деревянная!
– Малая фигура, – сказал я. – Это модель, по которой я делал большую фигуру.
– Но мы поднимали большую!
– Поднимали большую, а поднялась малая.
Читарь опять поворотился к девочке, присел, осторожно дотронулся до лица.
– Миленькая, – позвал. – Миленькая моя… Ты что-нибудь помнишь?
Девочка помотала головой.
– Как тебя звать?
– Никак, – ответила девочка. – А вы кто такие?
Голос был обыкновенный, детский, человеческий.
– Мы твоя семья, – сказал Читарь. – У тебя что-нибудь болит?
– Ничего не болит, – сказала девочка. – А у тебя?
– У меня тоже не болит. Пойдём, умоемся.
Окатили её водой из ведра, в четыре руки обмыли; она стояла молча. Я быстро осмотрел тело: всё было настоящим. Волосы, пусть и грязные, – густые и длинные. Никаких дефектов – совершенно здоровый ребёнок женского пола, все пальцы на руках и ногах на месте, зубы ровные и крепкие, дыхание свободное.
И дух её увидел, и дух был силён.
– Что-нибудь помнишь? – спросил я.
– Жарко было, – ответила девочка. – Горячо. И немножко больно.
– А сейчас – больно?
– Нет. Только голова чешется.
– Прикрыть её надо, – сказал Читарь. – Чтобы стыд имела.
– Нечем прикрыть, – ответил я. – Сгорело всё.
Читарь тогда проявил смекалку, подобрал нож, им же на землю брошенный, отполосовал от своих штанин по половине, разрезал куски ткани вдоль – и спроворил набедренную повязку, – сбоку, на талии, затянул грубым узлом.
– Пить, кушать – хочешь?
– Нет, – ответила девочка. – Ничего не хочу.
Читарь кивнул. Улыбался умильно, почти слащаво. Я подумал, что он совсем не умеет разговаривать с детьми.
– Кто твоя мама – помнишь?
– Не помню.
– А папу – помнишь?
Она не помнила никого и ничего.
Мы отошли в сторону.
– Не знаю, как быть, – тихо сказал Читарь. – Кто она? Непонятно. У неё есть половые признаки – значит, она не ангел. А вдруг, наоборот, – исчадие сатаны? Сейчас я крещу её, как всякого новорожденного. Ты станешь крёстным родителем. Если она закричит, затрясётся, – значит, дело худо.
– Каким именем окрестишь? – спросил я.
Читарь поразмышлял и предложил:
– Наверное, Марией. Сейчас идут дни поминовения Марии Египетской.
– Нет уж, – сказал я. – Называть невинную девочку в честь блудницы – это перебор.
– Согласен, – сказал Читарь. – Тогда предлагаю в честь Евдокии Илиопольской, её день поминовения был в марте – как раз когда ты закончил малую модель. Пусть будет Евдокия.
Я не возразил.
Читарь провёл таинство крещения, за неимением святой воды использовал обычную колодезную. Девочка стояла молча, но глаза выдавали интерес – поглядывала по сторонам, и я понял: она видит в темноте так же хорошо, как прочие истуканы.
Когда Читарь трижды произнёс “отрицаюся Сатаны”, и поплевал (и я тоже трижды отрёкся, и трижды плюнул), – она никак не отреагировала; то есть Сатана не имел над ней власти.
Далее её следовало облечь в незапятнанные одежды, символизирующие нового человека во Христе, и подарить нательный крестик – но где нам было взять в эту чёрную ночь, на чёрном пепелище, чистые одежды?
– Евдокия, – сказал я ей. – Это твоё имя. А мы – твои братья. Деревянные люди, твой народ, твоя родня.
Она посмотрела ясными большими глазами, подумала и спросила:
– А мама моя где?
– Нет у тебя мамы, – ответил за меня Читарь. – Ты не живая, не мёртвая, деревянная, издолбленная, и сопричтена к овцам избранного стада Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.
Она снова подумала. Ткнула пальцем в грудь Читаря.
– Бог Отец – это ты?
Читарь всплеснул руками.
– Нет. Конечно, нет! Я твой брат, единоплеменник.
– А где Бог Отец?
– Всюду.
– Я его увижу?
– Ты его уже видишь. Всё, что есть вокруг, создано его волей. Он есть начало и конец, альфа и омега.
Я оглянулся на восток: небо изменило цвет. Солнце вставало.
За хлопотами вокруг новорожденной Евдокии мы забыли о большой фигуре.
Работая так быстро, как только возможно, мы с Читарем разгребли в четыре руки головешки и груды углей, где-то сырых, где-то ещё горячих, выволокли с пожарища статую Параскевы, отнесли в лес, за пятьдесят шагов, там прикопали её, закидали мхами – и тщательно замели следы.
К рассвету, под солнцем, примятая нашими ногами трава расправится, – была надежда, что статую не найдут. Она пролежит в лесу день или два; при первой возможности я вернусь и заберу её.
Потом мы ушли, в предутреннем плотном тумане. Двое чёрных, чумазых мужчин, голых по пояс, в грязных штанах и ботинках, – и столь же чумазый ребёнок в набедренной повязке.
Что я мог сделать?
Дойдя до деревни, обворовал соседей. Украл всё, что висело и сохло на бельевых верёвках. Со двора бабки Лабызиной стащил хлопчатый кухонный фартук – из него получилась хорошая накидка для девочки, почти платье. Со двора деда Козыря украл штаны, отдал Читарю.