Пока я возился – Евдокия сидела рядом и смотрела. Её молчание немного пугало меня, и я счёл нужным сделать краткие пояснения.
– Самое сухое дерево всё равно содержит в глубоких слоях микрочастицы влаги. Эта влага оживает при сильном нагреве и сильном охлаждении. В обоих случаях она расширяется, превращается либо в пар, либо в лёд, – и разрывает изнутри древесные волокна. Так образуются трещины. Залечить их невозможно. Треснутому жить трудно: треснутый, по-людски говоря, становится инвалидом. Здесь, как ты видишь, трещина неглубокая, однако длинная, повреждён и поясничный отдел, и прямая мышца вдоль спины, и даже шейный отдел. Регенерации у истуканов не бывает, если треснул – это навсегда.
– Он умрёт? – спросила Евдокия.
– Нет. Он деревянный, вечный.
– И я тоже вечная?
– Скорее всего, да. Деревянные люди не стареют.
– Значит, я не стану взрослой?
– Нет. В каком возрасте тебя подняли – в таком ты и останешься навсегда. Сколько тебе лет, по-твоему?
– Не знаю.
– Ты выглядишь ребёнком. Примерно лет на одинна- дцать.
– Но я не хочу всегда быть ребёнком!
– Мало ли чего ты хочешь. Ты не была взрослой, ты не знаешь, что это такое.
Евдокия подумала.
– Но ведь и ты не знаешь, что такое быть ребёнком. Сам сказал, что родился сразу взрослым.
– Гляди-тко, – сказал Читарь, – а ты, оказывается, умная.
– Умная? – спросила Евдокия. – Как я могу быть умной, если у меня – деревянная голова?
Я не выдержал и засмеялся, а следом за мной и Читарь, и девочка тоже; веселье наше было, конечно, скорее нервное, от пережитого недавнего напряжения, однако искреннее; действительно, можно ли считать нас умными, если наши мозги – из дерева; смотрели друг на друга, замолкали – и снова не выдерживали и смеялись. А общий смех сближает и даже роднит, так и у смертных людей, и у истуканов.
Обработав спину Читаря, я уложил его на кровать, натаскал воды из колодца, наполнил лохань – и вымылся с мылом, потом вымыл Читаря, потом велел девочке проделать то же самое самостоятельно. Глазеть на обнажённого ребёнка женского пола посчитал грехом, отвернулся.
Платье для неё сшил из простыни. Читарь имел в доме все элементы человеческого быта: и кухонную посуду, и кровать со свежим постельным бельём и подушкой. Так у нас заведено уже триста лет: иметь в доме кровать и посуду, даже если нет потребности в еде и ночном отдыхе.
Почти треть избы занимали шкафы с книгами: сотни книг, все старые либо очень старые, в том числе инкунабулы и рукописные, а кроме книг – множество картонных папок с рукописями: списки, сделанные Читарем с книг, давно не существующих, а также записи по памяти с книг, выученных наизусть.
За сотни лет Читарь обошёл все дальние храмы и монастыри, от Львова и Вильно до Иркутска и Нерчинска, все монастыри, все раскольничьи общины и скиты, и переписывал всё, что находил, а если переписать не позволяли – учил на память, а потом восстанавливал на бумаге. Так набралось три шкафа, пахнущих бумажной пылью, – драгоценные шкафы, наполненные особенным непостижимым знанием. Шкафы эти делал я, и предусмотрел даже железные углы по нижним краям, у пола, – чтоб мыши не прогрызли с зимней голодухи; они книги любят.
Несколько Библий, псалтири и молитвословы, “Лествица” в изданиях разных времён. На отдельной полке – книги конца прошлого века и начала нынешнего, труды Флоренского, отца Сергия Булгакова, Игнатия Брянчанинова, Иоанна Кронштадского, а рядом с ними – “Сказание о Дракуле воеводе” дьяка Фёдора Курицына, и “Вертоград многоцветный” Симеона Полоцкого, и “Молот ведьм” аж в двух вариантах, и “Тибетская книга мёртвых”, и “Роза мира”, и монографии, посвящённые религии Бонпо и религии Тэнгри, и монографии о сектах хлыстов, скопцов, молокан и духоборов, и роман Личутина “Раскол” в трёх томах, и “Житие протопопа Аввакума”, и словари латыни, старославянского, церковнославянского, греческого и иврита.
Конечно, Читарь скрывал ото всех своё место жительства. Теперь я понимал, почему. Одно дело – устроить сожжение столярной мастерской Антипки Ильина, пожертвовать топорами, стамесками, сверлильными машинами. И совсем другое дело – сжечь единственную в мире библиотеку истуканов, вместилище уникальных знаний.
– Надо уезжать, – сказал я. – Они найдут нас сегодня. Мы же не будем пускать красного петуха второй раз?
– Да, – сказал Читарь. – Поедем. И я знаю, куда.
Мы переоделись в чистое.
Моя спина тоже пострадала при пожаре – но не так сильно, как у моего брата; я решил пока про спину забыть и сосредоточиться на главном: на побеге.
Вышел во двор, сыскал возле двери старые грабли, обломал рукоять и спроворил хороший посох; вручил его Читарю.
Он закрыл дом, долго возился, вдевая в петли огромный навесной замок; это меня позабавило: сбить такой замок – дело одной минуты; но промолчал. С учёными грамотеями всегда так: вроде книжной мудростью силён, а житейского ума нет.
Сели в “Каравеллу”, перекрестились – и поехали. Я за рулём.
– Ты не нервничай, – сказал Читарь. – Мой дом они найдут, но машину не найдут, машина оформлена на человека, давно умершего. Я тоже не дурак, умею концы в воду прятать.
– А что такое “концы в воду”? – спросила Евдокия.
И мы снова посмеялись, и я прибавил скорость, проезжая мимо щита-указателя:
МОСКВА – 680 КМ
Остановился на обочине, в тёмном месте, и на всякий случай замазал грязью номера, и потом ехал, аккуратно соблюдая скоростной режим: если знак велел шестьдесят, я давал пятьдесят пять, если знак разрешал сто – я держал девяносто.
К вечеру доехали до города Коровина.
Город Коровин, вопреки названию, очень давно не имел отношения к животноводству. Он весь пропах мазутом и представлял собой большую железнодорожную станцию.
Начинало темнеть, зажглись вывески магазинов, и Евдокия, увидев одну такую вывеску, потребовала остановить машину.
– Одежда! – сказала она. – Дайте мне денег, я куплю себе платье.
– А чем тебе это не нравится? – спросил я.
– К цвету глаз не подходит.
Читарь отсчитал несколько купюр, отдал.
– Иди, – сказал. – Купи платье, какое хочешь. Можешь и два.
Я потянулся было, чтоб идти следом за девочкой, но Читарь ухватил меня за локоть.
– Пусть сама всё сделает.
– Она только вчера родилась! – возразил я.
– Молодая, да ранняя, – резко ответил Читарь. – Ты её внимательно слушал? Она говорила про маму, про детей и взрослых, про жизнь вечную, про деревянные мозги в деревянной голове. Откуда она это всё знает, если родилась только вчера? Откуда она знает, что платье не подходит к цвету глаз? Она может знать больше, чем мы с тобой, вместе взятые. Просто наблюдай за ней, и всё.
Евдокия вернулась уже в обновке: сарафан в синих горохах, действительно весьма приятный глазу; в нём девочка казалась взрослее, и даже походка её изменилась, стала более женской. Мне пришло на ум старое слово “пава”.
Забралась в кабину, протянула Читарю в горсти мятые бумажные деньги и несколько монет, и ещё чек.
– Сдачу дали.
Читарь забрал, сунул в карман, а на меня глянул значительно: видишь, она вчера родилась, а сегодня сдачу принесла и чек, откуда она про это знает?
И я, тоже глазами, ответил: ты прав, эта девочка – особенная.
– Теперь довольна? – спросил я.
– Конечно, – ответила Евдокия. – Теперь на человека похожа.
Двинули дальше.
Проезжая через маленький, как бы придавленный к земле городок Коровин, дважды миновали полицейские посты, и оба раза наш грузовичок не вызвал у стражей порядка никакого интереса.
1901
Начало ХХ века – важное для меня время.
Я много работал в те годы, но радости от труда не получал.
Мне исполнилось сто восемьдесят лет. Точные года я давно перестал считать; примерно после первой сотни время потекло гораздо быстрее. Десятилетия побежали, как опилки меж пальцев.
О бессмертии я не думал, мне его никто не обещал. Однако со мной не происходило никаких возрастных изменений, я никогда ничем не болел, дух мой был неизменно твёрд. Менялся только мой разум: накапливал знания и опыт. Люди вокруг непрерывно воевали, царей душили шарфами и взрывали бомбами, а разум год от года становился всё безмятежнее, шептал мне: это всё уже было, было, было. Помнишь, как декабристов вешали? Помнишь, как над головой Достоевского сломали шпагу? А холеру, “собачью смерть”, в 1830 го- ду? Двести тысяч человек полегло? Помнишь, как дрались в Крыму с англичанами? А в Болгарии – с турками? Как строили храм Христа Спасителя? Сорок лет строили, для смертных людей – целая эпоха! Всё было, всё движется по кругу, человеки не меняются, то разбрасывают камни, то собирают, то снова разбрасывают. И ты, деревянное идолище, – такой же человек, как они, тоже не меняешься, в тот же самый круговорот вовлечён. Деревянный, но не посторонний: суть твоя такая же. Иди к ним, служи им, будь с ними заодно!
И я пытался.
Я хотел быть человеком.
Всё мечтал: однажды поранюсь топором, хватану по пальцу неосторожно – и вдруг потечёт кровь. И сердце заколотится в груди. И волосы поседеют, и зрение ослабнет, и зубы выпадут, а потом – я умру, смеясь от счастья, слабый, смертный, настоящий.
В России стали строить железные дороги. Главной из них считалась грандиозная Транссибирская магистраль.
По стране пролегли тысячи и тысячи километров стальных путей.
А стальные рельсы укладывались на деревянные шпалы: на один километр железного пути – две тысячи шпал. Точное количество рассчитывали инженеры, это называлось красиво: “эпюра укладки”.
Сначала использовали любое доступное дерево, но со временем сошлись на сосновых и еловых шпалах, как наиболее дешёвых и удобных в изготовлении.
Каждая шпала служила едва четыре года.
Ежедневно тысячи путевых обходчиков шагали вдоль полотен, выискивая дефекты рельсов и шпал. И если видели сгнившую шпалу – вызывали рабочих. Старую шпалу вынимали, новую ставили.